Белая кровь

Опостылевшая больничная койка давит на кости и суставы, как будто это Юра виноват, что из всех возможных пациентов ей достался именно он — костлявый и нескладный юноша. Он бы с радостью потерял счёт времени, проведённому здесь, но безжалостный календарь на стене не даёт забыть: двадцать девять дней. И ровно пятьдесят дней с последней тренировки, откуда его увезли на скорой прямо со льда. — Хоть бы поджёг кто-нибудь этот грёбаный календарь, — ворчит Юра, отворачиваясь в другую сторону и прячась с головой под тонким одеялом. Плисецкий предпочитает не думать о том, что в фигурное катание он, скорее всего, не успеет вернуться, но каждый приход лечащего врача напоминает о родной стихии. Знаменитый онколог Виктор Никифоров входит в палату так, словно сам только что покинул замёрзшую арену, небрежно накинув халат только у самой двери. Он смотрит холодно и колко, он говорит мало, но чётко. Он даже пахнет чем-то ледяным и мятным. Он не видит в маленьком Юре отчаявшегося юношу, измученного постоянными болями, слабостью и периодическими кровотечениями — он видит занятое койко-место, которому в его таблицах соответствует своя строка с отметками изменений в состоянии. Никифоров поставил на ноги много больных лейкемией, но почему-то неизвестно ничего о том, сколько его пациентов не дожили до конца лечения. Плисецкий уверен, что будет одним из таких, не дотянувших. А Виктору как будто всё равно: он должен лечить — он лечит, большего не обещал. Только привычно делает серьёзное лицо и выписывает указания на жёлтых и синих листках, по ним бывшего фигуриста потом пичкают таблетками и уколами, от которых мир совсем расплывается мутными кругами. Но Виктор говорит, что это нормально, так и должно быть. Через некоторое время он отдаёт медсестре красный листок, и Плисецкого ведут на первую процедуру по лучевой терапии. Улучшений нет. Кошмар продолжается. Юра почти привыкает к холодному равнодушию, сухим осмотрам, однообразному лечению и давящей боли в теле, только тоскует по редким встречам с дедушкой — и так со здоровьем не ладно, а теперь он ещё пытается подрабатывать, ведь одной пенсии и уже почти кончившихся призовых денег на лекарства не хватает. Юра сам, словно старик, доживает свой век в чистой полупустой палате. И только один странный медбрат — явно нерусский, — который обычно ставит Юре уколы и капельницы, как будто не замечает возникшего вокруг него вакуума, не боится пройти сквозь него, приблизиться и просто спросить, как дела. Сначала Плисецкий отмалчивался, но перед уходом тот парень всегда желал хорошего дня. Однажды Юра ему кивнул и поблагодарил за контрабандные леденцы, а медбрат тогда проронил, что дома, в Казахстане, они такие делали сами, только ещё вкуснее. А неделю назад они наконец познакомились. — Юра, — протягивает он бледную ладонь с полупрозрачной кожей. — Я знаю, — отзывается казах и осторожно жмёт слабую руку. — Отабек Алтын. Я следил за юниорскими. Ждал твоего дебюта в мастерах, но… Плисецкий сникает, откинувшись на подушки. Больше Алтын тему фигурного катания не поднимает. Очередной осмотр заканчивается совсем неожиданно. Виктор подписывает жёлтый листок и объявляет совсем будничным тоном: — Это последний. Желаю вам скорейшего выздоровления и всего наилучшего. До свидания. — Что? — Юра хлопает глазами, провожая взглядом уходящего ледяного Никифорова и его шлейф мельтешащих медсестёр. Он сказал, последний?.. Скоро в палату бесшумно просачивается Алтын с шприцами и стаканом воды. Не здоровается, глядит виновато, по-любому же знает, что происходит. Как будто нарочно, медленно вскрывает ампулы по одной, ставит по уколу из каждой. Плисецкий пьёт таблетки и не выдерживает первым: — Что, правда последний? Отабек молча кивает, хмурится, как-то часто касается ладонью кармана на халате и постоянно отдёргивает руку. — Когда? — Завтра. До утреннего обхода, — говорит он после паузы и вытряхивает наконец из кармана целую горсть леденцов. — Дай телефон, я деду позвоню, чтоб забрал меня. Блеск. Деньги, как всегда, заканчиваются в самый неподходящий момент, хотя какой был бы подходящим. Юра в красках представляет свой труп у дедушки в квартире, самого деда, выплакавшего все глаза, любимую дуру-кошку, которая ещё не поняла, что хозяин умер, и ложится ему на ноги в попытке согреть… Опять глюки, досадует Плисецкий. После этих кретинских колёс и уколов частенько бывает, но сегодня как-то слишком… ярко. Будто на самом деле. В голове проносится идиотская мысль, что в этой жизни он так ни разу и не напился. Открыв глаза в следующий раз, Юра видит Отабека. Тот держит его за запястье и смотрит на часы. Пульс измеряет, догадывается Плисецкий, но сказать ничего