Леон

Дерьмовая у меня работа. Если однажды решишь выйти из игры, рано или поздно жди гостей, которые придут отомстить за отца, брата или свата. Нет, завязать невозможно. Только сдохнуть. Пролитая кровь не смывается. Есть черта, которую я не хотел пересекать. Я хотел спокойной жизни, и чтобы никто не целился в спину. Иногда Реборн думал, что его ученицу ему вытолкнули из какого-то японского филиала Ада. Об обратном — ни разу. Тут уж или так, или никак, без вариантов. Вероятно, потому что Хибари Кея — дьявольская женщина. Он может только расслабленно потягивать вино, наблюдая за тем, как легко и отточено она разбирает винтовку и укладывает ее в кейс перед предстоящей поездкой, как смачивает тряпку для глушителя пистолета, как скользит тяжелое оружие по красному бархату кейса, направляемое ее аккуратными пальцами, отливает угрожающей чернотой на ее бледном фоне, таком бледном, что призрачном и каком-то сказочном — Реборн много пожил, поэтому для него это не самые приятные эпитеты, если бледный, то от потери крови при ранении, если призрачный, то преследующий, если сказочный, то лживый. Как обманчиво полуоткрыты ее плечи — как двери борделей. В какой-то момент она из угловатого подростка стала женщиной. А вот когда, кажется, упустил. Или забыл. Спутал. С кем-то. Из какого-то фильма. Главное не ляпнуть, что из «Эммануэль». «Это все старость», — хрипит сам себе в мыслях Реборн, надвигает шляпу на глаза — и мирно забывается сном. Перебинтованный бок после извлечения пули и возни с собственным пламенем почти не болит. Хибари все делает тихо. Где-то на улицах Неаполя шуршат по мокрому асфальту машины, в номере их гостиницы пахнет зеленым чаем и дорогим вином, кровь они смыли в душе, о ней напоминает только бинт. Киллер просто дремлет. Только слабо морщится, когда чувствует холодок сквозняка в ногах и нежное касание раздуваемого ветром тюля до горячей ладони. Это Хибари вышла на балконе посидеть с чаем. Он взял ее к себе десять лет назад — чудовищный срок. Киллер думал, что не проживет столько. Не из-за девочки, конечно. Из-за того, что почувствовал, что скоро его время придет. Это не интуиция, это знание, дарованное каждому Аркобалено. Ты просто понимаешь, что скоро умрешь. Он решил, что хочет отдать кому-то все свои знания — ну, и толпу информаторов, связных и посредников, количеством превосходящую армию Сан-Марино раза в два. Тогда в жизни был тяжелый период — с Савадой ничего не получилось, неудачник мелкий больно ударил по хватавшемуся за любую надежду после смерти трех сыновей Тимотео, Вонгола в итоге получила нового босса, жуткого и устрашающего каждого ее врага — так еще и прижало ощущение близости собственной смерти. Он долго выбирал из двоих: Ямамото, парня с идеальными рефлексами, и Хибари, машины для вырезания рода человеческого. Встретил их благодаря Тсуне, заприметил, а когда прижало, сразу понял, что нужно выбирать и натаскивать. Оба хороши. Но у Такеши было м и л о с е р д и е. Оно для наемника-одиночки опасно. У Кеи было множество заморочек и неограниченный потенциал, полная социальная запущенность и совершенно неконтролируемое желание уменьшать население земли. Зарывать талант мечника неправильно — но его раскопками занялся в итоге Скуало. Девочка осталась с «Малышом». Реборн еще вечно поводит бровями со словами «просто я настоящий мужчина — и всегда выберу общество прекрасной дамы, а не паренька и его меча». Последние шесть лет никто даже не знал о том, что у него, плейбоя и филантропа, есть ученица. Хотя и сейчас не знают. Кею воспринимают как любовницу, дочь, подругу. Чаще как любовницу. Бьянки десятки раз пыталась ее отравить. Хибари это забавляет. Она даже слабо улыбается. Красиво так, с изяществом Елены Троянской, повелительностью Юноны и ускользающим ощущением при разглядывании Моны Лизы. Про Хибари Кею знают в Италии все. Сицилийские Доны боятся лишний раз съездить в Японию — там же обитает это узкоглазое чудовище. Все знают минимум информации: что Хибари Кея из Японии. Что Хибари Кея очень сильный. Что Хибари Кея очень жуткий. Что он убивает всякого, кто зайдет на его территорию. Никто не знает даже внешности — но все свято уверены, что это мужчина. Потому что мафия — сугубо патриархальная ячейка со своими законами. Женщин там