Rabenballade

За месяц с американского аврора облезли шик, лоск, глянец и ногти, которыми он скреб по каменной кладке, когда его готовили к тому, чтобы открыть свой разум. – Как удачно я нашел тебя, – сказал он за завесой мерцания, разглядывая аврора бледными глазами. Аврор уже не говорил, он шумно и хрипло дышал ртом, как стреноженный дракон, пока вокруг его шеи, оставляя глубокие багровые следы, обвивалась полоса света. Круциатус – для торопыг и новичков. Имея палочку, целеустремленность и талант, можно найти другие способы разговорить пленника. Для всеобщего блага, так он велел написать над дверями места временного содержания для оппозиционеров и вредителей магической расы. Для тех, кто спелся с людьми и пляшет под их дудку. – Я не искал тебя долго, – сказал он, заложив руки за спину. – Я знал, что если МАКУСА пришлет кого-то, он пришлет тебя. Ты участвовал в войне маглов вместо того, чтобы участвовать в войне против них. Конечно, жаль. Когда аврора схватили, он носил удлиненное коричневое пальто со вкраплением красноватой нити по островной моде, и шляпу с коричнево-красной лентой. Его кашне казался гладким, но, когда он поднимал палочку, прищуривая один глаз, тот, на котором веко чуть опускалось от напряжения, в ее свете было видно тиснение на шарфе в виде листьев мандрагоры. Ему нравилось. Аврор хорошо одевался, и, когда он вернется в Нью-Йорк, ему не придется носить ни мешковатых штанов, ни засаленных жилеток, ни рубашек с нарукавниками, как носили вездесущие бюрократы Рейнского министерства. Полукровки, конечно же. У полукровок нет ни вкуса, ни понимания, но они не виноваты: все дело в их испорченной породе. – Я не спрашиваю тебя, хочешь ли ты присоединиться, потому что ты готов ответить, что хочешь, а, как только получишь палочку, попытаешься убить меня. Мне нравится твоя решимость, но ты нашел ей бессмысленное применение. Глаза аврора вылезли из орбит, грязная серая рубашка по бокам протекла желтыми клиньями пота. Один ботинок он потерял, носок на ноге прорвался на пальцах, другой ботинок треснул между носком и подошвой. Стрижка заросла, стало ясно, что виски выбриты не только из моды, но и из более практических соображений: аврор молодился, а на них густо пробивалась седина. Он наблюдал за тем, как умирает аврор, постепенно опуская мерцающую завесу. Истощенный пытками, с разломанным разумом, из которого он руками, как картошку из золы, выгребал пылающие воспоминания, аврор не смог бы доставить ему больших неудобств, хотя его способность насылать простейшие заклятия без палочки оказалась раздражающей. Да. Хорошая, древняя семья, хорошее, старое происхождение, закаленное в магических войнах Старого Света и отточенное в Новом. Он думал о том, что ему нужны, в первую очередь, такие волшебники. Сопротивляющиеся до конца, готовые лгать и убивать для того, чтобы выжить, но, едва освободившись, снова бросаться в бой, выхватив первую попавшуюся палочку. Аврор упал, одной рукой с распухшими пальцами он ковырял полосу, душившую его, другую выставил в воздух, страстно щупая ей пустоту. В молодости он, должно быть, был красив, чистокровные волшебники, в отличие от маглов и полукровок, редко отличаются уродством, а, если и отличаются, их способности с лихвой его компенсируют. Он убивал аврора с сожалением, приоткрыв разум, чтобы аврор увидел то, что не видели его незрячие от боли глаза. «Ты мог бы облегчить мне работу». «Черта с два!» Аврор бил, толкал его сознание, но не мог ударить в полную силу и даже пошатнуть его, не то, что лишить сознания или контроля. Его ненависть поднялась черной волной, но последний