не может, словно язык отнялся. И вдохнуть трудно, придавило. К горлу подкатывает паника: руки-ноги на месте, а пошевелиться не получается. Что, всё, конец? Даже с дедом не успеет повидаться? Через силу мычит, привлекая к себе внимание. Алтын тут же кладёт ему руку на лоб, говорит тихо: — Всё хорошо. В каком месте, блин, хорошо?! — Это обострение. Тебе сейчас главное расслабиться и не нервничать. Я за врачом. Расслабиться, как же. Толку-то теперь нервничать, когда подыхаешь уже? И всё же почему-то от негромкого густого голоса Отабека становится спокойнее. Хоть не в полном одиночестве сдохну, думает Плисецкий и снова закрывает глаза, проваливаясь в темноту. Юра проводит в отключке всю ночь, не приходит в себя и утром. Николая Плисецкого, приехавшего за внуком, Алтын встречает у дверей палаты, отводит в сторону, тихонько ему что-то говорит. Панацеи, конечно, не предлагает, но пара горьких морщин на лбу старика разглаживается, и он с горячими слезами на глазах жмёт юноше руку. Отабек смущается: — Благодарить совсем не за что, я просто выкачу списанную койку в коридор и договорюсь, чтобы Юру пока не трогали. Обострение началось слишком внезапно, а в кризис пациента лучше не подвергать стрессам, это любой врач подтвердит. Юра очухивается ближе к обеду на второй день. Ему кажется, что он проспал полжизни, даже радуется, когда не находит взглядом настенного календаря. Следом приходит уже более осмысленное «где я?» Он вспоминает совет Алтына, старается не нервничать и расслабиться. Коридор знакомый, значит, всё ещё в клинике. Из палаты выперли — тоже понятно, денег-то нет больше. Портфель с вещами обнаруживается в углу койки, за подушкой. А в левом кармане Юра находит леденцы. — Ну, значит, и с голоду не сразу загнусь, — бормочет он, разворачивая сразу два. — Живём. Отабек сам кормит и поит никому не нужного пациента за свой счёт. Пять раз в день приносит вкусный чай из листьев и ягод черники, три раза — сырую или печёную тыкву. Чай без сахара, а тыква пресновата, но Юре и в голову не приходит жаловаться, он уже в курсе того, что остался здесь временно и на полном иждивении. Наслушался от богатеньких «доброжелателей» — через одного норовят ткнуть носом в собственную обречённость. Никифоров вообще мимо проходит, словно нет никакой койки в коридоре, нет на ней никакого Юры, стена и стена. Алтын происходящее не комментирует, но почему-то, когда он рядом, Плисецкого не трогают, обходят молча стороной. Однажды Отабек наливает вместо привычного чая что-то тёмно-бурое, по цвету очень напоминающее кровь. Юра опасливо пробует и чуть не давится, вдохнув варево вместе с воздухом. — Это что, вино?! — Тише, — шикает на него Отабек, и Юра сбавляет громкость. — Это настой, пей. Хорошее вино продлевает жизнь, ты разве не знал? Плисецкий впервые за долгое время улыбается, вспоминая, как хотел перед смертью успеть хоть раз напиться. Смешно, конечно. Но вкусно. Через три дня он замечает в тыквенной каше какой-то белый порошок. Сахар, решает для себя Юра и больше не спрашивает о том, чем его там откармливает медбрат. Может, и правда, заменителя добавил, чтобы не так пресно было. А может, милосердно решил оборвать мучения бедного пациента каким-нибудь снотворным. В обоих случаях вопросы будут неуместны, поэтому Плисецкий старательно жуёт тыквенную мякоть, чтоб всосалось быстрее. А вдруг?.. Каждую свободную минуту Алтын проводит у одинокой койки в коридоре. Рассказывает Юре сказки, народные предания о воинах с волевым взглядом, легенды о звёздах и дальних странах. Развлекает его разными играми на память и внимание. Рисует смешные карикатуры на врачей и показывает на телефоне фотографии мира за стенами больницы, сделанные специально для него. А ещё через неделю Плисецкий всерьёз начинает подозревать неладное. Во-первых, он всё ещё жив и даже чувствует себя сравнительно неплохо. Во-вторых, дедушка перестаёт рассказывать о своих делах. «Всё хорошо», говорит он, а Юра не верит — давно уже не было хорошо, с чего бы теперь вдруг? В-третьих, он всё ещё в больнице, хотя денег у деда явно не прибавилось, а обострение давно прошло. И это затишье перед бурей выводит его из себя, хоть и отступает на время, когда в конце коридора виднеется знакомая крепкая фигура в белом халате с термосом в руках. Что-то не так. Алтын и раньше, бывало, не высыпался, но сегодня мешки под раскосыми глазами на удивление глубокие и тёмные. Вопросы так и вертятся на языке пополам с черничным чаем, но Юра не успевает задать ни одного. — Завтра утром тебя отведут в процедурный кабинет, надо будет сдать анализы, — вечно спокойный и собранный Отабек вдруг закусывает губу. Или Юре кажется? — Бека, ты чего?.. — Медсестра