«Дорогой Кристофер,
извини за долгое молчание. Ты ведь осведомлен, я снова не знаю, с чего начать. С моего последнего письма прошло немало времени: столько всего случилось и мне кажется, я не уложусь в одну страницу. Впечатления не складываются в слова, а события последних лет черным по белому скачут перед глазами подобно самой настоящей пляске смерти. Война закончилась, а у меня до сих пор в ушах набатом трезвонят залпы фашистских пушек, кашляющие гарью моторы отечественных подводных лодок, свист подбитых в неравном бою самолетов. Это всё здесь, в моей голове. Прошло почти десять лет с того момента, как меня на официальной основе приняли в Блетчли. Пару слов об этой секретной базе на юге Англии. Здесь несколько десятков кампусов – семнадцать, если быть точным. Ты знаешь, цифры для меня имеют огромное значение. Пять корпусов для женщин, на добровольной основе согласившихся помогать ребятам под моим руководством. Спросишь, зачем я с таким небывалым упорством подал заявление в департамент? Если бы я не был наслышан об Энигме, ноги моей там бы не было. Еще со школьных времен я слыл своими агностическими взглядами по отношению к насилию и всему, что с ним связано. Война, Кристофер, – зачем всё это? Бессмысленная, жестокая, исчисляемая не сотнями – десятками тысяч невинных солдат. Меня бы тоже отправили в горячую точку: в бескрайние леса Польши или в изрешеченные подрывами альпийские поля. Но я был нужен здесь, в университете. «Тьюринг, нам понадобятся твои мозги здесь, улавливаешь?» – говорили они. Я тогда работал над первым своим детищем в Кембридже. Об этом я зарекся еще во втором письме тебе. Пятый абзац, седьмое предложение. Письмо неизвестно куда, неизвестно кому. Без имени адресата, без каких-либо координат. Как уже было замечено, меня приняли в команду таких же смышленых и относительно молодых дарований (ладно, откровенно говоря, из них мало-мальски умственными способностями отличаются лишь двое: Хью и Питер). Было немало попыток упразднить проект: люди не хотели считаться с чьим-то мнением, идущим вразрез с их собственным. Удивительные эти существа, люди: с упорством не замечают происходящего прямо под их гордо поднятым носом, на корню сжигают всё то, что выбивается из рамок "нормальности". Нормальность, что это? Морковь и горошек – оранжевый и зеленый – разные цвета нашей бесчисленной палитры, зонтичные и бобовые, они не должны смешиваться. Обязательный сэндвич в качестве ланча. Непринужденное общение и нелепо проскальзываемые во время трапезы шутки, вилка в правой руке, нож – левой. Или наоборот? Прости, я снова всё путаю. Что, если я не люблю ни сэндвичи, ни юмор, ни бессмысленные беседы о погоде, а на ланч предпочитаю добротную порцию домашнего супа? Люди отвергают всё, отличающееся от их общего уклада жизни. Критика воспринимается под вуалью неконструктивности, ценности, не присущие тебе самому, ползут на бесчисленном конвейере под знаком табу. Ты должен вставать в шесть, повязывать тугой узелок-удавку вокруг шеи, соблюдать правила и не шуметь после комендантского часа. Потому что так надо, потому что это именно то, что от тебя ожидают. Мы живем именно в таком мире, Кристофер. И ничего не меняется по сей день. Забавно. Джоан однажды поведала мне интересную вещь. Не важно, каким бы умным ты ни был: чтобы строить социальные связи с людьми, ты должен им нравиться. И вовремя говорить спасибо. Порой вставлять неуместные шутки, улыбаться и позволять себе поддаваться общему веселью. Она многому меня научила. Скажу больше: смогла поменять мои нерушимые принципы касательно жизни на нашей и без того своеобразной планете. Джоан Кларк тоже подверглась нападкам. Сексизм и неверие. Почему Женщина – да-да, именно с большой буквы, – не может дать фору "сильному полу"? Консерватизм и неравноправие. Нам приходилось довольно часто водить организаторов проекта за нос: тайком приносимые мной записи немецких офицеров, откровенное вранье родителям Джоан, фиктивный брак. На двоих несчетное количество секретов. Ты буквально обрастаешь этим липким фарсом, еще чуть-чуть, и начинаешь сам в него верить. Они пожирали тебя по горло, муровали в невидимые железные стены, гнались за тобой в кошмарах, помыкали каждый раз, стоило еще одному неосторожному взгляду задержаться на тебе чуть дольше положенного. Максимальная длительность визуального контакта в южной полосе составляет почти одну и три десятых секунды. От слов к статистике: Два года – поправка – два года, три месяца – на столько продлилась бы Вторая Мировая, если бы не проект. Четырнадцать миллионов людских душ было спасено благодаря одной машине. Благодаря «Кристоферу». Да, я назвал первую в мире дешифровальную машину в твою честь. Джоан однажды высказала свое косвенное отношение к подобному заявлению. Наверное, именно в этом мы с ней категорически полярны: она говорит намеками, я привык излагать свои мысли прямо. С другой стороны, Джоан стоило отдать должное: в каком-то смысле она явилась отличным катализатором, поспособствовавшим моему внедрению в уже, казалось бы, сплоченный коллектив. Да, у нас были распри (особенно с Хью), да, мы схлестывались с местной охраной пару раз и даже