Тишина наступает, когда камеры гаснут, прекращая следить за фарсом многочисленных спектаклей одного театра. Играют по сценарию, лишь иногда переходя за рамки допустимого и балуя пытливый глаз по ту сторону экрана. Зал пустеет, исчезая в упакованных чехлах, и невольные зрители из коллег по актам превращаются обратно в молчаливых созидателей — не осуждающих вслух, но перешёптывающихся за тонкими стенами стандартных метражей. Одногруппники вновь становятся обычными соседями по запертой клетке, недостаточно золотой для юных и неоперившихся цыплят, едва познавших первый вкус победы. В тишине слишком громко звучат несмелые признания, вырванные из контекста, и снова — хлопает дверь, нарушая зону комфорта. Слышно, как тихо скрипит ключ в замке.
Не открывая глаз Минхён чувствует, как кто-то бродит по комнате, рассчитывая шаги по танцевальным па, горделиво заученным днями напролёт. Он слышит, как тяжело вздымается чья-то грудь, намереваясь выпустить дух сквозь самые тайные мысли. Чужая нерешительность лишь тянет время на спокойное существование, которого с каждым днём становится всё меньше. Кончики пальцев неприятно покалывают от усталости, но Минхён не находит в себе сил даже на то, чтобы размять руки. Терпение преуспевает — он ждёт, когда неизвестность сумеет достойно его заинтересовать.
Шаги затихают на расстоянии опасной близости к кровати и Минхён открывает глаза, встречаясь взглядом с тем, кого совершенно не ждал. Ниже смотреть слишком опасно — достаточно лишь свисающей с тонкой шеи атласной ленты, принадлежащей
ему, Минхёну. Без сомнений, выбор своеобразной оковы предполагал яркий эффект. Но Минхён лишь кривит уголки рта в улыбке, склоняя голову набок.
—
Разве часы ещё не отбили полночь?
Его собственные — внутренние — уже давно перестали вести счёт по минутам действительности, сбитой в ненормированном рабочем графике. Но гость достаточно искушён секундами, проведенными ранее в компании Минхёна. И надежды на обещанное повторение приятно греют юную душу, поддавшуюся очарованию дьявола во плоти.
—
Разве ты не ждал меня?
Джинён не сводит глаз с подрагивающих от волнения губ Минхёна, намереваясь приблизиться к заветному табу — опуститься на колени, ожидая призрачной ласки старшего в небрежных поглаживаниях рук. Так поощряют старых псов, отслуживших верный срок, перед последней острой костью в горле. Но Джинён — слепой щенок, попавший в стаю диких волков. И выживать учится по греховным повадкам.
Он дразнит, откровенно подчиняясь своей воле пасть на самое дно бездонной пропасти, скрывающейся в глазах Минхёна. Когда он смотрит в ответ — перехватывает взгляд — Джинёну хочется беспрекословно отдаться в чужие крепкие руки, поставив точку в несказанном предложении. Минхён рисует запятые раз за разом, исчезая в коридорной темноте. «
Мы оба будем об этом сожалеть». И по ночам считает звёзды, в попытках заглушить безумную тягу пройтись по краю лезвия, заточенного молчанием Джинёна.
—
Смерти не ждут.
Минхён даёт отпор своим безразличием, искусно прикрытым ответственностью и последними остатками самообладания. Он взрослый и уверенный в себе мужчина, прекрасно понимающий, какому риску сорваться подвергается при каждой встрече с Джинёном наедине. «
Ты не имеешь права». Кому адресован запрет — неизвестно. И звенящая тишина прерывается тяжёлым вздохом.
—
Но в ней находят свой последний путь.
Джинён не сдаётся, ослабляя хватку импровизированного галстука из ленты, принадлежащей Минхёну. Под чёрной тканью оголяется медовая кожа — такая нежная, что шрамы от глубоких поцелуев намётаны следами чужих преступлений, и Минхён постыдно отводит взгляд, не желая вновь идти на уступки детской прихоти. «
Хён, а научи меня…» Хватит, пройдены уроки самопожертвования, превратившегося в совращение. Минхён в очередной раз решает всё для себя, забывая о том, что чужие дети слишком быстро растут.
—
Тебе ещё рано о таком думать, Джинённи.
Впрочем, как не стоит думать об этом и самому Минхёну. Он встаёт с дивана, напрасно пытаясь избегать предложенного зрелища — как свободно застёгнутая не по размеру большая рубашка на плечах Джинёна, пропитанная запахом Минхёна, спадает по хрупким рукам. Обнажаются бесконечные прелюдии взрослых игр, всё ещё не перешедших черту дозволенности, и Минхён кусает губы.
Когда-нибудь он проиграет соблазнительно мрачному очарованию Джинёна.