выдаст тебе бумагу, пойдёшь с ней к главврачу на третьем этаже, знаешь, где это? Юра кивает и снова открывает рот, полный невысказанных вопросов. И снова не успевает. — Тебя положат в другую палату, а когда будут готовы результаты анализов, начнётся химия. Ничего не бойся. И, пожалуйста, не кусай больше медсестру за пальцы, она правда знает, что нужно делать. Плисецкий бы засмеялся, если бы не выражение лица Отабека. Тот как будто… прощается? — Ты куда? — спрашивает Юра в лоб. — Никуда, здесь с тобой сижу. — Не придуривайся, — кулаки сжимаются сами по себе. — Куда собрался, когда смена кончится? Алтын вздыхает. Впервые на памяти Юры, но совершенно реально, это точно не одна из тех голодных галлюцинаций, которых он насмотрелся под капельницами. Разговор предстоит тяжёлый и долгий, Плисецкий обещает сразу: либо Отабек ему рассказывает всё добром и начистоту, либо Юра встаёт прямо сейчас и валит на все четыре стороны из этой грёбаной больницы. Чтобы, возможно, упасть в первую попавшуюся канаву и забыться в ней таким долгожданным вечным сном. Узкие тёмные глаза казаха расширяются, темнеют ещё сильнее. И он признаётся. Выкладывает всё: как он узнал о том, что бывший фигурист Юрий Плисецкий поступил в их отделение, как видел, что лечение Никифорова было совершенно неэффективно, как прошёл слух о том, что юрины медицинские счета перестали оплачиваться. Признаётся, как подговаривал кладовщика выделить списанную койку, как имел множество разъяснительных бесед с врачами и дежурными по этажу за внепланового пациента-беспризорника. Пряча взгляд, совсем тихо рассказывает, как продал единственное имущество — любимый байк, — чтобы купить так необходимые больному лекарства и оплатить последний этап терапии, ведь Юре объективно стало лучше, значит, есть шанс, надо продолжать. Плисецкий слушает молча, постепенно сознавая: Отабек всё это время наблюдал, анализировал, прогнозировал. Даже лечил, незаметно, втихаря — подмешивал в чай, в настои, в тыквенную кашу. И добился. Добился улучшений, чего великому Никифорову не удалось в нормальных условиях, а не в опале, в какую, похоже, попал и сам Алтын по его, Юры, вине. — Ты не ответил на вопрос, — после паузы сухо замечает Плисецкий. — Хозяйка квартиры дала мне месяц на то, чтобы найти либо деньги на съём, либо более доступное для меня жильё. Ни того, ни другого я не нашёл. — И куда ты лыжи намылил? — звучит ещё бесцветнее, чем в самом паршивом бреду. — Недельку перекантуюсь тут, в дежурке, пока с увольнением улажу. А потом… на вокзал. Домой. Поездом дешевле выйдет. Юра смотрит в упор, твёрдо и яростно, будто в драку сейчас полезет. И Отабек чуть не дёргается, когда тот и вправду всем телом летит на него, но удара так и не дожидается. Юра обнимает. Так крепко, что не знай Алтын о его диагнозе, решил бы, что попал в лапы тяжелоатлету. Отабек кладёт ладони на выпирающие сквозь футболку острые лопатки, они молчат мучительно долгую минуту. — Дай телефон, — требует Юра ему в плечо. — Я знаю одну конуру, где ты сможешь пожить первое время. Он выхватывает протянутую трубку и вбивает в заметки свой домашний адрес. *** Юра упрямо игнорирует любые отражательные поверхности в доме и так же упрямо отказывается снимать бандану даже во сне. — А мыться ты как собираешься? — в очередной раз подначивает дед. — И сам отмоюсь, и одёжа отстирается! — в очередной раз кричит из ванной Юра. — Пошли уже, домовёнок, — улыбается Алтын и кладёт на стиральную машинку пару свежих полотенец. В таком виде Плисецкий позволяет себя видеть только Отабеку. Он же будущий врач, в конце концов! Длинная светлая шевелюра, доблестно потерянная в курсе химиотерапии, снова начинает пробиваться колючим плотным ёжиком. Юра стаскивает с головы синий платок с тигриной мордой и задумчиво ведёт пальцами по ершистому затылку . — Отрастут скоро, — озвучивает его мысли Алтын. — Скоро, — эхом повторяет Юра и, глядя на воду, подставляется макушкой под смуглые ладони с пеной. — Оставить, что ли, эти три миллиметра? Смотри, как удобно, ухаживать и расчёсывать не надо, шампуни-бальзамы не нужны, сохнут в момент, в глаза не лезут, по утрам кактусом не торчат… — Не волнуйся, правда, скоро. Я видел, как это бывает. Юра верит. Юра успокаивается и дальше сидит молча. Бегущая вода шумит, заглушая все прочие мысли, Отабек тщательно и осторожно проходится мочалкой по белой коже на спине. Да, он всё ещё бледен, но постепенно ослабленный организм крепчает, прячет голубые реки вен в разумные пределы. Главное, что жизни Юры больше ничто не угрожает. А волосы… Отрастут. И цвет кожи придёт в норму. Совсем скоро, надо только подождать. И не дать Плисецкому раньше времени выбраться на каток.