На выцветших страницах

Его первым воспоминанием о Ловудской школе для мальчиков были ворота — массивные железные створки, скрип которых в то промозглое серое утро казался особенно громким и неприятным. Было ли в то осеннее утро ветрено, шел ли дождь — пожалуй, припомнить бы и не вышло. Да и имело ли это значение, когда дилижанс, запряженный четверкой пегих лошадей, отбыл, оставляя за собой лишь колею, а он сам остался стоять в одиночестве? Сожалел ли он? Ни единой минуты. Ни единого мгновения не тосковал Алек по оставленному позади. Дом его тетушки, миссис Фэйрчайлд, и ее сына Себастьяна — угловатого, высокого и жестокого до той степени, что шрамы от его шалостей навсегда оставили свой след на спине Алека, никогда не был домом ему самому. Лишь оставленные книги, прочесть которые он так и не успел, вызывали легкую грусть. Забравший его слуга — молчаливый, смуглый мужчина — проводил Алека от самой дороги до комнаты. И так же молча ушел, оставив того в компании сонных, то и дело вздрагивающих от холода мальчишек. Стоит сказать, что их было много — не сосчитать с первого взгляда. Каждый торопливо одевался в темную, строгую форму, состоявшую из рубашки и брюк той особенной грубой ткани, крайне неприятной коже, но зато достаточно теплой и дешевой. Точно такие же лежали и на единственной свободной кровати у окна, от которого зимой наверняка сильно тянуло. — Ученики, постройтесь в линию. Голос, пожалуй, строгий и при этом удивительно мелодичный для мужчины, раздался спустя добрый десяток минут и принадлежал мужчине лет тридцати на вид. Красивые, скульптурные черты лица его и глаза, удивительно живые и яркие для спокойного выражения, могли принадлежать скорее аристократу или просто богачу, и здесь, в простой школе, смотрелись до странности неуместно. Назвался он лишь в классной комнате. — Мое имя — Уилльям. Но для Вас, Алек, ровно как и для всех учащихся в Ловудской школы, я — учитель Эрондэйл. С того дня начались занятия. Алек, не привыкший к строгому расписанию и скудным порциям, которые в школе считали едой, старался успеть за остальными учениками и безнадежно портил чернилами драгоценные тетрадные листы. Он был сообразительным, тихим ребенком, порой, впрочем, не слишком уверенным в собственных силах. Что не мешало каждодневно получать наказания совершенно другому ученику. — Вэйланд, — сурово отчитывала смутно знакомого Алеку мальчишку миссис Хопкинс — пожилая, громкая преподавательница арифметики. — Этот пример должен был быть решен еще пять минут назад. Вэйланд безразлично пожимал плечами на ее визгливый голос и отворачивался к окну. Что мог видеть в той унылой серости ребенок одиннадцати лет? Алек, аккуратно отставив чернильницу, косился в ту же сторону. Для него за окном была печаль — в каждом склоненном ветром к земле дереве и взмывающем по началу в высь, а затем стремительно падающем листке. Миссис Хопкинс, натужно краснея, прекращала обличающую речь. — Встаньте, Вэйланд. И принесите мне розги из чулана. Наказание тот сносил столь же стойчески. Его худая спина вздрогнула лишь пару раз, а в глубине глаз продолжал гореть тот огонь, что в прочитанных Алеком романах предпочитали называть «бунтарским». После занятий в Ловуде имелось обыкновение выпускать учеников в небольшой сад. Имеющиеся в нем цветы, а также полезные для кухни растения, сажали старшие ученики. Они же, к слову, за ними и ухаживали до наступления зимы. Будь Алек обычным ребенком, то, вероятно, предпочитал бы одиночеству компанию ровесников, сбивающихся в группы по интересам: кто-то увлеченно разговаривал, некоторые сидели с учебниками, помогая отстающим. Активные игры, увы, не приветствовались благодетелем школы — миссис Имоджен, фамилии которой, впрочем, как и ее саму, никто из них прежде не видел. Но Алек не знал, о чем можно поговорить с теми, кто по большинству своему рос в обычной, любящей семье. Именно поэтому около получаса он бродил вдоль ведущей к окружавшему Ловуд лесу тропинке. Обогнув один их густых кустов (и ободрав при этом