мальчик

- Если честно, - говорит Вондже словно на одной ноте, словно и не подозревая, что в голосе могут быть эмоции, - пить так много чёрного кофе вредно. - Я же говорил, - тихо бурчит Вондже, осторожно глядя из-под не в меру густой чёлки, - чтобы ты пил витамины. - Почему, - спрашивает Вондже своим хриплым, словно потусторонним голосом, - ты никогда не ходишь на пробежки? Это важно для твоего сердца. И всё такое прочее. На всё это Хёнджун отвечает что-то вроде «и это говорит мне курящий лентяй, готовый полдня валяться в постели?», и ласково смеётся. Упрекать Вондже ему не в чем, тот заботится по мере сил, как умеет, криво и косо, но искренне. Всё дело лишь в том, что Хёнджун ненавидит лечиться. Ненавидит, ненавидит, ненавидит. Когда откровенно болит, он покупает обезболивающее и выпивает его, согласно рецепту. Когда он простужается, он покупает лекарство тоже, хотя и предпочитает коньяк. То есть, он никогда не доводит ситуацию до крайности, но тратить время и нервы на то, чтобы лечиться наперёд, или врачевать то, что не болит даже толком, он ненавидит. Как и всё бессмысленное. Однажды утром он просто проснулся, и левый глаз стал хуже видеть. Он перепугался тогда не на шутку, чуть не схватил сердечный приступ. Конечно, побежал к врачам, к одному, второму, третьему. К десятому, пятнадцатому и двадцатому он бежал тоже, к тридцатому просто шёл, на пятидесятого забил. Глаз видел всё хуже, сначала просто мутно, потом изображение мира стало блекнуть, терять чёткость и цвет одновременно. Теперь не видит почти ничерта, только мутные цветовые пятна. Сначала это было очень страшно. Потом – ничуть не лучше, до спазма под рёбрами страшно тоже. Теперь – почти спокойно. И дело не в сроках и смирении, дело в Вондже. Врачи всё разводят руками, произнося неизменную мантру «попробуйте вот эти капли, два раза в день». Говорят, дело не в деньгах. Говорят, с глазами так бывает – они просто выходят из строя, и не подлежат восстановлению. Говорят, тут лучше смириться. Смириться с будущей темнотой помог Вондже. Вондже случился внезапно и очень легко. Просто вошёл в жизнь, тихонечко и аккуратно, словно был тут всегда, просто уходил вот на минуточку, но уже вернулся, всё хорошо. Сначала смешно «выкал», говорил мало, больше слушал. Впрочем, Хёнджун тоже не так, чтобы очень много болтал, хотя, обычно, его довольно сложно переговорить. Но с мальчиком оказалось до одури хорошо молчать, даже как-то опьяняюще. Как выпить пару глотков хорошего коньяку. Потом Вондже как-то случайно остался на ночь. Маялся смущением в крохотной холостяцкой хибарке, не знал, куда себя применить, как вести себя «как дома», чего требовал старший. Потом, правда, успокоился, получив разрешение курить на кухне и забраться на хлипенький диван с ногами. Хёнджуну тогда казалось, что дом его, захламлённый и неуютный, в один миг стал другим. Словно в нём появился кот, или кто ещё получше. Только не кот, конечно, а странный, забитый мальчик с феерическим кавардаком в самооценке и с тотальным неумением жить среди людей. Это оказалось лучшим из того, чего можно было желать, ей-богу. Потом Вондже смущался снова, кусал губы, прятал непослушные пальцы в подоле длинной футболки, маялся и мялся, глупо стоя у не самой удобной на вид кровати. Кровать в доме была единственным спальным местом, и отходить в царство снов предстояло в максимальной близости друг от друга. Но с этим он тоже как-то справился, как-то с помощью Хёнджуна, утянувшего его к себе за руку, буквально силком. Спать с мальчиком под боком оказалось упоительно хорошо, на ту ночь Хёнджун забыл о своей извечной бессоннице, и спал, как ребёнок. А потом Вондже остался совсем. И началась жизнь. Бесконечные разговоры о самом разном, о самом важном, о том, о чём раньше молчалось даже внутри собственной головы. Наверное, они оба, как малые дети, с разницей в бесконечные десять лет, не заново, а впервые учились доверять. Хёнджуна невыразимо грело осознание того, что ни с кем больше мальчик не будет разговаривать так вот голо, обнажённо и честно. Вондже грело хотя бы то, что этот не вполне