всплеск ее быстро стих, уступая места страху и отчаянию. Аврор не хотел умирать, ему было ради чего жить, он был на пике успеха, на пике силы, на пике власти, и, к тому же, он обещал вернуться. – Кому ты обещал вернуться? – он встал над аврором, голова аврора лежала между носок его дерби. Взгляд аврора угасал, и он с любопытством сел рядом с ним на корточки, приложив палочку аврору к виску, на котором вздулись жилы, проходившие через его потный, покрасневший лоб. Как так вышло? Он разломил его воспоминания как устрицу, но было что-то, что американец спрятал, и, если это воспоминание выпало последним, значит, оно значило для него что-то особенное, почти так же, как инструктажи Пиквери, которые он едва вынул из аврора в последние дни. Палочка тлела, аврор забился, запрыгал на полу, как рыба, выбрасывая то руки, то ноги, которыми колотил по полу с кровавыми следы еще с прошлого раза. Насильное изъятие воспоминаний было тяжелым, американец здорово мешал ему, и ему пришлось усилить хватку на его шее, чтобы тот притих и дал ему, наконец-то, посмотреть. Черные волосы, черные глаза, серая шляпа. Тонкие губы, костлявые плечи, совсем не красится, ходит быстро, как мальчишка, быстро говорит. Влетает в него, роняет папку, собирает, торопится, хочет помочь ему. Он окрикивает ее – стой, встань, представься. Департамент. Сейчас я занимаюсь надзором за несовершеннолетними волшебниками, но я хочу быть аврором, вот мои оценки, вот результаты итоговых тестов, вот рекомендации. Вы знаете, кто я? Знаю. Я начальник департамента. И у меня нет времени на вас и ваши бредни. Я могу быть аврором, я могу быть первоклассным аврором, я выполнила и перевыполнила норму отдела по... Она бежит за ним до лифта, он делает вид, что не замечает ее, и что сердит, но ему смешно. Она белая от страха, но не отстает. Он знает, что его руки и резолюций боятся больше, чем Пиквери, но Пиквери еще нужно попасться на глаза, а он имеет привычку приходить туда, где его не ждут, и проверять лично то, что ему не предназначено. Он заходит в лифт, решетка захлопывается. Она приникает к решетке, он делает вид, что выбирает этаж. Я знаю, что вам не хватает сотрудника сейчас, и вы ведете набор. Разрешите мне участвовать на конкурсной основе, выпаливает она, и он приподнимает бровь. Вы меня с кадрами перепутали? Нет, сэр. Кадры не хотят рассматривать мое резюме. Почему же? Потому что мне не хватает опыта. Но я знаю, что вы руководили работой выездного штаба МАКУСА во время войны, и вы давали шансы новичкам. Дайте мне шанс! Сердце аврора бьется тихо и медленно, он лежит ничком на полу, и он выбирает из него последние воспоминания, которые выпархивают из памяти огненными искрами, тускнея на глазах; читать приходится быстро. Собеседование, он приходит, и комиссия встает, она тоже вскакивает, потом садится, поздно замечает, что уронила шляпу: нелепая, неловкая, смущенная, выбивает восемь из десяти на дуэли, смешивает зелья, перечисляет растения-телепаты по памяти, смущаясь только чуть, и совсем не сбиваясь. Милая. Быстрые глаза и быстрая улыбка. Есть кандидаты лучше нее, но она быстро реагирует, и ловко выкручивается, если сталкивается с тем, чего не знает. Он жестоко расправляется с теми, кто не справляется, но ценит тех, кто умеет найти выход, даже если не знает ответ. Она ему нравится, и она ему пригодится, решает он, докуривая. Вот ее, говорит он, и стучит пальцем по картонной папке с ее номером. Вот ее, которая с факультета Птицы-Гром. Все быстрее и быстрее, первое дело, первый разнос, еще разнос, еще разнос, успех, успех, успех; страшный разнос. Страх в ее глазах, когда