Кошмарики-комарики

Ночь теплая, летняя, невдалеке переговариваются цикады. Дышали ли вы когда-нибудь летним воздухом? Земля остывает, запутывается на закате в мягкую мглу, а воздух, свободный, спокойный, кружит над всеми, но никто его не ждет, если только через форточки, настежь открытые окна попадает к нам в дом. Он подсаживается ко мне на край кровати, застенчиво придвигается поближе, кажется, проводит рукой над волосами. Или я не закрыла окно на балкон? Смотрит, любуется, тихонечко улыбается и садится за фортепиано. А потом — тру-ля-ля, и так всю ночь этим «собачьим вальсом» балуется, будто черти по мне скачут. Если надвинуть одеяло — спрячешься, забудешь и мечтаешь… Я вижу лишь часть комнаты: вон окна, стол, шкаф с зеркалом, балкон — все знакомо, а с другой стороны — фортепиано. Он всегда приходит оттуда, подкрадывается, иногда роняет свои вещи, которые принес с собой. Временами слышу, как он чем-то скрипит, где-то роется, частенько вытаскивает какой-нибудь пустяк и долго-долго смотрит, а потом хмыкнет. Значит, мне не заснуть. Каждую ночь, приходит он или нет, я гляжу в окно. Месяц пышный, как оладушек, танцуют звезды в блестящих нарядах? Не придет. Тень рассыпается на свету. Порой, когда я себя уже убедила, слышу знакомое «тру-ля-ля». Вздыхает, опускается у кровати и вот он уже с другой стороны, заглядывает в лицо. Если не смотреть, если сильно зажмурить глаза, то будто за невидимой чертой, а он кривит пухлые губы, недовольно причмокивает, озирается. А потом — бац! Нога не укрыта! Караул! Тянет за ногу — лягаюсь. Подлезает под одеяло, и вот уже нет спасения, лишь жаркое удушье, цепкие пальцы на шее, и неподвижный комок в горле. В ухо, в ухо нашептывает:  — Ты помнишь? — и нет дыхания, чтобы взвыть, запротестовать, бьешься в его руках мелкой дрожью, но не бьешь, а он все так же держит пальцы на горле, — А годка три назад ты могла бы лучше ответить на контрольной работе, чтобы тебя не посчитали глупой, — задыхаюсь.  — Уверена? А? А? Чего не спишь? На время смотрела вообще? — отпустил, и вздох печет глотку, судорожно хриплю, а он с наслаждением упивается.  — Провалишься, как пить дать, никаких «авось» не потерпят! А если не сдашь, то точно путь в какие-то приличные институты закрыт, — ехидно протягивает и слышу, как он наклоняется ближе. Вот уже хлынуло мне в лицо протухшее дыхание, теплое, как кровь только что распотрошенной рыбы.  — Ага, надейся, что в следующий раз будет лучше, — меня распирает от отвращения, отчаяния, некуда сбежать, а он — многоликий и вездесущий.  — А та девочка, с которой вы познакомились во вторник? Точно подумала, что ты неправильная какая-то. Хотя по тебе заметно.  — Да и похудеть не мешало бы, почти с двух сторон кровати уже свисаешь. Ничего не умеешь и не можешь! Только и делаешь, что давишь на жалость, рыдаешь и просишь прощения. Могла сделать хорошо, а не как всегда? Бесполезная! — его однотонная речь сливается и колокольным звоном бьет по ушам. Разболелась голова.  — А плиту выключила? Что? Два раза проверяла? Давай еще раз.  — А вот помнишь, как ты в прошлом месяце, то ли в четверг, то ли в понедельник — неважно… Так вот, шла ты, значит, а навстречу — компания, смеялась. Над тобой. Определенно. Поворачиваюсь на другой бок, в комнате жарко, душно, чуть колышутся шторы, прикрывая звездное небо. Скинуть одеяло. Лучше немного, да. А подушка, подушка-то какая после стирки! А кровать-то новая какая удобная! Три недели спала, да как младенец. А тут явился, не запылился, спать надо бы, нечего тут раскисать и чепуху вспоминать. Думать? Каждый совершает ошибки, погрешности, оплошности, промахи, но когда же кончится в тяжких муках терпение? Да сколько можно себя оправдывать, извинять, не легче посмотреть правде в лицо, в ее честные глаза? Пустые глазницы, бездушное тело, едва стоит на ножках-спичках, тронешь — упадет, и где-то на спине, как у школьного изгоя, листочек приклеен «правда». И гадаю: моя или нет? А он вдыхает понимающе, скалится и вновь садиться за фортепьяно. «Ту-ту-тум-тум» — наигрывает, и выводит своим писклявым голоском: «Спя-я-ят уста-а-алые игрушки, книжки спя-я-ят, только ты, дурашка, не спи-и-ишь, потому что не уме-е-ешь за себя постоя-я-ять». Закрываешь уши, хочешь кинуть чего в этого музыканта, да на кровати не открыли склад «под тяжелую руку», и прицелиться нельзя: смотреть страшно. Забитые, усталые люди. Из этих же ровных рядов и хуже всех. Прав, тысячу раз прав. Сказать себе: «напор и стойкость духа»? Слова исчезнут, испарятся, и останусь я — голый слой, не вылепленная глина.  — А еще ты не само-остоя-я-тельная, ниче-е-его не може-е-ешь.  — А ты петь не умеешь, — злобно буркаешь из-под одеяла. И надеешься, чтобы не подошел: еще горят красными пятнышками следы рук-тисков. Замолкнул, просто играет свое «тру-ля-ля», а потом с каждым мигом злобнее бьет по клавишам, страдает от его ударов пианино и с надломом выдает ноту за нотой, аккорд за аккордом. Страшно, страх — живая стихия, приручает людей. В первый раз посмеялась, на третий дрожала, сейчас — закуталась в одеяло. «Не стоит, не надо, не верю» — реву, и вот подушка мокрая. Да разве может быть так, что человек на все непригоден?! Нет, не верю, не знаю и знать хочу. Спокойствие. Остужает тело прохладный ночной воздух, где-то на стене мерно тикают часы. Перескакивали стрелки с цифры на цифру и вот уже дошли до трех-четырех часов. А он?.. Под кроватью, в шкафу, в тени, на куличках у черта? Привыкла, что всегда замолкает под утро жуткая колыбельная, что всегда шепчет на прощание не забывать наш разговор, возможно, сытый идет спать. Днем наверняка бесполезно проверять и завтра я отмахнусь, мол, что там делать — показалось! Если, конечно, вспомню. Голова почти прошла, смотрю вверх, в потолок, и не думаю, лежу на спине и раскинула руки в стороны. Он ушел. Не стынет кровь в жилах, верное одеяло лежит в ногах, догорают и синеют маленькие красные соцветия на шее, окна занавешены шторами. Я открыла их. Светает. Крошечные звезды мерцают, подмигивают с неба, а среди них тоненько сияет точка — самолет, колышется и снова пропадает раз за разом. Скрип. Давно уже стоило поменять шкаф. И все-таки утро прекрасно: солнце — огромный жаркий шар, беловато-розовое свечение распугивает всю синеву, и пустота улиц привлекает. Только однажды машина спешно прокатилась по дороге. Дверца открылась. Я… знаю этот звук! Господи! Сквозняк! Точно. Но дверь закрыта? Наверное, забыла. Обернуться? Да. Он же ушел, как всегда. И прощался, и пел колыбельную. Ничего особенного. И через два часа в школу, рассвело уже почти. Он у зеркала. Черный. В отражении — я. Лицом к лицу.