***
Природа одарила Якова слишком проницательным умом для того, чтобы иметь какие-либо предрассудки. Особенно – о Словах. И особенно – о его Словах. История знает множество случаев о предназначенных-мужчинах, и ни один из них не был несчастливым (хоть и не всегда приличным). Зато все союзы, как один, впоследствии были названы великими. Одни имена чего стоят! Геркулес и Иолай, Александр и Гефестион, Цезарь и Никомед – Гуро не считает зазорным встать в один ряд с этими легендарными личностями. Его предчувствие говорит о том, что все так и будет, и он, с его предначертанным войдут в историю. Однако, годы идут, а судьба все не дает о себе знать. Хотя, в историю Яков Петрович уже себя вписал, хоть и не в мировую, но в историю Российского сыска – точно. А его Слова, все так же остаются мертвым грузом ярко-алого цвета на коже. Точнее, это сейчас они алые, а раньше, с десятка два назад лет и вовсе были блекло-сизыми, неразборчивыми, пока не налились цветом, и не засияли, словно уголь жаром. Хотя, смысл их до сих пор остается неуловимым даже для его великого ума: Тьмою одаренный В жизни своей приходилось ему встречать людей разных: просто одаренных, и даже тех, про кого крестясь называли «тьмою меченными», но вот одаренных сей…сущностью не встречал. А потому жил, как ребенок, в предвкушении каждого нового дня, приближающего его к тому самому, когда предназначенное свершится. Все так и происходит – Яков Петрович слишком долго живет на свете, слишком долго был следователем, чтобы не понять с первого взгляда – нашлась пропажа. «Пропажа» косит на него светлым, призрачным взглядом, и явно не понимает, не разделяет его восторга. Яков Петрович смотрит на него, слишком пристально даже для сыщика, слишком ласково для незнакомца, с невообразимой для самого себя нежностью. Молодой ещё, наивный, и неведомо ему, как это – год за годом ждать, надеяться, искать. Самому себе противоречить, надеждой душу губить, с рассудком спорить… Ан-нет, все-то вам известно, Николай Васильевич. Гуро знает этот взгляд, по себе знает – загнанный, тревожный, взгляд человека, измученного собственным разумом, мыслями. Сам себе творец чудовищ, против которых не нашел пока управы. Яков Петрович так же знает – вздор все это, после сорока пройдет. Но зачем же так долго ждать? Зачем мучиться? Уже – незачем. Ведь он здесь, и уже весь, от кончиков уложенных по последней моде волос, до клинковой трости. Весь в Вашем, Николай Васильевич, распоряжении. Твой. И Гоголь только ссутулится сильнее, словно мысли его услышав, забивается в кресло глубже. Диковатый и диковинный, удивительный в своей нерешительности. Это ничего, это поправимо – думает Яков Петрович, еле сдерживаясь от того, чтобы подобно дракону не схватить юного писаря в охапку и не зарычать, защищая свое сокровище. Но, для начала достаточно хотя бы оградить своего предначертанного от нападок глупого служаки. И с каждым мгновением рядом с Гоголем, Яков все четче убеждает в том, что так все и должно быть, вот это – и есть его судьба. Этот зашуганный юноша с бесами, пляшущими на дне самых чистых и светлых глаз. Дело раскрыто на диво быстро, даже по его меркам – быстро, и это все из-за удивительных способностей Николая Васильевича. Слова Якова колются теплом, словно ждущий ласки пес тычется носом в ладонь, ожидая, сам не зная, чего именно – похвалы или удара с равной жаждой существа, за одиночество свое отвыкшего от прикосновений. А Гуро и рад бы их дать, но вот отпугнуть неожиданным порывом чувств и так слишком чуткого Николая Васильевича, испугать его, и так образами измученного, не хочется. Но вот в другом отказывать себе Яков не стал, в тот же вечер проследив за писарем и его слугой. О Гоголе хотелось знать как можно больше, и скупые строчки из личного дела писаря Третьего Отделения нисколько