иногда могли днями напролет не обмениваться друг с другом и словом, но всё изменилось, стоило Хелен ненароком упомянуть о сообщении, перебрасываемом одним немецким радистом. Тогда-то мы и сдвинулись с мертвой точки. Десятки тысяч поступаемых сообщений, неимоверное количество букв, символов и вариаций... Оказалось, для дешифровки тебе не нужны даже поверхностные знания немецкого (не зря я тогда уволил двух совершенно ненужных лингвистов из штата). Heil, мать его, Hitler. Это стало началом обратного отсчета, спусковой крючок оповещающе щелкнул, а у нас на руках была буквенно-цифровая карта – дальнейшие точки обстрела и контратак. Жизни десятков – сотен тысяч людей каждый день разворачивались перед нашими глазами. И только от нас зависело, кому было суждено погибнуть в предстоящих битвах, а кому нет. Были ли мы богами? – Нет. Потому что не бог выиграл войну – мы это сделали. Но когда ты берешь ответственность за целые альянсы стран, тебе стоит держать ухо востро. Я уже был подвергнут преследованиям, особенно со стороны детектива Нока, меня даже считали советским шпионом, считали монстром и сумасшедшим ученым, носившимся со своим творением от заката до самого рассвета. В их глазах я походил на того самого доктора Франкенштейна, а «Кристофер» одновременно вселял и страх, и неудачно скрываемое почтение. И я сплоховал. Я действительно сплоховал, Кристофер. На нашем корабле завелась крыса, крыса, которую все знали в лицо, которая имела доступ ко всему оборудованию, которая следила за каждым твоим движением, вилась хвостом, а под покровом ночи сбегала, прихватив с собой ежедневный финальный отчет. Именно поэтому я ненавижу секреты: пожалуй, я не тот человек, которому их можно доверять. На моем веку было много просчетов, но этот – один из крупнейших. У меня даже возникла мысль позорно сбежать из Блетчли, но Джоан меня вовремя отговорила. Признаться, я не хотел расставаться со своим детищем, если начистоту – тогда меня остановила вовсе не Джоан. Ты говорил, что тебе всё возвращается бумерангом, и я смог убедиться в этом дважды: когда кретинов, глумившихся надо мной в Шерборне, отчислили за неуспеваемость, и... спустя десять лет после официального прощания с проектом. Я отчетливо помню тот день, когда нам наказали сжечь всю канцелярию, все бумаги и документацию – мы тогда разожгли нехилый костер, а тлеющий запах жженой бумаги еще надолго въелся в твидовый пиджак. Мне разрешили забрать тебя с собой только с одним условием: не покидать страну. К слову, мне не было куда податься, но свое пристанище я нашел в своей Альма матер. Всё возвращается на круги своя, жизнь циклична и мой цикл скоро тоже подойдет к своему логическому завершению. Они откопали материал – компрометирующий, постыдный на наше время, закидывали почтовый ящик повестками, жалобами, гневными письмами. Нельзя было идти со свидетельствами взлома в местный штаб. Но, что сделано – то сделано. У меня состоялся разговор с тем самым детективом, но я не дал ему чистосердечное, потому что мне не в чем раскаиваться. Кажется, я даже смог его убедить своей нерушимой позицией, к концу диалога (по правде, это было похоже на монолог) он даже начал меня понимать, а после выдавил, что он мне не судья. Но до мозга костей бюрократичные принципы не позволили пустить дело на самотек. Тогда-то всё и покатилось по наклонной. В физическом плане. Наверное, ты уже это понял: прости за неразборчивый почерк. Инъекции стильбэстрола плохо сказываются на моей работоспособности, к сожалению, и умственной тоже. Я бы не выдержал два года в неволе, зная, что неимение под рукой нужного оборудования (и тебя в том числе) сильно скажется на моем рассудке. Я успел привязаться. К тебе или к машине? С кем я веду немой диалог последние десять лет? Я уже не вижу разницы. Потому что машины тоже имеют свой определенный интеллект, потому что их создали люди, изначально вкладывая в несуразную металлическую коробку из проводов, поршней, роторов и цилиндров, свою душу, свои стремления, свои силы и свои идеи. То, что сейчас научно зовется мной вычислительной дешифровальной машиной, скоро станет прототипом компьютеров общего назначения. Опять же: время циклично. И я уже чувствую свой закат. Не вижу – чувствую. Зрение тоже частенько расстраивает меня, а кинетический тремор доводит до белого каления. Но всему этому предназначено положить конец именно мне. Финальная точка, освобождение, эпилог. В этом мире не хватит слов для того, чтобы выразить тебе свою благодарность. За то, что некогда стал настоящим товарищем, что не дал гнить дальше под грязными досками в классе математики, что познакомил меня с криптографией и, конечно же, что: «Порой люди, которые якобы ничего из себя не представляют, совершают удивительные вещи». Скоро я смогу вновь пожать тебе руку, встретиться под раскидистым тополем возле Шерборна и поведать, в конце концов, то, что некогда выводил аккуратным почерком за день до твоего предполагаемого возвращения. Которое так и не состоялось. В твоей комнате гаснет свет, а я уже чувствую характерный привкус горького миндаля где-то на самом нёбе (KCN). Исход очевиден. До скорой встречи, Кристофер.P.S. P ZQAE TQR»