soundtrack: Nicholas Kingsley & Daniel Farrant — I'm on fire
Николай покорно шёл вслед за бережно держащим его за руку Яковом Петровичем, от волнения потупив взгляд. Тишина в доме следователя нарушалась лишь гулким стуком каблуков о мраморный пол. Хозяин отпустил прислугу на ближайшие два дня, поэтому в особняке, кроме них, никого не было. Волнение подступало к горлу с каждым шагом, сделанным в сторону личных комнат Гуро. Сегодня была их первая ночь, но Николая волновало отнюдь не отсутствие опыта с мужчинами, а нечто более важное. Лишь практически на пороге спальни молодой человек вдруг сбавил шаг и остановился. Ведущий его мужчина повернулся к нему с немым вопросом в глазах, ощутив напряжение спутника. - Что-то не так? - Да. То есть, нет. Яков Петрович.. — Гоголь нервно сглотнул, виновато улыбнувшись укоряющему взгляду. Ему всё ещё было трудно перейти на "ты". — а вдруг.. вдруг вы не сможете.. прочесть? Несмотря на то, что часть вопроса была безбожно проглочена, его суть Яков уловил сразу же. Он подошёл к юноше, и ласково коснувшись ладонью горячей бледной щеки, спокойно ответил: - Даже думать об этом не смей, мой дорогой.***
- L’amour c’est comme l'inspiration, ça se développe dans le noir, — внезапно произносит следователь в полумраке спальни, тихо закрывая за ними дверь. Гоголь замирает и с удивлением поворачивается к наставнику, который, лукаво усмехаясь, заинтересованно наблюдает за его реакцией. Он знал французский, учил его в детстве, но не мог сказать, что владеет им в совершенстве. Произношение у него было ужасное, но переводить он был способен весьма неплохо. И сейчас мозг лихорадочно вспоминал весь выученный словарный запас. А вот Яков Петрович говорил на этом языке идеально. - L’amour c’est comme l'inspiration, ça se développe dans le noir, — со всё той же усмешкой повторил Яков, делая шаг к своему писарю. Николай жадно вслушивается во французскую речь, произносимую этим бархатным, до дрожи завораживающим тембром. Что-то всколыхнулось, вспыхнуло внутри, адским пламенем обжигая сердце и прочие органы, мешая нормально думать. Но он всё-таки находит верный ответ. - Любовь... — наконец хрипло отвечает Гоголь, переводя сказанное. — Любовь — как вдохновение, зарождается в темноте. - Oui, — раздаётся у него над ухом, и обжигающее горячее дыхание следователя вкупе с его уверенным, но трепетным прикосновением рук, заставляет тело юноши вздрогнуть от бегущих по коже мурашек. Яков берёт одной рукой Николая за подбородок, заглядывая в застланные дымкой сладкого волнения льдисто-голубые глаза юноши, а кончиками пальцев другой мягко обводит контур его лица. Молодой человек тихо, но рвано дышит, глядя в тёмно-карие, словно пьяные вишни, омуты. И слегка прикусывает губу, чем окончательно сводит своего возлюбленного с ума. От одного лишь соприкосновения их губ Николай едва сдерживает стон. У Якова они сухие, чуть потрескавшиеся, терпкие, как вино, и очень горячие. Сам же Яков достаточно быстро дуреет от всего происходящего, и, желая "распробовать" тонкие, едва тёплые, и чертовски мягкие губы этого несносного стеснительного мальчишки, он приоткрывает рот и проводит по ним кончиком языка. Одурманенный Николай проделывает то же самое, и новая волна пожара, прошившая тело от скольжения горячих языков, будто сжигает остатки кислорода в лёгких, мешая дышать. Яков издаёт низкий, гортанный, полный желания стон, когда Гоголь льнёт к нему, стремясь прижаться как можно плотнее. Он не помнит, когда в последний раз его разум был настолько объят похотью, от которой болезненно ломило в паху; когда в последний раз всего один поцелуй заводил его так сильно, что он был не способен нормально соображать; когда в последний раз ему хотелось полностью отдаться во власть этого опьяняющего, всепоглощающего чувства. - Le baiser est la plus sûre façon de se taire en disant tout, — охрипшим голосом сообщает Яков, прерывая их роскошное действо. — И ты переведёшь мне это, мой дорогой. Николай слушает настолько внимательно, насколько ему позволяет возбуждение, сжигающее внутри клетку за клеткой. Яков Гуро говорит по-французски так, словно это его родной язык, и от этого у молодого писателя буквально подгибаются колени. - Поцелуй.. — остаток фразы едва не тонет в еле сдерживаемом стоне, который стремится вырвать из горла затуманенный похотью, хищный взгляд тёмно-карих глаз. — ..