не утолили его любопытства, только разожгли. Тем более, что сам Гоголь как будто делал все, чтобы вызвать его интерес – одна прогулка до книжной лавки, в обличии, не дающем его опознать чего стоит! Как и узнанная позже цель всего этого действия. Гуро вертит в руках отнятую у торговца книгу (хорошо иногда быть знаменитым следователем и замечать мелкие, но важные детали!), водит пальцами по вытесненной фамилии автора и против воли улыбается. «Алов» - ещё одно подтверждение его теории. Алов – почти что алый, как Слова на коже у них обоих. А то, что именно у «них», а не у «него», Яков ничуть не сомневается. И утром у него даже появляется возможность проверить это – Николай Васильевич спит, раскинув руки в стороны, и Слова скрыты только тонкой тканью рубашки. А стоит сделать шаг, как и она перестает быть преградой, буквы начинают светится, огненно-алым, и с каждым взглядом все сильнее. Яков тянет руку, желая прикоснуться, но тут же останавливает себя – не к спеху. Он уже убедился, что он тот, кто ему нужен – его родственная душа, его предначертанный, его Тьмою одаренный, жизнью даренный. Как никогда прежде эти Слова полны для него смысла. Но вот знать, какие Слова обозначают его… Нет. Николай Васильевич достаточно умный человек, чтобы догадаться обо всем, что с ними происходит. Яков не будет унижать этот миг своим украденным знанием, о нет – он хочет разделить его с ним. Он хочет разделить с ним все, что им суждено. Всю их совместную жизнь.***
Никогда ещё Николай Васильевич не ощущал себя так... Даже всей его фантазии, ещё больше развитой начавшейся чертовщиной, не хватает, чтобы подобрать точного слова. Чуждо? Дико? Диковинно? Хотя, помятуя о названии места, скорее, Диканисто. Явь и сон сливаются в единый миг некоего судорожного, яркого существования, порой болезненного, порой приятного до невообразимости и бесконечно, бесконечно… правильного. Живого. Кажется, только сейчас Николай и начинает жить, здесь, средь убийств и мистики, в глухом селе, в самом центре воплощенных кошмаров. Но удивляет его даже не это, а то, насколько естественно это принимает сам Гоголь. Будто все так, как и должно быть. Не убийства, нет! Но остальное… Люди и место, все происходящее, связаны между собою так искусно, словно это не жизнь, искусно поставленный спектакль или хороший рассказ. Вроде тех преданий, что рассказывал ему Яким в детстве. Только эти происходят наяву. Есть пролог, завязка, сюжет… конца, правда, не видно, но Гоголь уверен, что они ещё не добрались до кульминации. И, конечно же, есть герой, такой, какого бы Николай Васильевич вовек бы не придумал. И при всем этом – самый настоящий, живой. Яков Петрович словно и сам сошел с книжных гравюр – с острым взглядом, точеным профилем и несгибаемым характером, словно киноварью писанный – чистый, глубокий, пламенный. Гоголя в который раз пронзает дрожью, когда он вспоминает об огне. Столько раз за эти дни его пытались убить, но чужая предсказанная судьба жжет душу сильнее. Слова будто вгрызаются в плоть, сияют так, что глазам больно, и только три слоя плотной ткани могут это как-то скрыть. Слова греют, Слова жгут, Слова оберегают – какие бы кошмары не происходили, что за ужасы не пытались бы свести его с ума, стоит коснуться теплых букв – и становится легче. Даже Оксана кривится, когда видит их, говорит, что любовь уводит его в сторону, но Николай не понимает – как может мешать то, чего нет? Если она о Лизе, то они не предначертанные – ему и вовсе суждено быть рядом с мужчиной, а она – замужем. И его благоговение перед ней, тому вернейшее доказательство – ведь, если бы они были предначертаны друг другу, такого бы не было, верно? Вот, например, взять Якова Петровича. Николай восхищается им даже больше, чем Лизой, но при этом нет ни страха, ни опаски, ни