Мой

Яков Петрович Гуро, который обычно олицетворял собой образец сдержанности, интеллигентности, эстетичности, стиля, и аристократизма, сегодня будто сам на себя не был похож — он то бранился похлеще кузнеца или сапожника, то смеялся, читая газету; делал откровенно пошлые намёки и кидал на Гоголя такие голодные взгляды, что вечно бледные щёки писателя приобретали нелепый пунцовый оттенок; и даже предлагал выйти на улицу и слепить снеговика. Виновата ли была в этом необычайно хорошая для декабря погода, абсолютная свобода и вседозволенность ввиду отсутствия в особняке кого-либо, кроме него самого и его любовника, или же сам Гоголь, молодой человек явно затруднялся определить. Да и сказать, что такое поведение Гуро ему совершенно не нравится, он не мог и не хотел. Потому что нравилось. Хоть и непривычно. Поэтому Николай — Никки, как ласково звал его Яков — в общем-то даже не особо удивился, когда после обеда следователь, догнав его на лестнице между этажами, прижал к стене и хищно усмехнулся. И ноги тут же постепенно начали становиться ватными — молодой человек считал, что вряд ли когда-то привыкнет к силе того магнетизма, той химии, что искрилась между ними, и которую они оба чувствовали. Атака без предупреждения — излюбленный приём Гуро, и в его исполнении это никогда не выглядело подлостью. Скорее, аристократическим коварством. Яков впился голодным поцелуем в губы своего возлюбленного, и всё, что их окружало, моментально потеряло всякую ценность. Румянец с лица не уходил, а кровь уже помчалась вниз, стоило Николаю ощутить горячий язык Якова, исследующий его рот. Юноша издал тихий, невнятный стон — ему уже хотелось более тесного контакта, и невольно дёрнувшиеся вперёд бёдра были более чем красноречивым жестом. Яков целовал его настойчиво, хищно, жадно, кусая губы, мешая сделать нормальный вдох, и не давая опомниться ни себе, ни ему. Молодой человек отвечал не менее отчаянно и страстно: он затерялся в совершенно затуманивающем рассудок ощущении горячей влажности, скольжении соприкасающихся языков, рваном дыхании, шуме кипящей крови в ушах, грохочущем стуке сердца. Невероятные эмоции. - Мой. Ты только мой. Слышишь? — прорычал Гуро, раздвигая ноги писателя коленом и всем телом вжимаясь в до умопомрачения любимого, задыхающегося от его ласк и поцелуев мальчишку. — Я никому и никогда не позволю до тебя дотронуться, посмотреть косо, или оскорбить. — жарким шёпотом добавил он, коснувшись носом молочно-белой шеи и восторженно прикусив кожу, а после вернулся к покрасневшим, припухшим от поцелуя, чертовски манящим губам. Николай задрожал в крепких объятиях, а гортанное, хриплое "Никки" и вовсе заставило, потеряв всякий контроль, с громким протяжным стоном бесстыдно толкаться бёдрами в прижимающееся тело напротив. Горячий влажный язык заскользил по нежной коже шеи, на которой ещё красовались ярко-багровые следы их первой ночи, и молодой человек запрокинул голову, предоставляя следователю лучший доступ. Гуро знал: если прижаться губами там, где под кожей в сонной артерии яростно стучит кровь, а потом прикусить и вобрать кожу в рот, усилив нажим, мальчишка быстро превратится в абсолютно безвольное тело с дрожащими ногами, способное лишь извиваться в его руках и умолять. - Я чувствую твоё желание, — хрипло выдохнул Яков на ухо возлюбленному, фиксируя в памяти всё происходящее, до мельчайшей детали, — Ты такой... потрясающе открытый, такой горячий. И мой, только мой, — он шептал всяческие пошлые, возбуждающие вещи, но из-за шумящей крови в ушах Николай практически ничего не мог разобрать, чувствуя лишь, как пульсация в паху стала донельзя яркой и даже болезненной. Раздался треск ткани. Рубашка Гоголя быстро сползла с его худых плеч на мраморный пол. Внутренний зверь Гуро тут же зарычал при виде желанного тела, и новая порция укусов обрушилась на эту чувствительную шею, соблазнительно выпирающие косточки ключиц, и кожу грудной клетки. Молодой человек, казалось, готов был задохнуться от каждого прикосновения, а тёмные искорки похоти в затуманенном взгляде оттенялись доверием, восхищением, и безграничной любовью, которые всегда светились в этих льдисто-голубых глазах. Вскоре руки Якова легли на узкие бёдра юноши, и тонкие пальцы расправились с пуговицами на брюках. Чёрная материя покорно съехала вниз