—
Когда-нибудь ты перестанешь видеть во мне только ребёнка.
Джинён снимает с себя ленту, вешая на плечо Минхёна, и уходит первым. Недосказанность давит скопившимся в лёгких воздухом и опускаются руки, которые не смогли удержать вольную птицу. Но это не конец, а всего лишь начало хождений по краю лезвия.
***
Очаровательная дерзость юности сквозит в образе Джинёна: массивный чокер из тяжёлой артиллерии соблазнения мягко сдавливает напряжённую шею, слишком открытую в вызывающей рубашке; волосы взъерошены, губы — привычно сжаты в тонкие нити. И Минхён полосует себе рёбра чужой безразличной улыбкой. Он сам — обличие бога свободы раскрепощения и тёмных ночей в кроваво-красных переливах. На Минхёна невозможно смотреть без желания оказаться в его подчинении. Но Джинён и не смотрит — переговаривается с Дэхви, заглядывая в глаза стоящего рядом Джихуна, и совершенно не против утонуть в объятиях Сонуна. Он бесстыже дразнит льва, меняя правила их негласной игры. Минхён почему-то улыбается — знает, что в любом случае будет победителем. И в качестве приза сполна отплатит возмездием за ревность. «
Ты только подожди».
Когда терпения уже не остаётся, Джинён тянет Минхёна за руку в сторону подсобки и припирает к стене, надавливая всем своим хрупким телом. Разница в росте не мешает гневно смотреть глаза в глаза — вот так, из подо лба жадно рассматривая острые черты лица. Джинён держит чужие запястья, наивно думая, что его сил хватит для противостояния. Но сейчас есть только он и его непостижимое, глупое желание заполучить Минхёна, развести на горячий спектакль, поддавшись самому. Взрослые игры слишком далеко зашли. Он шепчет почти несмело, окончательно срывая хриплый голос.
—
Трахнешь и это не вопрос.
Тишина сбивается тяжёлым дыханием и гулко бьющимся сердцебиением. Минхён кривит уголки рта в фальшивой широкой улыбке и вырывает руки из слабого захвата. Он треплет волосы Джинёна, мягко переходя к затылку, и наклоняется, сокращая расстояние между губами.
—
Не сегодня, Джинённи.
Минхён не целует, как бывало украдкой в моменты их общего одиночества. Он уходит, оставляя за собой право победителя и разбитую смелость Джинёна. Он уходит, до боли сжимая кулаки. «
Не сегодня» — всего лишь подготовка к вечности терзаний за общий проигрыш.
***
Рецидив терпения происходит случайно — Минхён приходит, когда его уже отчаиваются ждать. Джинён рассматривает в зеркале зажившие шрамы от шершавых поцелуев на теле, не оборачиваясь на собирающийся ураган, захлопывающий двери на все замки. Минхён ищет чужой взгляд в отражении, на ходу ослабляя узел
той самой ленты, служившей импровизированной петлёй. Он подходит вплотную, разворачивая Джинёна лицом к себе, и притягивает ближе.
—
Трахну и это констатация факта.
Кусает губы совершенно отчаянно, не давая насытиться скрытой нежностью. Слишком долго тянулась нота прелюдий, испитая карамельным сиропом с чужой кожи. Минхён целует властно, пальцами зарываясь в медовые волосы, прижимается совсем близко, позволяя
почувствовать ответное желание. Боги не простят, но Джинён — ангел с чёрными крыльями и ниже падать некуда. Минхён делает шаг на самое дно, ступая по стёклам, и тянет за собой Джинёна. Тянет и упивается девственной сладостью искушения.
Джинён не разменивается на сопротивление — в объятиях Минхёна хочется гореть и восставать из пепла. Он поддаётся так легко, выгибается в чужих руках и отвечает на поцелуи. Совсем по-взрослому. «
Вот так случается взрослая жизнь?» Минхён срывается до предела — и всё равно, что это лишь репетиционный зал. Зеркала на стенах запоминают движения, далёкие от танцевальных, и пачкаются голой кожей. Болевые точки взрываются маленькими фейерверками. Минхён впечатывается в самое сердце, проникает в сознание, полностью контролируя напряжение Джинёна. Резкая грубость сменяется плавностью и Джинён отвлекается на отражение широкой спины Минхёна, объятой его руками. Под пальцами — рельефные переливы сильного тела, подчинившего и властвующего над Джинёном. Вот так просто — кожа к коже и влажные поцелуи с перерывами на сорванные вздохи. А воздуха между ними так мало, что больше невозможно жить. Спасение пробуждает первые ощущения наслаждения, до фантомных покалываний на кончиках пальцев. И в такие игры хочется бездумно проигрывать, раз за разом подчиняясь друг другу.