это самый надёжный способ хранить молчание, говоря обо всём. - Oui, — отвечает Яков, вновь проводя языком по губам Николая, и крепко обнимая его за талию, он прижимает молодого человека к стене своим телом. Тот судорожно цепляется дрожащими пальцами за спину Гуро, продолжая пытаться прильнуть к следователю максимально вплотную, выгибаясь ему навстречу, и издавая невнятные, всхлипывающие, умоляющие звуки. Жадный рот отзывчивого юноши, его стоны, дрожащие бледные пальцы, отчаянно цепляющиеся за острые плечи, непроизвольно толкающиеся куда-то вперёд бёдра — всё это будто кричит "возьми меня, возьми меня сейчас же!". И Яков, пребывающий на грани сладостного сумасшествия, только этого и хочет. Теряя остатки разума, он вновь целует возлюбленного. Яростно, жадно, влажно, и глубоко. Скользнув ладонью по его ягодице, кончиками пальцев Яков пробегает по бедру, и далее вниз, к колену. Гоголь издаёт умоляющий полустон-полувсхлип, когда Гуро резко приподнимает его ногу и прижимает к своему бедру, заставляя раскрыться, а после — тесно прижимается своими бёдрами к его, легонько толкнувшись навстречу. Николай судорожно вдыхает и мужчина проталкивает язык глубже в его рот, заглушая очередную порцию стонов. Да, Господи. Безумно хорошо. Слишком. Практически до звёзд в глазах. - Яков, Яков, Яков... — молодой человек словно в бреду, всхлипывая, повторяет имя следователя, пока тот жадно прижимается губами к молочно-белой шее, вылизывая и посасывая кожу, время от времени глухо рыча и усиливая нажим. - Мой, — рычит Яков в ответ, лихорадочно толкаясь бедрами вперёд и осыпая шею Николая метками, которые позже нальются восхитительным багровым цветом. В какой-то момент юноша вдруг начинает беспомощно кричать, умоляя остановиться. Следователь не сразу и неохотно отстраняется, прожигая возлюбленного недовольным, всё ещё затуманенным страстью взглядом, в котором читается немой вопрос. - Я просто не хотел, чтобы всё так быстро закончилось, — виновато и измученно улыбается Гоголь, и на его вечно бледных щеках теперь заметен роскошный яркий румянец. Гуро смотрит на него в ответ и хрипло усмехается, понимающе кивнув. - L’amour est une fleur délicieuse mais il faut avoir le courage d’aller la cueillir sur les bords d’un précipice, — хрипло говорит он, протягивая руку в приглашающем жесте, и с удовлетворённой ухмылкой наблюдая, как загорелись глаза Николая тёмным огнём похоти. — В постель. Живо. - Любовь — прелестный цветок, но надо иметь мужество сорвать его на краю бездны... — переводит Николай и протягивает руку в ответ, наблюдая, как их пальцы сплетаются в замок. - Oui.***
Николаю было стыдно признаться, что больше всего ему сейчас хотелось, чтобы Яков, задыхаясь от желания, взял его у стены, грубо и грязно. Он хотел коснуться каждого участка его кожи, хотел заставить его стонать так же бессвязно и мучительно, как он сам несколько минут назад. Хотел чувствовать его внутри, чувствовать каждое движение — и растворяться в нём. Яков хотел того же. Однако это была их первая и далеко не последняя ночь, которую они хотели запомнить в мельчайших деталях. Поэтому Гуро сделал глубокий вдох, сосчитал до десяти, и решил не торопиться. Он доведёт этого юнца до грани безумия, он заставит его умолять. Но это будет потом. Мужчина мягко толкнул Николая на кровать, и едва тот опустился на белое одеяло, как тут же начал пытаться расстегнуть пиджак непослушными пальцами. Яков тихо рассмеялся, перехватывая прохладные руки молодого человека. Наклонился, и коснувшись губами каждого пальца, шепнул: - Позволь мне. Заворожённо наблюдающий за его действиями