по белоснежным ногам и осталась на полу. А затем, запечатлев на искусанных в кровь губах своего визави жгучий, дразнящий поцелуй, мужчина ухмыльнулся и скользнул ладонью в его белье. Теперь Николай хрипло и протяжно стонал, громко всхлипывал, дрожал, словно в лихорадке, мотал головой из стороны в сторону, и то и дело вскидывал бёдра, толкаясь в тёплую и влажную от пота ладонь. Заворожённо наблюдающий за этим Яков готов был окончательно сойти с ума от одного только вида возлюбленного, вытягивающего шею, от дрожащего умоляющего голоса, от того, как он подался вперёд — сначала несмело, а потом всё более и более страстно. - Мой, мой, мой красивый, мой хороший мальчик... — исступлённо шептал Гуро куда-то в шею Николая, сдерживаясь из последних сил. — Мой, мой Никки, мой, ничей больше.. Он медленно провёл ладонью по всей длине, грубо потерев большим пальцем чувствительное место — и Гоголь, извиваясь и содрогаясь всем телом, вновь отчаянно подался навстречу. Молодой человек уже был на грани, но ему было просто необходимо чувствовать Якова каждой клеткой тела внутри и снаружи, так необходимо, словно от этого зависела его жизнь. - Пожалуйста, — только и сумел пробормотать он, глядя расфокусированным взглядом в горящие дикой звериной страстью вишнёво-карие глаза. И Яков сдался. С громким рычанием он быстро избавил Николая от белья, в порыве оцарапав короткими ногтями кожу, и избавившись от собственной одежды, приподнял это горячо любимое худощавое тело, продолжая прижимать его спиной к холодной стене, и позволяя юноше обвить ногами его бёдра. Флакона с маслом рядом не было, поэтому следователь, не отрывая взгляда от льдисто-голубых омутов, хищно усмехнулся, погружая два пальца в собственный рот и тщательно смачивая их слюной. При виде этого откровенного, бесконечно возбуждающего, развратного зрелища, последние остатки разума в голове Гоголя начали стремительно угасать, и он еле сдержался, чтобы в который раз не толкнуться вперёд. Болезненная пульсация в паху и напряжённое ожидание просто-напросто убивали, поэтому когда влажные пальцы Гуро коснулись промежности, молодой человек всхлипнул и нетерпеливо двинул бёдрами, резко насаживаясь. Последовавшее вслед за этим шипение заставило Якова сделать судорожный вдох, собирая остатки терпения. Широко раскрытые глаза и абсолютно немигающий взгляд, шумное рваное дыхание, напряжённые мышцы живота, блестящая от пота алебастровая кожа, поток бессвязных умоляющих слов и отчаянное стремление навстречу... Яков понял, что дольше он не выдержит — и непозволительно резко, с силой толкнулся на всю длину, погружаясь в восхитительные жар и тесноту. Николай вскрикнул, дёрнувшись в его руках. Яков замер, тяжело дыша и давая возлюбленному привыкнуть. А затем так же резко, но осторожно толкнулся вновь - на этот раз под правильным углом, ибо юноша прогнулся в пояснице и с громким дрожащим стоном, стараясь впустить Якова полностью. - Мой, — лихорадочно шептал Гуро вперемешку с проклятиями и прочей бранью, двигаясь быстрее и резче, больно хлопая молодого человека по бедру и кусая за горло. Николай же что-то жалобно бормотал в ответ, царапая сильные острые плечи следователя, и стараясь максимально вжать его в себя. Размашистые грубые движения сопровождались развратными звонкими шлепками. Всё тело ломит, и заветное марево сносящего всё на своём пути белого огня уже совсем близко... Николай зажмуривается, кусая губы, желая лишь перейти черту. - Нет, — раздаётся охрипший властный голос Якова, заставляющий недоумённо обратить на дознавателя затуманенный взор. Мужчина вновь толкается максимально глубоко и рычит, приближая своё лицо вплотную. - Смотри на меня. Смотри мне в глаза. Смотри, как я беру тебя, и знай, что ты принадлежишь только мне, — с каждой фразой движение бёдер всё резче и резче. Николай не смеет ослушаться. И этого оказывается достаточно, чтобы два тела одновременно с громкими хриплыми стонами прошило острой сладостной судорогой, к которой они так стремились.

***

Николай смотрит в зеркало на своё полуобнажённое тело и не может сдержать улыбки, оглядывая последствия их коридорной вакханалии. - Мой самый дорогой человек, — тихо произносит он с щемящей всё внутри нежностью, прикрыв глаза. — Навсегда мой. Яков довольно усмехается и тепло кивает в ответ. На веки вечные.