щеку) Алек увидел сидящего на лавочке Вэйланда. — Привет, — произнес, присаживаясь рядом. — «Путешествие на запад»? Книга в темном переплете была из тех, что он так и не успел прочесть в доме миссис Фэйрчайлд. — Да. — Как тебя зовут? Вэйланд поднял от книги усталый взгляд. — Джейс. А ты Алек. — Тебе не нравится здесь, да? Почему же ты тогда не уедешь? — Зачем мне уезжать? — Джейс закрыл книгу и аккуратно положил ее рядом с собой. — Это не имеет значения, потому что мой отец отправил меня сюда. У нас не так много денег, поэтому мои собственные желания не могут влиять на мое обучение здесь. Он был решительным, этот Джейс. Худым, как щепка, с длинными пальцами, не знавшими прежде тяжелой работы. Отчего-то, глядя на него, Алек понимал, чего так не хватает ему самому. Удивительного чувства целостности и уверенности в себе. — Миссис Хопкинс строга к тебе. — Она следует правилам. — А ты? Джейс пожал плечами. — Правила, как по мне, чужая шкура, которую мы вынуждены носить каждый день. Как одежда. Надел ее, и вот — ни шагу в сторону не ступишь, потому что тут же будешь осужден. Я видел, как ты сидишь на уроках: ровная спина, внимательный взгляд. Я не могу так. Мне тесно в этом. Их окликнул кто-то из старших, и Джейс поднялся, махнув рукой на прощание. Алек остался с книгой. * * * Первые месяцы в школе совпали с приходом зимы. И без того холодные стены Ловуда, казалось, впитали в себя стужу и не позволяли расстаться с ней даже под лоскутным одеялом. Ученики мерзли, торопливо шагая в класс, чихали по пути на еженедельную воскресную службу, и лишь горячий чай с кусочком хлеба ненадолго утешал их. Тот день поначалу не отличался от череды ровно таких же дней: ранний подъем, постная каша на завтрак и несколько часов занятий под зорким надзором мисс Бранвелл — миниатюрной светловолосой учительницей с приветливой и одновременно строгой улыбкой. Она была любимицей учеников, поскольку всегда оказывалась справедлива и внимательна к их ошибкам. Беда пришла вскоре после обеда, когда в общую залу торопливо вошел Радж, тот самый слуга, впервые встретивший Алека в Ловуде. — Миссис Имоджен будет здесь с минуты на минуту, — произнес он. Услышав новость, Алек побледнел. Небольшая дощечка, на которой он до этого момента рисовал портрет Джейса, заскрипела под сжавшими ее пальцами. Миссис Имоджен — сколь многое для него таило это имя. Но главным чувством был страх. О, ведь он прекрасно помнил обещания миссис Фэйрчайлд написать письмо для попечителя. — Пусть знает, насколько лживое дитя они пригреют на своей груди, — сказала она тогда. И теперь эта миссис здесь. Их выстроили в несколько рядов. Алек нырнул в самый край, прижался спиной к ледяному камню стены и прикрылся дощечкой. В глубине души его все еще была жива крохотная искра надежды. Ведь в словах его тетушки была ложь. Никогда он не крал чужого, не лез в драку с Себастьяном первым. Единственной виной его был любознательный характер и упрямое нежелание быть благодарным людям, не сделавшим для него ничего хорошего. Он готов был простить их, но полюбить не смог бы заставить и сам Господь. Миссис Имоджен оказалась сухощавой дамой лет пятидесяти на вид. Наглухо закрытое платье ее из темно-синего бархата не имело украшений кроме небольшой броши в виде креста. — Юные господа, — оглядев строй, недовольно начала она, встав перед учениками. На миг тонкие губы сжались в линию, а руки — с узкими ладонями и длинными, тонкими пальцами, на одном из которых блестело кольцо — сложились в молитвенном жесте, не раз наблюдаемым Алеком на службе, — Господь послал вас на эту землю для тяжкого, христианского труда на благо воли Его. Не для плотских удовольствий и радостей. Мисс Бранвелл, что за отвратительно яркое пятно справа от вас? — Юный Джеймс, — отозвалась Лидия. Алеку показалось, что она едва сдерживает улыбку. — Он рыжий. — Совершенно так, миссис. Цвет, дарованный ему самой природой. Миссис Имоджен поморщилась. — Цвет дьявола, — шагнув к замершему Джеймсу, она подцепила одну из прядок, придирчиво