Жар

      Тьма. Ужасный холод, пробирающий до костей. А Гоголь стоит в одной лишь белой сорочке, крепко сжимает в руке горящую свечу. Лёгкое дуновение ветра, и та гаснет. Писарь паникует, но делает один-единственный несмелый шаг вперёд. Левая нога по щиколотку утопает в чем-то холодном, а правая едва-едва нащупывает что-то склизкое и противное на холодной земле. Воздух становится каким-то тяжёлым, дышать полной грудью почти невозможно.       И вот откуда-то в руке появляется единственная спичка, по велению, кажется, каких-то высших сил. «Чирк!» — и фитиль свечки снова загорается, темнота чуть отступает. Гоголь опускает взгляд и тут же вздрагивает: левая нога стоит в глубокой луже чего-то винно-красного, скорее всего, крови, а под правой — размазавшийся по земле непонятный человеческий орган. Делает огромный шаг назад, и стоя на одной ноге, пытается второй хоть как-нибудь очистить кожу от налипшей грязи и потрохов. Страх окутывает юношу, и тот, прикрыв рот кончиками дрожащих пальцев, внимательно вглядывается в темноту. Глаза привыкли к тьме, и уже вырисовывались силуэты деревьев со странными ветвями, напоминающими, скорее, чьи-то протянутые руки со страшно загнутыми пальцами и длинными когтями.       Николай Васильевич слышит во тьме тихое дыхание и навостряет слух. Откуда-то сзади. «Повернуться, аль нет?» — мелькает мысль в голове. — Николай-Николай… — звучит знакомый голос. — Что же ты делаешь?..       Поворачивается — никого. Почудилось? Уже сходит с ума? А теперь слышно и шаги, такие осторожные, будто кто-то боится его напугать. «Как только приеду в Петербург — найду хорошего мозгоправа…» — Николаааай… — снова зовёт, но в этот раз находится ближе. «Бежать — нет? Как мне не хватает Якова Петровича, тот бы точно помог…» И вот силуэт приближается. При слабом свете пламени от свечи видно, что этот силуэт — Оксана. Она одета в легкую белую сорочку длиной почти до пят, подол влажный, на него налипли травинки и мусор. — Оксана? — Гоголь выдыхает. — Чуть не тронулся, не пугайте больше так. — Помоги мне. — дочь мельника делает шаг к писарю. — Найди убийцу, найди демона, он возле тебя. — та показывает мертвенно-бледным пальцем влево, и писарь поворачивается. Рядом стоят знакомые Гоголю жители Диканьки: Вакула, Солоха, Леопольд Леопольдович, Александр Христофорович, и… Лиза? Но взгляд у последней какой-то демонический, холодный, щекочущий душу. Взгляд Николая резко останавливается на животе — он округлый, Лиза поглаживает его рукой. — Лиза… — произносит Гоголь, чуть ли не заикаясь. Неужели тот акт был взаправду? Оксана довольно кивает, улыбается, прищуривает глаза. В руке у неё появляется кинжал, и та с размаху ударяет беременную девушку по животу. Вакула с Солохой расступаются, а Бинх душераздирающе кричит и убегает. Николай Васильевич старается взять себя в руки, чтобы не грохнуться на землю, но получается это слабо. Кровь. Звук рвущейся плоти. Металлический лязг. Оксана продолжает полосить лезвием живот девушки, и ведь никто ничего не собирается предпринимать. Деревенского доктора тошнит, и тот скрывается за ближайшим деревом. То ли от сего зрелища, то ли от количества выпитого накануне алкоголя — не понятно. Писарь падает в обморок, руки-ноги трясутся, не подчиняясь телу. Только очнувшись, Гоголь ищет взглядом обеих девушек. Одна страшно смеётся, да так, будто бы звук вылетает не из горла, а откуда-то изнутри, а вторая поглаживает живот, точнее то, что от него осталось: лохмотья кожи и куски мяса висят в разные стороны, ничего не осталось от белого платья, оно все побагровело. А на груди лежащего на земле Гоголя