Chiaroscuro

*** Все меняется постепенно. Торн не может с точностью сказать, в какой именно момент все же начинает замечать маленькие погрешности в его, казалось бы, столь идеальной маске местного дон жуана, знающего по имени каждого мелкого клерка в конторе и флиртующего с женским персоналом больше из привычки и удовольствия, нежели из желания в очередной раз потешить свое эго. Эмили правда не знает. Трещинки в его поведении будто проявляются сами собой, исподволь, незаметно, но неумолимо пошатывая фундамент ее системы представлений, лишая их мало-мальской иллюзии прочности. Он терпеть не может, когда подкрадываются сзади (мягко говоря). Она узнает об этом совершив несознательную оплошность: подойдя к нему со спины и легко прикоснувшись к его плечу, чтобы привлечь внимание. Попросту окликнуть его по имени — Эмили почему-то не приходит в голову. Торн осознает свою ошибку лишь оказавшись прижатой к стене без единой возможности вырваться. Джеймс смотрит на нее странным, необъяснимым взглядом; черты его лица искажаются яростью, которой она никогда не видела раньше. Он дышит подобно растревоженному зверю; она сглатывает, не в силах оторвать взгляда от бешено пульсирующей жилки на лбу. — Никогда. Больше. Так. Не. Делай. Слова походят на шипение и угрожающий рык одновременно; опаляют лицо, словно ошметки пламени из пасти дракона. Эмили невольно переводит взор с его лица вниз; утыкается взглядом в костюм: темно-синяя тройка в крупную белую полоску, светло-голубая рубашка без галстука, из нагрудного кармана торчит платок, сложенный идеальным белым треугольником — настолько белым, что ее слепит. — Хорошо, — ее голос удивительно тих, едва громче шепота, но Эмили вдруг ловит себя на мысли, что не боится. Совершенно не боится, а потому поднимает голову и твердо смотрит прямо ему в глаза. — Хорошо. Как скажешь. Впрочем, ты мог бы быть и повежливее. Кажется, сухая шутка делает свое дело. По крайней мере, Джеймс отступает от нее, разжимая стальную хватку своих пальцев. Эмили с любопытством глядит на свои запястья; потирает одну руку другой, чувствуя, как пальцы начинает покалывать от обратного притока крови. Внутри мельком скользит отрешенная мысль — наверное, будут синяки. Она вновь смотрит прямо ему в лицо. Удивительно, но Джеймсу хватает смелости не отвести взгляд. — Ничего не было, — произносит Торн, стараясь звучать как можно более успокаивающе. Касл лишь сокрушенно качает головой. Болезненно сглатывает; открывает рот, будто пытаясь что-то сказать. В конце концов, он просто разворачивается и уходит, так и не найдя слов. Эмили долго смотрит ему вслед, пригвожденная к месту внезапной вспышкой озарения. Она вдруг понимает, почему он всегда прячет глаза. *** Наутро он вновь приезжает на работу в костюме-тройке (угольно-черном; галстук наглухо завязан вокруг шеи мертвой петлей) и избегает ее взглядов чаще, чем обычно. Эмили прячет следы от его пальцев под рукавами блузки и старается не лезть к нему с расспросами больше необходимого. В середине дня она обнаруживает у себя на столе чашку кофе и круассан. Выпечка оказывается все еще теплой на ощупь, а к донышку чашки с фирменным логотипом «Старбакса» приклеен тоненький лист бумаги, сложенный вдвое. Она узнает его почерк: «Прости». Эмили сглатывает внезапно подкативший к горлу ком. Аккуратно складывает записку, чтобы спрятать ее в кармане брюк. Над крышкой вьются струйки пара. Торн салютует стаканчиком в направлении его кабинета, а затем делает первый глоток, не отрывая взгляда от его окна. Она знает, что он смотрит. Пусть даже планки жалюзи на оконной раме и кажутся задернутыми наглухо. Следы синяков исчезают через неделю. Эмили ловит себя на мысли, что ей почти жаль. *** Они никогда не говорят об этом. Впрочем, обоюдное молчание не мешает ей наблюдать за Каслом более пристально. Результаты оказываются впечатляющими. Он никогда не работает за внушительных размеров столом, предпочитая ему компактный, но довольно вместительный кофейный столик, что стоит около дивана или, в крайнем случае, стол для переговоров, расположенный в середине офиса. Он часто ночует на работе, и потому держит в шкафу запасной костюм, а в столе, за которым никогда не работает — запасную бритву. Он никогда не закатывает рукава рубашки выше локтей, а на вопрос, все ли с ним в порядке, неизменно отвечает ослепительной улыбкой и неуместной шуточкой. Никто не подходит к нему сзади. Разве что, Кристина однажды предупреждающе опускает руку ему на плечо, чтобы затем ласково запустить пальцы в его волосы и начать массировать его затылок. Торн чувствует себя отвратительной вуайеристкой, но не может себе противиться: смотрит. Временами из стен его кабинета раздается жуткий грохот. Эмили приучает себя не вздрагивать от звуков осыпающихся осколков стекла или перевернутой мебели, но все еще не может заставить себя набраться смелости и зайти к нему после того, как все стихает. Зато всегда заходит кто-то другой. Она старается не обращать на это внимания. Она привыкает. Привыкает на удивление легко, потому что, — Эмили осознает это слишком четко и с некой опаской, — потому что совсем его не боится. Совсем. Она не боится. Не боится, потому что на самом деле Джеймс остается тем же кем был — легковесным балагуром, раздражающим ее до мозга костей своим неуместным флиртом и патологической потребностью дружить со всеми, кто находится в радиусе пятидесяти километров. Эмили не боится его попросту потому, что единственным человеком, которого ей стоило бояться всегда была она сама. Но конечно же, она не знает, как сказать ему об этом. Равно как и о том, что теперь она понимает причину, из-за которой он никогда не смотрит прямо в глаза. Ей лишь хочется, чтобы однажды, Джеймс взглянул на нее. Почему — она не знает сама. Или предпочитает не знать.