Тихая гавань

Стас срывается где-то на второй разлетевшейся вдребезги тарелке и третьей нарочито-нервической реплике с жалобно подрагивающих губ. У Светы претензий — раскладывать на стопки и ярким маркером помечать: "почемутытакпоздно?", "тыменянелюбишь", "утебяестьдругая?" и еще добрый десяток предположений, не сдержанных буйной фантазией истинно творческой натуры. А у Стаса — новый виток охоты на больных уродов, вечно грызущиеся из-за всякой ерунды напарники, приступы взрывающей виски головной боли и никакого желания разбираться в закидонах мающейся ерундой сожительницы. Даже сил на привычное, уже на зубах скрипящее "Свет, заканчивай" или что-нибудь в этом духе нет ни малейших, равно как и желания. Стас задыхается в хлипких стенах тесной квартирки, среди запахов красок и смятых набросков, среди унылой пародии на домашний уют, включающий в себя заботливо приготовленный завтрак утром и традиционно-отрепетированный, словно по нотам разыгранный скандал по вечерам — кажется, пора посоветовать Свете смотреть поменьше дешевых мелодрам. Стас задыхается под ворохом обязательств и чувства вины, в паутине собственной успокаивающе-утомленной лжи и Светиной старательной ревности/заботы/любви, давящими канатами вгрызающихся под самую кожу. Стас задыхается до зуда в костяшках, до аллергии на домашнюю еду, тяжелые пряные духи и искусство в любом его проявлении, и это, кажется, уже диагноз. Улица встречает потемневшим от мороси асфальтом с яркими пятнами сбитых ветром кленовых листьев, мягкими вспышками фар, вспарывающих дождливо-промозглую темноту, и особенным дымно-въедливых ароматом неспешно угасающей природы. Осень горчит на губах морозящей свежестью вечернего воздуха, терпким запахом облетевшей листвы и десятком застывших в сознании фраз, которым не суждено прозвучать. Стас умеет молчать. Смазанные сумерками и нудным дождем кварталы, неспешно-размеренным шагом улицы, станции, переходы метро. Ощущение так долго-ожидаемо-нужной свободы, вливающееся в легкие горьковато-пыльным дыханием непогоды, чьих-то ментоловых сигарет, выкуренных на остановке, ванильно-яблочным ароматом выпечки из мелькнувшей за углом кондитерской; мелькающее в глазах рябью серо-черной толпы, ежащейся под колкой сеткой дождливости; смазанно-желтыми пятнами фонарей, завлекательно подмигивающими неоново-наглыми вывесками; доносящееся до слуха нетерпеливыми гудками автомобилей, смехом вызывающе-подвыпивших подростков и ритмичными децибелами рока из чьего-то плеера. Кварталы, улицы, переходы, станции. Знакомый подъезд, пролеты лестничные, ступеньки, потертые временем. Один короткий звонок, беззаботно-распахнутая дверь, на беззаботность — привычная колкость вместо приветствия.       — Опять? — Кратко-спокойно-приветливо — три монолита недо-дружбы и строго дозированное участие. Без лишних вопросов, навязанных мнений, ненужных советов, брезгливо-презрительных осуждений. Спокойно-умеренная теплота в прохладной непроницаемости серо-синих глаз, чашка зеленого чая с терпким привкусом жасмина и никаких расспросов задушевно-душащих. Капитану Лавровой, наверное, и самой до нелепости странно в очередной раз принимать у себя бывшего начальника, психа со справкой, убийцу с наклонностями садиста, багажом мутных дел и неприятно-опустошенным взглядом — что сказали бы принципиальный папа-генерал и мама, мечтающая о крепкой семье для любимой дочки? Катя давно перестала задаваться вопросом, зачем ей подобное знакомство с неуклюжими проявлениями подобия дружбы и совместными расследованиями с ноткой авантюризма — в моменты саркастической нежности Станислав Михайлович называет ее боевой подругой и надеждой российской полиции. У бывшего подполковника вообще на любой случай жизни в арсенале десяток шуточек и подколов с оттенком откровенной чернухи, закоренелого цинизма и равнодушия — интеллигентная ирония, помноженная на безупречное воспитание, здесь не котируется. Стас давно перестал задаваться вопросом, что заставляет его в очередной раз очутиться в этой прохладной светлой квартире, где из проявлений гостеприимства лишь чашка чая или кофе, из проявлений дружеского участия — настороженно-мягкий взгляд внимательных глаз, а из общих тем — какое-нибудь запутанное дело, десяток исчерканных листков бумаги и подколы на тему вечных бутербродов и упаковок лапши — о правильном питании, домашнем уюте и истеричном навязывании своих взглядов на жизнь здесь не идет и речи. Стас знает: еще одна кружка с ароматным напитком, пара совершенно фантастических версий, десяток пропущенных в телефоне, — и часы мнимой свободы остановят свой бег. Стас уйдет, не глядя на часовую стрелку, список пропущенных и несколько непрочитанных сообщений, оставив "боевую подругу" дремлющей на диване среди ворохов листочков, подушек и всевозможных теорий. Криво усмехаясь, неумело-неловко подоткнет мягкий теплый плед, погасит на кухне свет и уйдет, не сказав ничего даже мысленно. Даже себе самому. Стас умеет молчать.