Николай кивнул, шумно выдохнув. Не торопиться было трудно. Но Гуро не спеша снял с Гоголя пиджак и откинул куда-то в сторону, после чего приступил к рубашке, касаясь то губами, то языком каждого сантиметра обнажавшейся кожи, и слушая судорожное, нетерпеливое дыхание Николая. Юноша готов был задохнуться от каждой секунды этого сладостного мучения. Осмелевший и опьянённый вновь подступившим возбуждением, он запустил пальцы в короткие тёмные волосы с волчьей проседью и слегка потянул, чтобы в который раз утонуть в карих вишнёвых омутах. Указательным и средним пальцами другой руки он коснулся горячих, покрасневших губ. И содрогнулся, увидев, как Яков, сверкнув хищной ухмылкой, вбирает их в рот. От столь пошлой ласки у молодого человека захватило дух, и он прикрыл глаза, не в силах больше на это смотреть. Вскоре рубашка полетела вслед за пиджаком, и Яков, с наслаждением глядя на худощавое бледное тело под ним, провёл рукой по животу и груди, ласково царапая кожу короткими ногтями. Заветные слова на ключицах уже можно было прочесть, но Гуро вновь решил не спешить. Они прочтут их вместе, когда придёт время. Николай робко притянул следователя к себе, желая не то нового страстного поцелуя, не то просто прижаться к нему обнажённой кожей. Сильные руки обхватывают торс молодого человека, постепенно спускаясь на бёдра, а Яков, оставив на губах юноши быстрый, дразнящий поцелуй, проводит языком влажную дорожку от челюсти, по горлу, и до груди. Но когда сухие горячие губы следователя коснулись затвердевшего соска, дрожащее тело в его руках выгнулось ему навстречу до хруста в костях с хриплым криком: - Боже, Господи, Яков Петрович! Гуро усмехнулся, покачав головой, и заворожённо наблюдая за тем, как Гоголь отдаётся во власть ощущений. Удерживая дёргающиеся бёдра молодого человека стальной хваткой, он с упоением то обводил чувствительное место языком, то задевал зубами и чуть прикусывал, слушая восхитительные стоны, полные мольбы, которые сейчас для его ушей были самой настоящей, самой красивой, и самой сладкой музыкой. Когда на смену стонам пришли истеричные всхлипы, означающие, что терпение юноши явно на грани, Яков отстранился и довольно осмотрел то, чего он добился. Часто и тяжело вздымающаяся грудная клетка, лихорадочный румянец на бледных щеках, и дьявольский блеск в льдисто-голубых безднах, не предвещающий ничего хорошего. И ничего плохого, впрочем, тоже. - Твоё тёмное воображение явно не ведает, сколько всего я желаю проделать с тобой, мой мальчик, — тихим охрипшим голосом говорит Яков, вновь наклоняясь и проводя языком вверх по вытянутой шее, до уха — On dit que l’amour est aveugle. Trop mal qu’ils ne puissent voir ta beauté…* Это в переводе, кажется, не нуждалось. Да и переводить Николай был совершенно не в состоянии. От жаркого шёпота совсем уж болезненно стрельнуло в паху, и новый тихий стон больше напоминает откровенный скулёж. Яков ласково прикусывает его за ухо, и выпрямившись, просит: - Перевернись. Молодой человек послушно перевернулся, предоставляя жадному взору Гуро бледную спину. Пробежавшись кончиками пальцев вдоль позвоночника, мужчина наклонился и сначала лизнул, а потом вобрал в рот кожу возле лопатки. Свистящий хриплый выдох послужил ответом. Скользнув рукой за пояс брюк юноши и сжав ладонью ягодицу, Яков продолжает покусывать, облизывать, посасывать кожу, даря мученическое наслаждение, дразня и распаляя. Из горла Николая вырывается очередной жалобный стон и он отчаянно толкается бёдрами куда-то вперёд. Да, боже, да, ещё, Господи, пожалуйста. Яков прерывает сладкую пытку и переворачивает его обратно на спину. Льдисто-голубые глаза лихорадочно блестят, наблюдая за тем, как резкими, властными, голодными движениями Гуро расстёгивает ремень и пуговицы на его брюках, а затем освобождает его от остатков одежды, оставляя в одном лишь нижнем белье. Брюки теперь покоятся на полу, рядом с рубашкой и пиджаком, а Яков, как коршун, навис над возлюбленным, и прикусив его за подбородок, шепнул: - Я желаю попробовать тебя на вкус.***