традиционно не обижают и уважают, то есть на них не поднимают руку и не грубят. На этом уважение заканчивается. В Японии все девочки милые и продают свои трусики, так что быть девочкой Хибари Кея точно не может. Реборну очень долго потребовалось учить скрывать свою убийственную ауру, концентрация которой повышалась до критически высоких значений при нахождении в общественном месте. Спустя десять лет Кея слабо хмурится — и предлагает всем тем, кто боится ехать в Японию, все же съездить туда. Заодно проверить половую принадлежность убийцы многих мафиозных коллег. На вопрос «как?» она еще слабо приподнимает брови и с непроницаемым лицом выдает «предложить продать трусики». Выводить Хибари в люди часто, понятное дело, не стоит. Из-за таких вот шуток и тотальной непереносимости общества. Дьявольская женщина. Они вместе смотрели много фильмов, в них они находят практику языка. «Леон» они смотрели первым. Тогда их отношения уже дошли до состояния, близкого к отношениям отцов и детей. Только без проблем. Реборн вообще очень быстро понял, что у ученицы очень много как плюсов, так и минусов, преимуществ и недостатков, выигрышных моментов — и однозначных проблем. И вот со всем этим можно было или смириться, или бросить все к чертовой матери. Реборн поправляет федору и предпочитает более сложный вариант. «Это все старость» Я выжил на поле боя, и до сих пор в строю. Я буду смотреть, как растут мои дети. Я останусь со своей семьёй. Столько, сколько смогу. Я спокойно состарюсь, ни от кого не прячась. И буду жить, не боясь того, что за мной следят. Он видит в Хибари именно дочь. У Реборна нет детей, проклятье Аркобалено позволяет ему становиться взрослым мужчиной, но сделало стерильным. Поэтому Хибари — его ребенок. Он знает родителей Кеи. Ее мать — потрясающая женщина, жесткая политиканка, которую не купить всеми деньгами мира, ее отец — идеал японского мужчины, который работает так много в директорском кресле, что не видит семью. Хибари видит своего второго отца гораздо чаще, чем родного. Итальянец радовался ее первому убийству — и отчитывал за излишнюю рискованность, успокаивал после первой зачистки, бережно поглаживая рассыпавшиеся по спине черные волосы, мягко шептал, что будет легче, что так надо, что детей всегда трудно убивать, но она у него сильная девочка. Он готов был пристрелить всякого юнца, который решит, что в состоянии хотя бы флиртовать с его крошкой. Они редко называют настоящие имена друг друга. Это, наверное, профессиональное — не существовать на фотографиях, не отсвечивать в личных делах, не раскрывать друг друга. Она коротко зовет его «Леон». То ли в честь героя первого французского фильма, который они смотрели вместе, то ли в честь хамелеона. Он зовет ее Матильдой — точно из-за фильма. На Матильду она, к слову, совсем не похожа, но отчего-то хочется продолжать звать ее так. Леон стар — и понимает, что отнюдь не вечен, но его это уже не трогает, он почти довел свою Галатею до совершенства. Матильда спокойна — и точно сможет заменить его на посту лучшего киллера. Он ставил ей удар. Легко уходил от пляшущих тонфа и с улыбкой наблюдал за тем, как она растет, как колет колючками окружающих. Знал о ней все. Хибари всегда была потрясающим ребенком, умным, вдумчивым, с логикой до того рациональной, что машинной, с холодом до того ощутимым, что могильным. Сейчас он думает, что Ямамото был просто подходящим, но за него он не взялся бы. Потому что сразу выбрал свою Матильду. У нее был взгляд убийцы и до того острые углы характера, что не сгладить — только проткнуться. Как штыком. Или колом. Сталь ее глаз выкована из тех Беретт, какими льют кровь на Сицилии. Он учил ее выслеживать добычу. Учил избавляться от трупов. Учил тому, кого нужно топить, кого жечь, а кого расстреливать. Учил оценивать силу и читать знаки. Из маленького Маугли превратил в изящную Багиру. Хотя Багира был мужчиной, так что сравнение плохое. Когда на следующий день они идут до машины, она спокойно воспринимает его горячую ладонь на собственном бедре. Да, безусловно, Матильда для своего Леона дочь — но дочь красивая, а Реборн, прежде всего, мужчина. Он никогда не перейдет грань, но всегда будет признавать, что Кея выросла в прекрасную женщину. Хибари позволяет себя оглаживать и