осмотрела и вновь вернулась на место, брезгливо вынося вердикт. — Постричь его наголо. Лидия возмущенно покачала головой, но больше ничего говорить не стала. Это было несправедливо. Алек видел, как едва сдерживает слезы Джеймс, как дрожит его подбородок. Волосы, прекрасные, яркие, как пламя, прядками падали на пол под безжалостными щелчками ножниц. — Так тому и быть, — прозвучал голос миссис Имоджен. — Есть ли среди вас Александр Лайтвуд? Пусть выйдет вперед. Мисс Бранвелл улыбнулась ему ободряюще, но Алек едва заметил. На нетвердых ногах он вышел под строгий изучающий взор госпожи попечительницы. — Этот ребенок, — и внутри все сжалось, — самый лживый на всем белом свете. Его тетушка, достопочтенная миссис Фэйрчайлд, в своем письме поведала мне всю правду о его грешной душе. О том, сколько боли и вреда причинил он своими выходками и непослушанием. Знайте, молодые люди, что общение с ним сродни беседе с дьяволом, опутывающим вас своими путами. Берегитесь его. Кляните его. Мисс Бранвелл, принесите сейчас же стул, и пусть до вечера он стоит на нем, не обедая и не ужиная, не произнося ни единого слова. От этих слов Алеку казалось, что он оглушен. Обида, горькая и причиняющая боль, сковала все его тело, едва позволив взобраться на высокий стул и выпрямиться. Не виноват! — хотелось выкрикнуть ему. Это все вранье. Но ученики, подавленные, отравленные горьким ядом чужих слов, расходились. Лишь Джейс бросил на него короткий взгляд и, улучив момент, совсем тихо шепнул: — Я занесу тебе хлеба после ужина. «Не верит, — понял Алек, глядя ему вслед. — Не верит ее словам». Славный Джейс, принимающий за истину лишь собственное мнение, действительно был на его стороне. * * * С того дня минула неделя. Долгая, наполненная подобными кинжалу взглядами и особо строгим отношением к Алеку всех учителей, кроме разве что мисс Бранвелл, которая была, по-видимому, менее подвержена влиянию миссис Имоджен. Именно Лидия вечерами сидела рядом с ним в общей зале у большого окна, внимательно следя за тем, как на желтоватой от времени бумаге проступают четко очерченные губы, крылья носа и взгляд из-под широких, нахмуренных бровей. Порой к ним присоединялся Джейс, преисполненный настолько забавной напускной небрежности, что при виде него Алек чувствовал, как уголки губ невольно подрагивают в улыбке. Подобная приязнь согревала его сердце сильнее теплой одежды, пусть даже Джейс и не был особенно приветливым собеседником. Часто он покусывал и без того обветренные губы в ведомом только ему самому недовольстве и молчал. Алек не мог похвастаться таким спокойствием. Что-то внутри него, там, где основательно и ровно билось сердце, постоянно замирало в нервном ожидании. Он ходил на занятия, держа спину до боли в мышцах прямо; ел, не чувствуя вкуса и только лишь притупляя привычное для всех воспитанников Ловуда чувство голода. Все это мучало его, терзало отравленными когтями, полосуя душу сильнее всяких розг. — Будь мужественным, — как-то сказала ему Лидия, проходя мимо. — Разве важнее чужая ложь твоей правды? Того, что знаешь ты сам? Ее слова не были простым желанием утешить. Нет, ничуть. Никогда, будучи честной девушкой, мисс Бранвелл не встала бы на сторону лжи за одно только желание поддержать ученика. Но именно она была тем, кто в один ясный зимний день расставил все по своим местам. Дождавшись перезвона маленького латунного колокольчика, служившего в некоторых классах знаком к окончанию занятий, Лидия с решительным видом поднялась со стула. — Все вы помните, что было во время приезда миссис Имоджен, — разнесся по помещению ее звонкий голос, — не так ли? Но сейчас я хочу спросить каждого из вас. Видел ли кто зло от юного Лайтвуда? Ссорился ли кто с ним, или же был несправедливо обижен им? Тишина послужила ей ответом. — Разве есть у вас достойные причины считать его прокаженным, отсаживаться во время перерывов и шептаться за спиной? Неужели вы считаете, что Алек поступил бы так же, окажись на его месте кто-то из вас? — Нет, — прозвучал в