Отныне и навеки

Радзивилл заполнял собою пространство везде, где бы ни появился. У этого низкого, плотно сбитого человека был невероятно звучный голос: когда он гаркал с порога приветствие, гости вздрагивали и сжимались, словно нашкодившие дети. Без особых трудностей он выискивал нужного человека в толпе и звал его, громыхая на весь зал, кабинет, гостиную. И столь яркой была его харизма, такое магнетическое обаяние клубилось вокруг, как вторая кожа, что никто не держал на Радзивилла зла и с удовольствием снова приглашал в свой дом. Рядом с ним Елизавета казалась маленькой и незаметной, совсем как мышка подле холеного, вальяжного кота. Пальцы нервно подрагивали, выдавая беспокойство хозяйки — она вцепилась в локоть Доманского ещё на лестнице, и не отпустила даже после того, как Радзивилл громыхнул на весь дом её имя. — Вы смущаете панну, — возмутился Доманский, когда остался с Радзивиллом наедине. — Она скромна и теряется от внимания, которое вы на неё притягиваете, князь. Смеялся Радзивилл тоже громко — далеко запрокинув голову и обнажив белые крепкие зубы. Под узорчатым воротником выделялся острый кадык, на котором Доманский невольно остановил взгляд, будто попался в каплю липкого меда. — Юной панне полезно узнать, как бывают переменчивы люди и ветрена всеобщая любовь, — усмехнулся Радзивилл, покручивая левый ус. — Мне не трудно брать весь огонь на себя, ей же достанутся самые сладкие и жирные сливки. Гляди, милый друг, как невесомо танцует она с паном Ожешко! Доманский скрипнул зубами от досады. Засмотревшись на пышущего здоровьем и молодецкой удалью Радзивилла, он совсем упустил из виду Елизавету. Её тут же окружили шляхтичи, все как один родовитые и статные, и каждый целомудренно целовал бледную руку, не преминув заглянуть в скромный вырез платья. — Они раздевают её глазами! — Но не руками же, — хохотнул Радзивилл и приобнял Доманского за плечи. От захмелевшего князя пахло копченостями и подогретым вином. — Не ревнуй понапрасну, пусть она почувствует, каково это — кружить головы юнцам! Доманский попытался отодвинуться, но Радзивилл держал крепко. Ревность скручивала желудок тугим узлом, мешала дышать и толкала на безумные поступки. Если бы не стальная хватка на плече, Доманский без колебаний ринулся защищать честь Лизаветы, устроил дуэль, испортил всем вечер… В первую очередь самой Лизе, которая со счастливой улыбкой порхала со всеми ухажерами по очереди, звонко стуча каблучками по навощенному паркету. Сквозь зубы Доманский процедил: — Отпустите, я не побегу. На что Радзивилл сощурил трезвые наглые глаза и погладил его большим пальцем по шее. Жест, допустимый между близкими друзьями или влюбленными, но не союзниками в политической игре, правил которой Доманский до сих пор не понимал. Он поджал губы и отвернулся, но неожиданно проникновенный шепот Радзивилла легко опутывал прозрачной паутиной тело и разум. — Я никогда не отпускаю тех, кто попался в мои руки, и zwłaszcza takich pięknych młodych mężczyzn. В словах его и глухой расслышал бы намек, оскорблявший честь любого мужчины, но Доманский не имел права не то что ударить — оттолкнуть князя и обжечь его щеку пощечиной. Приходилось терпеть, и к стыду своему Доманский под конец вечера ходил с пылавшими ушами и бешено колотившимся сердцем. А Радзивилл довольно фыркал в усы и вытаскивал его изо всех укромных углов, будто случайно прикасался к щекам и шее, водил горячими ладонями по спине и наигранно удивлялся: «Неужели вам стало дурно?» Доманский не выдержал после того, как Радзивилл принес ему кубок, полный сладкого пряного вина и предложил выпить его вместе — в залог крепкой дружбы, конечно же! — Я думал, вы любитель и любимец женщин, князь, — прокашлялся Доманский, чтобы скрыть предательскую хрипотцу в голосе. — Глупости какие! Я никогда не ограничивал себя в сердечных привязанностях. Жене моей это, правда, не нравилось, ну да Бог с ней — мы уже лет десять в разводе! — А как же Лиза?.. — Что — Лиза? — ухмыльнулся Радзивилл и толкнул Доманского плечом, вынуждая подвинуться. На балконе, кроме них, никого больше не было; слабый мороз щипал за нос и уши, однако краснел Доманский совсем по иной причине. Он хотел отпрянуть назад, в духоту людного зала, но кафтан Радзивилла был теплым, вино — вкусным, а сам Радзвилл задумчивым, каким Доманский его до этого момента не видел. — Лиза, mała księżniczka, слишком невинна и неопытна для такого распущенного человека, как я. Ведь об этом ты слышал, когда справлялся о моем прошлом и пристрастиях? Сконфуженно отведя взгляд, Доманский подумал, что для Радзивилла не существовало тайн и секретов, и что, вопреки слухам о нём, он был парадоксально искренним и прямым человеком. Налет из политики и интриг покрыл его серебряный камзол не сразу, и наверняка безумно чесалось под ним большое, открытое миру сердце. Доманский поспешно выпил вина, чтобы не выдать охватившего его смятения. Только для Радзивилла мысли его были – что открытая книга. — Поражаюсь я, Доманский. Как тебе удалось выжить, наивной и светлой душе, среди всей этой подлости и грязи? — Князь? — А, не бери в голову! — Радзивилл потрепал Доманского по голове снисходительно, как отец или добрый дядюшка. Парик сбился на ухо, но злости Доманский уже не испытывал. Только беспричинную грусть. — Правда, что любы мне не только паненки. Трудно устоять, когда рядом такой славный малый! От его похвалы Доманский захмелел сильнее, чем от вина. И не поднял руки, чтобы ударить князя по щеке с маленькой ямочкой — глупо и ненужно, ведь Радзивилл не желал зла Лизе, а о своей чести Доманский как-нибудь мог позаботиться сам. Он услышал из зала легкий, как бабочка, смех Лизы и протянул Радзивиллу наполовину опустевший кубок. — В залог крепкой дружбы, Кароль? Глаза Радзивилла сияли. — Оd teraz i na zawsze. Пускай Доманский совершал самую страшную ошибку в жизни, но пока кафтан Радзивилла согревал его озябшие плечи, это было совершенно неважно.