Юноша что-то невнятно пробормотал в ответ, в очередной раз нетерпеливо двинув бёдрами. Яков скалится, словно хищник, который загнал свою жертву в ловушку, из которой нет выхода. Рука мужчины скользнула в пах, под плотную ткань белья, и Николай понял, что последние барьеры рухнули. В глазах всё плыло, дышать было практически больно, голосовые связки то и дело грозились вот-вот надорваться, в ушах шумела пульсирующая кровь, а неутолимое, дикое, сметающее все возможные границы желание затуманивало мозг целиком и полностью. Николай сдался и покорился Якову Петровичу, как ему казалось, ещё при первой их встрече. Но сегодня, именно сейчас он понял, что его воля сломлена, что нет ничего, только Яков, и бесконечное желание раствориться в нём без остатка. Это было потрясающе. Невероятно. Бесподобное безумие. Но сквозь марево ослепляющего возбуждения он всё же сумел ответить тому, кому он был бы счастлив принадлежать всю оставшуюся жизнь: - J`ai perdu tout, alors, je suis noyé, innondé de l’amour; je ne sais pas si je vis, si je mange, si je respire, si je parle mais je sais que je t’aime!** — последние слова он кричит, балансируя на самой грани, за которой белоснежная лавина удовольствия готова лишить его сознания. В тот момент, когда он готов перейти эту грань, Яков останавливается. Он не помнит, кто в последний раз вызывал у него такой лютый, заставляющий задыхаться восторг. Но так ли это важно, если после их встречи, никто, кроме Гоголя не мог вызвать в нём такого урагана чувств? А Николай смотрит на своего мучителя глазами, полными непролитых слёз, дрожа от неудовлетворённости, и Яков ничего не может сделать, кроме как одарить его многообещающим поцелуем, шепнув в ответ невообразимо трепетное "je t'aime". Французская речь из уст Гуро вновь отзывается болезненным пламенем в паху. Немного придя в себя, Николай понимает, что сам Яков, всё ещё одетый, легонько покусывает его плечи и поглаживает по бедру. Он лениво и со счастливой улыбкой проматывает в голове всё, что сейчас произошло, запустив пальцы в короткие волосы мужчины, и несмотря на то, что внутри всё ещё бушует неудовлетворённый, грозящий сжечь всё дотла пожар похоти, та его часть, что была ещё способна на рациональное адекватное мышление, теперь активно вспоминала французскую грамматику, чтобы не отключиться полностью. Дрожащими руками Николай потянулся к рубашке Якова, и сжав ткань в горстках, требовательно потянул её наверх. Следователь понял намёк, и с лукавой усмешкой освободился от этой детали гардероба. Теперь юноша с распирающим нутро восторгом и восхищением мог любоваться точёным красивым телом наставника. Наибольшее внимание, конечно же, привлекли ключицы. Гоголю очень хотелось прочитать заветные слова, но он не мог позволить себе этого без разрешения Гуро. Возбуждение снова дало о себе знать ноющей болью в паху, когда Николай заметил, что Яков снимает с себя брюки вместе с нижним бельём. Молодой человек суетливо прикрыл глаза, судорожно сглотнув, и услышав тихий хриплый смех, почувствовал как руки мужчины освобождают от последнего элемента одежды, а после тот залезает на кровать и медленно раздвигает его ноги. Когда он открыл глаза, он подумал, что вот сейчас он и задохнётся окончательно. Прекрасный, полностью обнажённый Яков стоял на коленях между его ног. Зрелище поражало воображение, и из груди писателя вырвался громкий, бессильный стон. - Qui ne savait jamais ce que c’est l’amour, celui ne pouvait jamais savoir ce que c’est la peine, — полушёпотом отозвался Гуро, прищурившись, и подняв одну ногу Николая, прижался губами к лодыжке, медленно спускаясь к колену. — Переведи, — попросил он, когда "дорожка" из поцелуев была проложена до внутренней стороны бедра. Николай же, выгибаясь, жадно хватал ртом воздух — ему казалось, что на большее он сейчас не способен. А французский язык только подливал масла в огонь. - Переведи, — требовательно повторил следователь, прекращая мучительную, дразнящую ласку. - Кто никогда не знал, что есть любовь, тот никогда не мог понять, что это того стоит, — на одном дыхании выпалил Гоголь и вновь застонал, услышав в ответ почти спасительное: - Oui.***
