Мягко стелет, жёстко спать

Весь вечер Николай чувствовал себя крайне неважно и даже ходил бледнее обычного. Казалось бы, с убийствами в Диканьке покончено, завтра он и Яков Петрович возвращаются в столицу, однако именно сейчас, когда дело было закрыто, а преступник найден, Гоголь как никогда остро ощутил, насколько сильно эти дни его измотали. Нечеловеческая усталость настигла его неожиданно резко и оказалась такой тяжёлой, что остаток дня он еле держался в сознании. Николай не помнил, как добрался до отведённой ему комнаты. Оставив свечу гореть на прикроватном стуле, он тяжело опустился на койку. Хотелось забраться на кровать прям так, в чём был, в сапогах и шинели, лечь не раздеваясь и забыться. «Нет, так нельзя», внушал себе Николай Васильевич, силясь сосредоточить внимание на пуговицах. Ему казалось, что раздевался он целую вечность. Наконец сменив дневной наряд на ночную рубашку, писарь уже хотел было погасить свечу, как вдруг обратил внимание, что откуда-то сквозит. Не сильно, едва-едва — странно, что при своём рассеянном состоянии он вообще это заметил. «Ну его…» подумал Гоголь, но неуверенно. Всё-таки какая-то часть его почему-то испытывала беспокойство. Не стерпев, он встал и начал искать, откуда дует. Оказалось, окошко было не закрыто. «Странно. Вроде я его не открывал», подумал Николай с сомнением. Кажется, утром оно было закрыто, а потом он его не трогал. Или не было закрыто? Или всё-таки трогал?.. Плотно прикрыв окно, Гоголь воротился в кровать и задул свечу. Он чувствовал себя настолько усталым, что стоило голове коснуться подушки, как его тут же окутал сон. Одеяло было большое, толстое и очень тёплое, как сама дрёма. Николаю редко когда так хорошо спалось. Даже сквозь сон он ощущал блаженную расслабленность во всём теле, разнеженном от тепла — ноги, руки и глаза его крепко спали. И сознание самого писателя одолел сон, но, в отличие от сна тела, дурной — лёжа с закрытыми глазами, Николай чувствовал комнату, в которой лежал, и слышал краем уха всё, что в ней происходило. А происходило в ней следующее: случилось какое-то движение, и снова стало откуда-то дуть. «Да что же это, в самом деле, за наказание с этим окном?» подумал сонно Гоголь. «Сейчас пойду и закрою». Николай хотел встать, но сонные руки и ноги не служили ему. Нельзя было пошевелиться, казалось, им завладела обессиливающая расслабленность, доводящая до состояния куклы, что не могло не тревожить. Время шло, а ветер за окном не унимался и тело не просыпалось. Не то чтобы Николаю было холодно, совсем наоборот, ему было очень даже тепло под одеялом. Но мысль о незапертом окне почему-то не давала ему покоя. В какой-то момент Гоголь стал отчётливо ощущать, что куда-то проваливается. Его тело медленно, сантиметр за сантиметром утопало в матрасе. Николай снова хотел было встать, но не тут-то было — казалось, от своего мысленного порыва он только глубже просел вниз. Тело мягко провалилось внутрь перины, словно в воду. Внутри матраса было тепло, почти горячо, как в печке, отчего Гоголь почувствовал, как по его лбу стали скатываться капли пота, но он по-прежнему не имел власти над своим руками и не мог утереться. Пробыл он в таком состоянии недолго и не успел запаниковать, как вскоре начал «всплывать» обратно. Матрас мягко обступил его и вытолкнул наружу. Гоголь снова ощутил тяжёлое тёплое одеяло, покрывающее его тело и своею тяжестью вжимающее обессиленного писателя в кровать. Николай выдохнул. Он заторможенно, как муха в киселе, всё ещё не владея собой, хотел было обхватить краешек одеяла и утереть им мокрый лоб. У него даже почти получилось пошевелить рукой. «А одеяло ли это?» вдруг подумал Гоголь. И правда, очертания того, чем он укрывался, были плотнее и страньше. — Да какое же я одеяло? Это ты умно подумал, милый… — прозвучал сдавленный шёпот прямо над самым ухом, от которого у Гоголя кровь в жилах застыла. Сердце от страха забилось часто-часто. Ужас привёл мышцы лица в движение, и Николай резко распахнул глаза. В комнате было очень, очень светло, хотя свеча не горела. Тот, чьё лицо увидел Гоголь, никак не мог иметь столь жуткий замогильный голос. На писателе сверху, под одеялом, лежал Яков Петрович. Николай из своего положения не мог рассмотреть следователя, но почему-то был уверен, что мужчина полностью обнажён и что сам Николай — тоже. — Тише, голубчик, — негромко, вкрадчиво проговорил Яков и обезоруживающе улыбнулся. Улыбался он хорошо, по-доброму и открыто, словно в первый день их встречи. Гоголь хотел что-то сказать, но не мог раскрыть онемевшего рта. Яков нежно обхватил его лицо ладонями и склонился, медленно целуя. Мягко, ласково, почти уговаривая — Николай почему-то был уверен, что такой