лежит калачиком мертвый обезглавленный плод. Крик. И снова тьма. — Проснись, проснись! — кричит голос. Писарь резко открывает глаза: он лежит в своей комнате, в постели, а у кровати, на высоком стуле, сидит Гуро, обхватив трость руками. Увидев нездорово блестящие глаза, смотрящие на него, оживляется: — Николай Васильч, вы проспали целые сутки. — следователь достаёт карманные часы. — Даже, чуть больше. Вам нездоровится? — заботливо спрашивает тот, чуть наклоняясь к кровати. — Голова болит… — только произносит Гоголь и, в попытках встать, чуть не ударяется головой об изголовье кровати. — Осторожно! — внезапно вскрикивает Гуро, вскакивая со стула и подкладывая мягкую ладонь под голову юноши. — Что вам снилось? Вы брыкались во сне, пытались рвать волосы на голове, и даже чуть не упали с кровати… — замечает тот. Писарь широко открывает глаза, но тут же зажмуривается, пока не привыкли к яркому свету. Не хочет отвечать на вопрос про сон: уж больно дикий и пугающий. — Вы… Вы сидели здесь, пока я спал?.. — чуть заикается писарь, поправляя темные взъерошенные волосы. — Да, но не целые сутки, Николай Васильч, нет. — усмехается Яков Петрович, осторожно присаживаясь на кровать. — Мне же нужно было немного размяться, поесть… Гоголь кисло улыбается: это тот самый Гуро, что ему знаком. — Вы никогда не забываете про еду, Яков Петрович. Следователь заливается смехом и с силой хлопает себя по коленке. — А вы тоже хороши! Чуть что — так сразу в обморок! А ваше «Вулкан. Крест. Барашек?» Это же просто… Просто… Бледные руки писаря тянутся к ладони следователя. По лицу Гуро можно было прочитать немой вопрос, что-то вроде: «Что вы делаете?», но отдергивать руку тот не собирался, а даже наоборот, положил ладонь на голову писаря. — Да у вас жар! — удивляется Яков Петрович, и продолжает держать руку на горячем лбу Гоголя. Мужчина двигается чуть ближе, наклоняется и целует сухие губы юноши. Усики щекочут верхнюю губу, а небритые щёки придают хоть какой-то брутальности. — И, всё-таки, что же Вам снилось? — задаёт вопрос тот, нехотя отстраняясь. Гоголь жмурится и тяжко вздыхает: просит ещё. Гуро наклоняется снова, чтобы поцеловать писаря в пылающую щеку и чувствует, как слабые руки нежно ощупывают спину. — Снимите пиджак, жарко ведь. — Гоголь становится слишком смелым, дерзит старшему, но, как ни странно, следователь подчиняется. И вот они они снова единое целое: Гуро исследует бледное лицо писателя, а Гоголь водит кончиками пальцем по спине следователя. — Простите, мне нужно подкрепиться… — Гуро собирается слезть с кровати, но писарь удерживает его всеми силами. Яков Петрович ставит засос на бледной шее юноши. — Извиняюсь. — произносит хрипло тот. — Я не ел почти двенадцать часов. — Хищник! — усмехается писатель. Замечает, что голова болит меньше — любимый человек всегда поможет. — Останьтесь ещё ненадолго, обед никуда от вас не денется.       Эта дерзкая просьба всё-таки удерживает следователя, и тот скидывает с ног дорогие сапоги, расстегивает пуговицы жилета, небрежно кидает «лишнюю» одежду на сиденье стула, залазит под толстое одеяло, согревает своим телом холодные руки и ноги писаря. Водит кончиком носа по бледной шее, целует почти каждый её миллиметр, затем поднимает глаза, смотрит на реакцию Гоголя: тот возбуждён, просит не томить и продолжать…

***

      Гуро даёт Гоголю отдышаться, а затем плюхается на кровать, приближается и целует оголенное плечо юноши. Крепко обнимает писаря, прижимается к нему всем телом, что-то тихо мурлычет по-французски, засыпает, не боясь, что Яким может зайти в комнату.       Так мило, по-любовному…