нормальный хён видит в нём абсолютно нормального по своим меркам человека, достойного и важного. И, наверное, это не мало. Наверное, даже этого было бы уже достаточно. - Мы с тобой как два инвалида, - тихо и гулко смеётся Вондже, - два калеки, не нужные толком никому. - Кроме друг друга? – Хёнджун говорит хитро и с тенью лисьей улыбки в уголках тонких губ. На самом деле, это всё звучит почти ужасно, но он как-то понимает, что Вондже имеет ввиду, и не обижается. Просто ценит. Наверное, больше всего на свете Хёнджун, взрослый и много чего повидавший дядя, любит мыть густые чёрные волосы. Которые чуть вьются и топорщатся в разные стороны, стоит снять с беспокойной головы неизменную синюю шапку. От чего Вондже позволяет такое, он и не пытается понять, но просто забирается в чуть проржавевшую по краям ванну, обнимает со спины, и медленно, с наслаждением истинного гурмана, зарывается пальцами в сначала сухие, потом влажные волосы, мягко массирует, взбивая белую пену. Он тратит на это занятие очень много времени, пока вода не остывает совсем. Это ужасно, просто непередаваемо интимно, эротично и страшно лично, это ванное таинство. Но между ними нет ничего, что можно было бы осудить. Просто объятья, скромный совместный быт, невероятный душевный и физический комфорт, и всё. И вот это вот, с мытьём волос. - Да, - Вондже, кажется, немножко улыбается, - кроме друг друга. Хорошо, что так. Да? - Да. Между ними нет ничего, что можно было бы осудить, кроме них самих. В этой стране двойных стандартов и просто невероятной тяги ко внешней красоте, им обоим словно бы и нет места. Наполовину слепой не самый удачливый музыкант, и юный совсем мальчишка, несущий в себе неподъёмные тонны скорби по собственной неправильности. В своих текстах Вондже говорит такое, что у общества фатально мало шансов воспринять смысл. - У тебя врач через час, - сердится Вондже, и чёртова слепота, вкупе с тотальным нежеланием Хёнджуна лечиться – единственные причины для лёгких, но серьёзных ссор, - почему ты ещё не одет? - Я не пойду. - Пойдёшь. - Нет, - говорит Хёнджун чуть более резко, мотает головой и до горла укутывается в одеяло, демонстративно. – Я устал бороться с этим. Я слепну, мальчик мой, и с этим надо просто смириться. Очередной врач в очередной раз посоветует мне именно это. Я просто устал от этих дурацких призрачных надежд. - Ты сдался? - Типа того. - Я не сдался. К врачу Хёнджун, всё-таки, идёт, потому что Вондже сердится очень сильно. Ладно, ради спокойствия мальчика можно отмучиться. В последний раз. Решительно – в последний. Врач, просмотрев результаты бесконечных обследований, печально качает головой. - У вас, боюсь, слишком мало шансов… - Я знаю, - говорит Хёнджун бодро, и широко улыбается, - наплевать. Просто давайте свои капли, мази, или что там ещё, чёртовы витаминки, и я пойду. Это изначально не имело смысла. Но меня попросили прийти на этот приём. Капли Хёнджун благополучно забрасывает в дальний угол комнаты, и забывает о них. Он правда сдаётся и решает жить так, как есть. В конце концов, у него есть правый глаз, а это не так мало. Главное, он всё ещё видит, как мальчик улыбается. Наверное, он влюблён. В этот вечер Вондже приходит домой тихий и напружиненный, Хёнджун отрывается от приготовления скромного ужина, и молчит. Бывают у них такие вечера, без единого слова. Вондже не задаёт вопросов, но отбирает едва початую банку пива и выливает содержимое в раковину. Как же, наслушался глупостей, что алкоголь вреден в его ситуации. Такое поведение, если признаться, порядком бесит, потому что Хёнджун уже достаточно большой, чтобы самостоятельно выбирать стратегию поведения, и в советах всяких там юнцов он не нуждается. Но почти сразу он говорит себе, что это не советы. Не самодурство и не капризы, просто Вондже заботится. Заботится на износ, как может, из последних сил. И тогда Хёнджун сдувается, смиренно принимает лишения, и просто смотрит, как его мальчик курит у открытого окна. Его, да не его. И в этом вся суть. В эту ночь Вондже горячий и ужасно взволнованный. Уже в постели, привычно делимой на двоих, он вдруг