человек, как Яков Петрович, только так и мог целовать. «Что он делает? Зачем это?» — писатель слабо упёрся руками в грудь мужчины, но тот перехватил его запястья и припал к ним губами, совсем обезоруживая. По телу прошлась блаженная дрожь. — Вот так, Николай Васильевич, вот так… — непонятно шептал Яков Петрович, медленно выцеловывая лицо молодого человека и гладя его плечи и шею. От его действий по телу только больше растекалось бессилие и смутное желание поддаться нежности. Гоголь уже готов был совсем сдаться и пустить происходящее на самотёк, но вдруг вздрогнул, почувствовав, как его мокрый лоб едва-едва обдувает. — Там окно… — Николай совсем не чувствовал шевеления губ и не слышал своего голоса. — Что такое? — Яков Петрович участливо заглянул писарю в лицо. — Там окно не закрыто… — Я знаю. — Надо закрыть… — всё пытался объяснить Гоголь, пока до него не дошёл смысл сказанного. — Так я же тогда через него вошёл, — предугадав вопрос, произнёс Яков снисходительно и насмешливо, словно Николай сейчас сморозил полную глупость, которую еще не осознал. «Нет же… что?» — вскинулся ничего не понявший писатель, но чем дольше он смотрел на следователя, тем больше тушевался и уже не был так уверен в правильности своего недоумения. Яков Петрович провёл рукой по его бедру и согнул ногу в колене, потом точно так же проделал и со второй. Он опустился на локоть, а другой рукой придержал писаря за бёдра. Николай понял, что сейчас произойдёт. — Яков Петрович, — почти взмолился он, словно одержимый одной только мыслью, — надо закрыть окно. Нас услышат или не дай боже увидят. — Никто нас не увидит, — прижавшись губами к пылающей щеке, прошептал мужчина, — и никто не услышит, — всё так же хитро улыбаясь, закончил он. И снова ответ следователя поставил Николая в тупик. Но смятение отошло на задний план, когда Яков теснее вжался бёдрами в его пах. Почувствовав давление, а затем толчок, Гоголь застонал и прогнулся в пояснице. Бёдра одновременно пришли в движение, отчего пальцы на ногах судорожно поджались. Гоголь отчаянно ухватился за партнёра, словно за единственную опору, удерживающую его от страшного падения. Обхватив ногами Якова Петровича, он прижал его сильнее к себе, невольно усиливая ноющее трение между ними. Гоголь дёрнулся и сжался, содрогаясь на каждом толчке. Было страшно, но останавливаться не хотелось. Ладони Якова Петровича гладили волосы писателя, и Гоголь, как одурманенный, подставлялся под эту немудрённую ласку. Следователь нависал прямо над Николаем, уперев руки по обе стороны от него, и некуда было деться от его взгляда. Писарю было стыдно и невыносимо смотреть в лицо Якову Петровичу, и он отвернул голову в сторону, зажмуриваясь. Мужчина погладил его по волосам и, остановив тёплую ладонь на пунцовой щеке, развернул обратно на себя. Гоголю ничего не оставалось, кроме как смотреть. Его взгляд встретился с чёрным, завораживающим взглядом Якова Петровича. Тот смотрел на молодого человека всё так же нежно-насмешливо, улыбался ласково и был почти такой же, как всегда, но на каждом толчке мышцы лица его вздрагивали, взгляд блаженно темнел, а из груди рвался глубокий неровный вздох. Тень удовольствия на его лице показалась Гоголю такой сокровенной, что всё внутри него сладко сжалось от одного этого выражения. — Жаль только убийцу настоящего… — вжимая Николая в матрас, вдруг горячо зашептал Яков, — так и не нашли… ах! — он несдержанно простонал и прикрыл глаза, и Гоголь, заслышав этот стон, невольно ахнул от прошедшей по его спине судороги удовольствия. — Что вы… такое… говорите? — чувствуя, как дрожит и не слушается голос, одними губами прошептал он и снова отзывчиво толкнулся бёдрами навстречу следователю, с трепетом ощущая горячее учащённое дыхание прямо у самого уха. Николай, содрогаясь, обнял Якова, и мужчина обнял его в ответ, осыпая быстрыми поцелуями горящие щёки, лоб и губы. Гоголь с трудом дышал, не открывая глаз, и несмело, любовно ласкал дрожащими ладонями горячую спину следователя. Но чем больше он водил по ней пальцами, тем чаще они зачерпывали пустоту. Николай с изумлением стал замечать, что не может нащупать и уловить очертания тела Якова, и что вообще тот куда-то утекает, ускользает. И вдруг — снова ощущение, что он куда-то проваливается, падает во что-то мягкое и тяжёлое, что его куда-то несёт, и снова жар, и снова дует… — Просыпайся, а то сгорю.

***

Проснувшись, Гоголь застал себя лихорадочно разгоряченными и тяжело дышащим. Ночная рубашка его была насквозь мокрая, а сам он лежал на смятых простынях, обнимая всем телом скомканное одеяло. А потом до Николая долетели встревоженные крики с улицы, и он обратил внимание на отблески света полыхавшего за окном пламени.