Яков всё это время каждую минуту поражался чувственности и отзывчивости молодого человека, который, определённо, был самым прекрасным внутренне и самым красивым внешне из всех немногочисленных лиц, побывавших в его постели. Вот только сам Николай этого, казалось, совершенно не понимал, и потому теперь Яков стремился доказать этому юноше "не от мира сего" насколько он им желанен и любим. От возбуждения ломило всё тело. Бедра напряжённо дрожали, и мужчина закусил губу, сдерживая рвущиеся наружу собственные стоны. Напоследок проведя языком по выпирающей тазовой косточке, он потянулся за флаконом мятного масла, стоящем на прикроватной тумбочке. Затуманенным взором Гоголь следил за его действиями: за тем, как открывался флакон, и как Яков тщательно смазывает пальцы. К горлу вновь подкатил ком волнения, но молодой человек решительно отбросил все сомнения прочь - он знал, что следователь никогда в жизни не причинит ему вреда. - Будет немного неприятно. Потерпи, — раздался ласковый, но явно дрожащий от желания голос. Николай покорно кивнул. Яков же решил максимально оградить писателя от всяческого дискомфорта, поэтому когда смазанные пальцы коснулись промежности, другая рука легла на горячую, пульсирующую плоть, поглаживая и распаляя, двигаясь вверх и вниз. Он ласкал юношу так, как нравилось ему самому, постепенно проталкивая внутрь один палец за другим. И это сработало: острое удовольствие затмило все неприятные ощущения настолько, что вскоре Николай почувствовал, что он вновь находится на грани сумасшествия. А Яков жадно наблюдал за тем, как молодой человек, захлёбывающийся собственными стонами, начал беспорядочно двигать бёдрами, насаживаясь на пальцы, и безмолвно и отчаянно умоляя дать ему то, к чему они оба так стремятся. Но Гуро был безжалостен. Он мучил своего возлюбленного до тех пор, пока тот не превратился в безвольное, извивающееся тело, способное лишь беспорядочно и бесконечно стонать его имя вперемешку с мольбами. И теперь, глядя на судорожно дышащего Николая, чуть прикрывшего глаза и прикусившего палец, на его блестящее от пота в полумраке худощавое тело, он едва сдерживался, чтобы не схватить его за бёдра и не взять его грубо, жёстко, на грани боли и удовольствия. - Я больше не могу, — тихо отозвался Гоголь, протягивая следователю дрожащую руку. — Прошу тебя, не мучай нас больше. Мне нужен ты, ты весь. А я.. я давно твой. Яков протянул руку в ответ, сплетая их пальцы, и чувствуя, как чёртова нежность, свойственная ему столь редко, болезненно раздирает всё на части внутри. Не в силах сдержать себя, он тянется к Гоголю и награждает его нежным, чувственным поцелуем, выражая всю накопившуюся и нерастраченную за долгие годы ожидания любовь. А потом молодой человек бессовестно и жадно скользнул языком в его рот. - Adorablement***, — прорычал мужчина, отстраняясь, и закидывая худощавые ноги юноши себе на плечи. Николай закусил губу, закрыв уши руками, и лишь хрипло пробормотал: - Твой голос, Господи... Яков прикусил кожу возле колена, сдерживаясь из последних сил, чтобы не начать тереться об его ногу, и, решив более не медлить ни минуты, он подался вперёд. И в тёмно-карих, почти чёрных омутах ярко читалось: Ты - мой. Ты хочешь меня. Ты принадлежишь мне.***