толпе тихий голос Джеймса. — Нет. — Нет! — Нет! — Нет, — уловил Алек совсем рядом твердый ответ Джейса. Оглядев учеников, Лидия удовлетворенно кивнула и улыбнулась, отчего обычно бесстрастное лицо ее озарилось теплым светом и показалось вдруг особенно очаровательным. — Запомните, — сказала она куда тише. — Запомните, что нет более страшной жестокости, чем жестокость детей друг к другу. И нет ничего печальнее, когда виной этому служит ненависть взрослых. * * * Весна пришла в Ловуд ближе к середине марта. Холода отступали неохотно, оставляя за собой наледь и тонкие, готовые сломаться от любого неаккуратного движения, ветки. К сожалению, вместе с солнцем в стенах школы поселилась простуда: миссис Стоун — одна из старших учителей, непрестанно находилась подле больных, отлучаясь лишь когда Мисс Бранвелл уговаривала ее немного поспать. Алек видел ее издалека — с залегшими под глазами тенями, но все еще стойкую и храбрую. Проходя несколько шагов, она останавливалась, опираясь ладонью о стену, замирала так, а потом вновь шла дальше. Лекарств отчаянно не хватало. Так же, как и стремительно утекающего времени: заходя в столовую, часто можно было обнаружить сваренную наспех кашу и пустой, горький чай — даже кухарка, старая миссис Бригс оставляла свой пост, снедаемая кашлем и ломотой в суставах. Алек проводил все свободное время в саду, на той самой скамейке. Кутался в казенный тонкий плащ и рисовал под болтовню неугомонного Штефана — круглолицего и смешливого. В парке было удивительно красиво. Весна только начинала касаться этих суровых и неприступных мест: все дышало, казалось, свежестью и силой. Очарованной этим, Алек часами рисовал пейзажи, отогревая замерзшие пальцы в складках одежды. В такие мгновения ему не хватало Джейса, с которым он виделся в тайне от всех. Простудившись, тот не перенес болезнь на ногах, как многие другие, а слег, не в силах в некоторые дни поднять от подушки голову. — Плохо, — вздыхала миссис Стоун. — Не успеет мистер доехать до нас. Они и Алеку не хотели говорить. С упорством взрослых прогоняли его, околачивающегося поблизости, но смирились, найдя однажды сонным и умостившимся под дверью в крохотную комнатку, превращенную в палату. Джейс и сам знал, что плох. И без того тощий, в дни своей болезни он стал похож на обтянутый кожей скелет с лихорадочно блестящими глазами и дыханием, вырывающимся из груди с хриплым, прерывистым свистом. — Красиво. — Думаешь? Алек сидел у его постели, сутулясь и грызя карандаш. — Определенно, — бледно улыбнулся Джейс. — Хоть я и не могу судить о достоверности, увы. Нет, знаешь ли, возможности выглянуть в окно. — Ты пробовал? — В последний раз миссис Бригс пригрозила привязать меня. — Так ты ее и послушал, — укорил друга Алек. — Нет, конечно, — еле заметно фыркнул Джейс. — Иди сюда. — Иди... Что? — А вот теперь ты бледней, чем я. — Дурак. На узкой кровати вдвоем уместиться можно было с трудом. Алек долго возился под терпеливые вздохи Джейса и затих, найдя оптимально удобный вариант: улегся на бок, уткнувшись носом в изгиб чужой шеи и обхватив руками слабо вздымающуюся грудь. — Иногда я забываю лицо мамы, — шептал ему на ухо Джейс, когда, вдоволь наговорившись, они засыпали, тесно прижавшись друг к другу. — Помню лишь запах — мёд и полевые травы, которые она любила собирать долгими летними днями. Срывая их, она всегда что-то напевала себе под нос. Колыбельные, наверное, потому что вместо помощи я вдруг засыпал рядом, прямо на траве. Она пела, пела, а я вдыхал свежий запах трав и ветра. Я так жалею, что больше не увижу лето, Алек. Знаешь? — Что? Алек поднял голову, тревожно всматриваясь в чужие глаза. Джейс дышал все тише, прерывистее, и тревога за него сжимала сердце в ледяных тисках. — Увидь, — хрипло произнес Джейс, прямо смотря на него. — Увидь за меня лето. — Увижу. — Обещаешь? — Да. Смежив веки, Джейс удовлетворенно откинулся на подушки и забылся тяжелым сном. Утром, едва солнце показалось над горизонтом, его бездыханное тело аккуратно вынесли в общий зал.