смотреть на себя — хотя для посторонних не позволит подобного. Она не презирает мужчин, для нее презрение и ненависть — слишком сильные чувства. Она просто не любит травоядных. Ее личный Леон всего-то доказал, что он к ним не относится. Как-то раз один его бесполезный ученик попытался перехватить эстафету. Отделался тяжкими телесными. Именно отделался. Рейс до Парижа. Хибари его любит, знает крыши наизусть. Но не испытывает того чувства, которое запускает парижский синдром. Там у нее работа. Нужно разобраться с врагом нынешнего босса Вонголы. По просьбе Реборна, на самом деле. Работа его, на самом деле. Но он медленно передает все ей, готовит к принятию титулов — всех этих «сильнейший» и «лучший». Она не кривит губы и не пожимает плечами, но точно соглашается. И тихо ненавидит летний Неаполь — с жарким солнцем и облизывающим ветром. В Париже лучше — хотя он грязный и не слишком приятный. Хиберд тихо спит на коленях. Канарейка — это подарок учителя. Сделан его хамелеоном. Может быть оружием, может быть шпионом. Он просто милый. Кее хватает этого. Для войны у нее есть оружие, деньги и пламя. Камни в кольцах слабо отсвечивают. Просто прилететь в Париж, дождаться прибытия жертвы — и разобраться. У нее вообще все так ладно и просто, вся такая выверенная, подставить бы транспортир для проверки угла, да и тот высчитан до долей. Вся последовательная, закономерная. Вся состоит из фраз обрывками, короткого «нет» и длинных юбок из плотного материала. Из изящных щиколоток и туфелек. Туфелек, каблуками которых может или раздробить череп, или проткнуть легкое. Если спросить у Хибари, жалеет ли она о чем-то, она выскажет привычное «нет». Потому что она уверена во всем, что делает. Сожаление — признак ошибки. В ее работе ошибки смертельны. Поэтому Кея отрицает подобное — и чувство это поганое, и то, что может его испытывать в отношении того, что сделала. Да, она душила детей — вот этими вот тонкими пальцами, которые весь полет аккуратно листали страницы книги Хаксли. Ими же она нажимала на курок — и лишала детей отцов, а жен — любящих мужей. Ее пальцы — маленькие гильотины. Миниатюрные виселицы. Эти прохладные ладони выжигали целые семейные древа, вырезали всех свидетелей и топили кланы. Потому что заказали. Потому что работа. Ты или свыкнешься — или это задушит. А Кея — она из породы победителей. Она не проиграет. Выживет, выкарабкается, все кости переломает, умрет, но дело сделает. Должны же хоть у кого-то быть принципы. У них есть традиции. Наверное, потому что Реборн — выходец из мафии, а в мафии к ним относятся с трепетом. Наверное, потому что Хибари — японка, а японцы традиции чтят. Они всегда берут одно и то же такси от аэропорта, заезжают в одну и ту же кофейню, пьют там один и тот же чай — и снимают один и тот же люкс в одной и той же гостинице. Он всегда поводит бровями, низко смеется за десертом и всегда сидит перед ней взрослым, так к ней не лезут. Она всегда смотрит на улицу и демонстративно не замечает никого, кто не ее спутник, играет с мужчиной в негласную игру «кто найдет больше позиций для снайпера на крыше». В номере она всегда перепроверяет оружие, а он дремлет. У них есть правила. Номер не должен пустовать, если вышел один, то другой ждет. Дверь всегда должна быть закрыта. Никаких совращений горничных. Последнее — исключительно для ловеласа. Не из-за ревности. Из-за женского любопытства. Убивать еще и прислугу, если та найдет оружие, глупо и затратно. Когда за стенкой раздается звон битой посуды и ругань, Леон не меняет формы младенца и продолжает спать с открытыми глазами, Матильда не отвлекается, слабо соскальзывает ладонью с крышки кейса и что-то обдумывает. Сабантуй в соседнем номере не утихает еще час. Леон все еще спит, Матильда выполняет традиционный чайный ритуал на балконе. Когда на соседнем с хриплым рычанием садятся в кресло и в нос ударяет запах виски, Матильда даже не отвлекается от чтения книги, хотя пьет чай с этим человеком уже три года. Без имен. Без прямых взглядов. Всегда на соседних балконах, никогда не касаясь друг друга прямо — и почти всегда молча. Странным делом я занимаюсь, коль уж попал в этот мир, то нужно идти до конца и бросить нет никакой возможности. Это как проклятие на всю жизнь, а пролитой крови не засохнуть.