сомнений. Всё, связанное с ним, происходящее и ощущаемое, чувствуется в этом нечто верное, истинное, нужное. Каждая их беседа, каждый взгляд и просто присутствие – нужны. Необходимы, как воздух которым дышит и которым питается… Пламя. То самое согревающее и спасающее, убивающее и забирающее. Оно есть и в Гуро – сияет в цвете его пальто, пляшет задорно-ласковыми искрами в глазах, дарит тепло каждым прикосновением, мягко светит алым сквозь ткань обшлага… Пламя горит внутри Николая каждый раз, когда он думает о том, что… Вечерние размышления Николая прерывает Лиза. То есть, Оксана. То есть, очередное видение, на диво ладное, жадное, любвеобильное. Но вот никак от него не избавиться – слишком оно живое, реальное, даже Слова у этого морока есть, темно-зеленые, словно ряска болотная, чудится попеременно на запястьях: Омутом рожденная Любовью проклятая А Николай – словно сам пламенем забран, оно жжет изнутри, ревниво гудит в венах, в ответ на каждый поцелуй, каждое объятье что он дарит не-своей судьбе. И Оксана, нежить проклятая, знает это, чует, скалится, шепча: - Просыпайся, Николай… А то сгоришь… Гоголь приходит в себя, и в первый миг не понимает, что происходит. А потом, видит багровые отсветы на стенах и бежит на них, как мотылек летит на… Огонь. Он окружает, не дает пройти, не подпускает. Николаю только и остается, что смотреть сквозь пламя, как мечутся внутри него две фигуры. И когда Яков, слепо, но безукоризненно-верно бросает на него взгляд, сквозь дым и жар, Николай кричит, не может не кричать. Слова на секунду вспыхивают ещё ярче, обжигая, а после начинают кровоточить. Пламя добралось до балок, и сарай рушится, складывается внутрь, подгребая под собой последние надежды писаря. Но он все ещё видит, сквозь слезы и едкий дым, как танцуют алые языки, пожирая свою добычу, торжествуя в буйной пляске, гудит, и Николай вторит ему, воя низко, гортанной на одной долгой тоскливой ноте. Потому что все действительно произошло так, как должно было быть - Пламя. Его Забрало.***
… На следующий день, когда в кибитку начинают грузить вещи, Николай Васильевич, непривычно собранный и серьезный, говорит о том, что не собирается уезжать, пока не поймает всадника и не закроет дело. Ну а если что-то кому-то не нравится, то пусть… обращаются в Третье Отделение. Гоголь достаточно хорошо воспитан, чтобы не посылать доброхотов к черту настолько прямо. Тем более, сии создания и так слишком близко к нему находятся, но… Но останавливаться и отказываться от своих слов он не собирается. Не сейчас, когда он настолько близко подобрался к тайне, не тогда, когда судьба указала ему путь – болезненный, тернистый, но именно его. Николай плотнее сжимает пальцы вокруг запястья, обмотанного бинтом, отрезвляя себя болью. Каленый стигмат под тканью все ещё кровит, не закрываясь до конца, но Гоголь и не желает этого. Ведь пока Слова не покрылись угольно-черным, это значит, что есть шанс. Да, Пламя забрало, но… не до конца. Слова не сгорели, до сих пор горят на его коже, побуждая к действию, ведут его к судьбе. А значит, все можно вернуть. И он вернет. Когда всего лишь мгновение небытия спустя Всадник протягивает ему руку, помогая встать, Яков Петрович только моргает, обводя грот взглядом. Привычку быстро вникать в обстоятельства не изменила даже Смерть, скорее, отточила ещё больше, а потому осознание его нового…состояния, приходит быстро. Поэтому, Гуро только кивает, забирая у убийцы трость, исподволь замечая, как голова ястреба медленно, словно на пробу, вертится из стороны в сторону, разевая клюв, сверкая рубиновыми глазами, а после покорно замирает в его руке. Что ж, нечто подобного стоило ожидать. Все-таки, как никак, Николай Васильевич – невероятно одаренный человек. Тьмою одаренный. Только вот Яков никогда не думал, что подарком будет он сам!