my sin, my soul

Маринетт втягивает голову в плечи и глубже прячет руки в карманы. С ее места прекрасно слышен его голос, знакомый до мельчайшей интонации. Маринетт разбирает на молекулы от этого звучания. У нее в голове, где-то ближе к затылку, нарастает неровный жгучий гул и прокатывается волной мурашек вдоль позвоночника. Она стискивает зубы и вдруг сталкивается с ним взглядом поверх голов. Внутри становится пусто. Нет даже пульса. Нет дыхания. Она в буквальном смысле умирает каждую из тех ничтожных секунд, что он смотрит на нее. Мир под веками взрывается россыпями цветных кругов, кончики пальцев покалывает. Адриан Агрест приветственно кивает ей, отворачивается, и она – черт, черт, черт – снова может дышать. Разжать пальцы, вцепившиеся в деревянную столешницу, удается только с третьей попытки. Сердце все еще бьется где-то в горле (где-то в его руках), и она знает, что оно не успокоится, пока не закончится урок и чертов Агрест не выйдет из кабинета, привычно окруженный толпой друзей. Он не прячет рук. Никаких длинных рукавов, напульсников и перчаток. На его запястьях тонкая вязь невзрачных, почти незаметных цветов. Маринетт кажется, что уж что-что, а черника не подходит младшему Агресту совершенно, но именно она, насмехаясь над всеми ее мыслями вместе взятыми, обхватывает изящными веточками знакомые крепкие кисти. А на ее руках цветут гелиопсисы. Стебли и листья занимают все пространство до локтя, а на плечах расцветают желтые шары, похожие на маленькие солнца. Очень красиво. Маринетт знает, что обычно люди стараются беречь метки как от физических повреждений, так и от дурных намерений. Считается, что сама мысль об измене своему партнеру губит цветок, и тот постепенно вянет, пока не умирает совсем. Маринетт так же знает, что ни то, ни другое никак не влияет на метку. Гелиопсис - неприхотливый цветок. Почти сорняк. Он не завянет, если перерезать стебель и залить кислотой корни. Он будет цвести и закроет собой шрамы. Маринетт устало прикрывает глаза. Она чувствует его всей кожей, каким-то седьмым чувством, неясным знанием, чувствует так полно, что гелиопсисы начинают жечь ей руки. Смыть бы этот вечный знак принадлежности другому, просто встать как-нибудь под горячий душ и смыть эти солнца вместе с тоской и усталостью прошедшего дня. Маринетт хочет свободы. Гелиопсисы весят с пару бетонных плит. У Адриана взъерошенные больше обычного волосы - он растерян и расстроен. Он запускает в них руку и несильно дергает себя за прядь, а Маринетт снова видит тонкий черничный браслет. И задыхается. От боли. От дикой, рвущей ее в клочья зависти к неизвестной черничной девочке, которая будет хорошей и, разумеется, разрешит ей приходить на праздники чтобы посмотреть на свое личное солнце. От жгучей, горчащей на языке жажды обладания. От ощущения своего абсолютнейшего бесправия. От того, что черника и гелиопсисы - это, к сожалению, приговор. Вынесен кем-то свыше и обжалованию не подлежит. Она сталкивается с ним в коридоре, на выходе, и замирает, чувствуя себя куда меньше, чем она есть на самом деле. Смотреть ему в глаза Маринетт боится. Ей кажется, что каждый взгляд выдает ее с головой. Ей почти стыдно за то, что она стоит так близко, такая неправильная, и так жаждет-жаждет-жаждет его, что плавится воздух. Мир исчезает. Ничего еще не существует, потому что Адриан берет ее за руку. Вся вселенная сосредотачивается в чутких пальцах, гладящих изувеченную линию жизни, проросшую этими проклятыми гелиопсисами. — Что... это? — потрясенно спрашивает Адриан. Она молчит. — Маринетт, что это? В знакомом голосе - незнакомые нотки. Требовательность и беспокойство. Ради этого момента стоило жить. Эти секунды стоят каждого миллиметра шрамов. Каждого часа мучительного заживления бессчетных ожогов и порезов. — Это шрамы, — Маринетт отвечает почти спокойно и даже удивляется самой себе. — Откуда они? Маринетт... Что она может ответить? "От тебя?" Ох, не смешите, она никогда ему не скажет. Кто-то из классиков говорил, что желтый - цвет страданий, и он был чертовски прав. В мире, где в ее ладонях никогда не прорастут цветы, было бы намного легче все объяснить Адриану. Она замечает Натаниэля краем глаза. Мир снова появляется, пока еще какой-то нерезкий. — Не всем везет с соулмейтами, — Маринетт мягко забирает руку и всё же решается посмотреть Адриану в глаза. Там зеленое теплое море и какое-то детское непонимающее разочарование. В эту секунду она вдруг осознает, что осталось доучиться всего месяц. Даже меньше - она быстро считает в уме - каких-то двадцать девять дней. И все закончится. Вообще все. Рядом встает Натаниэль. Его рука привычно ложится ей на плечо, и маленькая вселенная Маринетт рассыпается с неслышимым звоном. Она снова видит и слышит, ее сердце бьется ровно, а зуд под кожей успокаивается. Они в коридоре, и прошло совсем немного времени. Гелиопсисы Натаниэля - точная копия ее собственных. Только ему они словно дают невидимые крылья. Он говорит о чем-то, бурно жестикулируя, но ни на секунду не отпускает ее руки. Он рядом с ней счастлив. Маринетт рядом с ним... спокойна. Как мертвая.