она смотрит на него, постепенно уходит, и ее глаза блестят, как скорлупки каштанов на огне, когда она видит его, и ему хочется пригласить ее на кофе, но недолго, потому что он не ждет, он приглашает, и она идет с ним, потрясенная, смущенная и польщенная, потому что хочет пойти, а он хочет пойти с ней. Поцелуй под колонной в ноябре, когда с края крыши льет дождь вперемешку со снегом, фонарь качается и скрипит, и он не трансгрессирует, а идет пешком, провожая ее по этой кривой короткой улице, и ему как будто бы снова восемнадцать, за исключением того, что сорок четыре, и волосы у нее вьются от дождя, а у него на щеке раздражение от бритвы, потому что утром он торопился, и был неаккуратен, и зол на себя, и зол на всех, пока не увидел ее глаза и не понял, что все складывается очень даже хорошо. Она кладет руку ему на отворот пальто, и он забирает ее в ладонь, и целует ее пальцы, поглядывая на нее. Ему хочется, чтобы она коснулась его волос, его лица, чтобы она назвала его по имени и можно было не играть во все эти «мистер» и «сэр». Она отворачивается, разрумянившаяся, и рассматривает тонкую скорлупку льда на луже, которую трогает носком сапожка. «Мне, наверное, нужно дать тебе пощечину, – говорит она задумчиво. – Ну, как пели в магловском мьюзик-холле. Украденный поцелуй, и все такое прочее». «Что ты делала в магловском мьюзик-холле?» Они перешли на ты, и это было так легко, как будто бы они всегда были на ты, как будто бы она окликивала его в толпе по имени, как будто бы он целовал ее при встрече, и вел в ресторан, где гоблины играли джаз, и вечером вел ее к себе домой, а не делал вид, что у него есть дела: покер, газеты или друзья, которые не вернулись с войны, а те, что вернулись, были плотно женаты и жили на Восточном Побережье, и он очень скоро прекратил их навещать, потому что у них были дети, шишиги, садовые гномы, а у него – ботинки по цене их ренты и один из лучших в Нью-Йорке портных. «Следила за подозреваемым в некромантии, конечно же, – с удовольствием отвечает она, и от этой гордости, от этого удовольствия с которым она говорит о работе, он тоже чувствует себя гордым и довольным: от того, что это он дал ей то, чего она так хотела, и от того, что она с этим справлялась. – Он был влюблен в мьюзик-холльную певичку, не-мага». Она закрывает глаза и тянется к нему, и он подставляет лицо. Она целует его в губы, и он чувствует ее холодную руку, указательный, средний и безымянный палец на шее, а большой на щеке, топорщащий быстро отросшую к вечеру щетину. Он берет ее за чуть оттопыренное ушко и целует щеку, и скулу, и косточку перед бугорком у самого входа в раковину. «Вы мне очень нравитесь, Гольдштейн», – говорит он ей на ухо. «Вы мне тоже, мистер Грейвз», – отвечает она,. Когда она улыбается, ее губы влажно блестят, и он целует ее снова, а она берет его за отвороты пальто, и не толкает, а тянет. Полоса света сорвалась с горла и вернулась в палочку. Жизнь в авроре едва теплилась, но американец еще был ему нужен: для его планов он должен был быть сломлен, но жив. Он встал, дверь в камеру открылась с едва слышным скрипом. Домовики хорошо поработали над петлями, но нужно было еще, скрипучие темницы бывают только в сказках, а он не любил громких звуков. Женщина это хорошо. Женщина ему еще пригодится, особенно влюбленная в аврора женщина. Как в той сентиментальной балладе, в которой, конечно же, все умерли:

Da kommt zu ihm ein zartes Reh Ach dass ich meinen Liebsten seh Sie hebt sein Haupt von Blut so rot Der Liebste den sie küsst war tot Sie hebt sein Haupt von Blut so rot Der Liebste den sie küsst war tot

.