забирается старшему на бёдра, путаясь в глупой своей длинной футболке, смотрит прямо в глаза, и во взгляде его столько мольбы, а в руках флакон с осточертевшими глазными каплями, что Хёнджун сдаётся. Тянет руку, но Вондже мотает головой. - Просто лежи. Если бы Хёнджуну сказали, что между двумя людьми может происходить что-то, более интимное, чем мытьё головы, он не поверил бы. Но оно происходит. Вондже наклоняется и нежно, заботливыми тёплыми пальцами, аккуратно оттягивает нижнее веко под левым глазом своего хёна, и просто мастерски капает псевдоцелительную жидкость. И даже приговаривает что-то неслышно, утешает, как малыша. Капли щиплют, Хёнджун мелко вздрагивает, но терпит, положив ладони на обнажённые бёдра. Безо всякого там, просто для контакта. И терпит. Вондже же, закапав столько, сколько нужно, накрывает глаз большим пальцем, и ждёт. Потом так же закапывает и во второй, чтобы спасти хотя бы его. И накрывает раскрасневшееся лицо старшего ладонями, нежно и невероятно ласково. И просто сидит так, очень долго, очень хорошо. Может, капель оказалось многовато, а может, это слишком острые эмоции, но ладони у Вондже намокают, так быстро и так сильно, что горячие слёзы текут к вискам. Это всё как-то очень. Как-то очень всё это. Как исповедь и как прощение, как свет и тьма одновременно. - Даже если ты ослепнешь совсем, - едва слышно говорит Вондже, и это тоже немного слишком, - я буду водить тебя за руку. Клянусь, Джун, я буду водить тебя за руку всю жизнь. Это первый раз с тех пор, как зрение стало падать, когда Хёнджун так твёрдо и уверенно думает «не ослепну». - Веришь? - Верю. - Тогда, не мог бы ты… - Вондже обрывает сам себя, качает головой, не осмеливаясь договорить. – Нет, ничего. Единственное, что можно было бы сейчас сделать, Хёнджун делает без тени сомнения: просто поднимает руки, тянет к себе, и целует. Наощупь, в темноте, бесконечно нежно и благодарно целует пухлые прокуренные губы. И лучше этого поцелуя с ним не случалось ничего за все тридцать два года. Только Вондже каменеет, вздрогнув всем телом, и не отвечает совсем. - Прости, - торопится Хёнджу, убрав руки, - прости, мой хороший, мой родной мальчик. Это, наверное, совсем не то, о чём ты хотел попросить. - То самое. Второй поцелуй получается взаимным и долгим, и пока он длится и длится, Вондже не убирает ладоней с глаз старшего. Словно вот так может вылечить. Быть может, и сможет. Закапывать хёну капли в глаза вот так становится для Вондже чуть ли не делом жизни. Даже если у него планы или дела, он спешит домой, каждое утро и каждый вечер, и капли всё так же жгутся, но потом воспалённые глаза накрывают тёплые ладони, а Вондже целует хорошо-хорошо, и боль становится не важной. Хёнджун совершенно точно влюблён. Вондже любит целоваться, хотя делает это раз от раза неумело, но так хорошо. Он любит целоваться и целыми вечерами лежать, прижавшись щекой к груди старшего, и слушать. Просто слушать. Потом, через много месяцев, он напишет свой лучший трек, с нуля сам, и основой бита в нём будет сердечный ритм самого его близкого человека. Хёнджун будет реветь, как фанаточка, взахлёб, долго-долго, но это тоже будет очень хорошо. И будет потом, позже. - Я боюсь, - говорит Вондже однажды, под утро, когда до того самого трека ещё далеко, после ночи бесконечных разговоров, - на самом деле, я ужасно боюсь, каждую минуту. - Чего? - Что ты поправишься. И молчит. И в комнате веет холодком. Хёнджу осторожно опускает руку на лохматую голову и терпеливо ждёт продолжения. - Я боюсь, - наконец, продолжает Вондже, и голос его сух, как прошлогодние листья, - что ты снова станешь видеть, Джун, и тогда ты увидишь, что я совсем не такой, каким ты меня себе напридумывал. Увидишь, что я… что я урод. И совсем не… - Я люблю тебя, глупый ты мальчишка. И я всё вижу, лучше всех зрячих. - Ой. - На этом моменте обычно говорят «я тебя тоже», - бурчит Хёнджун, взрослый и повидавший всякого дядя. - А не ойкают. - Я… - М? - Я тебя тоже. - Вот и хорошо. - Хорошо. И правда, хорошо. Теперь становится действительно хорошо. Хоть и неказисто, но правильно. OWARI