Рот Николая раскрылся в беззвучном не то крике, не то стоне, когда он наконец ощутил Якова внутри себя. Невероятное чувство заполненности совершенно его обескуражило, равно как и стиснувший зубы, задыхающийся над ним Яков, который смотрел на него так, как не смотрел никогда прежде. На Гоголя вообще никто и никогда так не смотрел до сегодняшнего дня. Яков медленно вошёл в него, боясь, что сейчас от резких движений они зайдут за грань за несколько секунд. И это было до безумия восхитительно, до умопомрачения тесно и горячо. Удивительно, но он практически сразу обнаружил нужный угол и теперь такое сладостное, такое острое, и такое долгожданное удовольствие пронзало их обоих насквозь. В какой-то момент Яков снял со своих плеч ноги Николая, и резко толкнувшись, успел наклониться и прижаться к его губам, заглушив очередной громкий стон. Чередуя резкие и глубокие толчки с медленными и дразнящими, мужчина углубил поцелуй, а молодой человек, задыхаясь, и повторяя про себя имя возлюбленного, извивался в его руках и выгибался навстречу, впиваясь ногтями то в плечи, то в спину. Когда же наконец поцелуй прервался, и Яков, скользнув языком по горлу, отстранился и замедлил темп, то Николай понял: это произойдёт сейчас. Определённо, это был один из самых волнительных моментов в его жизни. Яков, словно уловив это волнение, успокаивающе коснулся пальцами его скулы, толкаясь внутрь и закусив губу. Шумно выдохнув, он скользнул рукой ниже и кончиком безымянного пальца провёл по ключицам, вглядываясь в буквы, написанные на них, чтобы прочесть то, что указывало на него в судьбе молодого писателя. - L'amour aussi bien que le feu, ne peut subsister sans mouvement continuel, — хрипло произнёс он, прикрывая глаза, которые подёрнулись влажной пеленой и не сдерживая улыбки. - Настоящую любовь можно сравнить с пожаром, — сквозь стон уже по инерции перевёл Николай. — В обоих случаях необходимо постоянное движение... И замер, едва договорив. Это было то, что было написано на его теле. И чёрт возьми, как же явно это указывало на Якова Гуро, которого когда-то чуть не забрал проклятый пожар. Заметив в глазах молодого человека промелькнувшую боль от воспоминаний, Яков поспешил прогнать её, резко и быстро толкнувшись несколько раз подряд. Но новая череда сладострастных звуков не стёрла печальной улыбки с губ писателя. - Твоя очередь, — судорожно прошептал Гуро, тяжело дыша. — Прочти. Бледная изящная рука Николая потянулась вперёд и легко, практически невесомо пробежалась кончиками пальцев по ключицам. И вот теперь, когда он заговорил, следователю показалось, что он действительно задохнётся. - L'amour est plus fort que la mort. Боги, это определённо был Он. - Любовь... — пробормотал Яков. - ...сильнее смерти, — закончил за него Николай, продолжая улыбаться, однако в улыбке этой больше не было ни тени грусти, тоски, печали, или чего-то подобного. И теперь он, обхватив следователя ногами за пояс, и скользя руками по спине, не прекращал целовать его, отчаянно и страстно. А тот прерывался лишь для того, чтобы на очередном рваном выдохе прошептать: "Никки, Никки..." Вскоре стало понятно, что никто из них больше не выдержит. Заветная черта из белого огня уже практически маячила у них перед глазами. Николай выгибался навстречу, кричал, царапал кожу спины и плеч до красных полос. Из груди Якова то и дело вырывалось утробное рычание, дыхание стало практически болезненным, губы были искусаны в кровь. Слишком хорошо. Мучительно долго они балансировали у самого края, приближаясь к тому, к чему душой стремились, вероятно, даже задолго до этой великолепной, полной безумия ночи. А потом Николай — Никки — дёрнулся, всхлипнул, и застыл, впившись зубами в острое плечо, чтобы не закричать. И Яков, зарычав, как раненный в самое сердце зверь, растворился вместе с ним в ослепляющей лавине наслаждения.***
И утром ничто не предвещало беды, если бы не... - Bonjour, mon amour, Nicholas. Тu ne veux pas faire l'amour du matin?**** Послышался грохот и лукавый, ласковый смех. Яков Гуро говорит по-французски так, словно это его родной язык, и от этого у молодого писателя буквально подгибаются колени. _____________________________________________ *Они говорят, что любовь слепа. Слишком плохо, что они не видят твою красоту. **Я потерял всё, я утонул, затопленный любовью. Я не знаю, живу ли я, ем ли я, дышу ли я, говорю ли я, но я знаю, что я люблю тебя. ***Восхитительно. ****Доброе утро, любовь моя, Николас. Не желаешь с утра заняться любовью?