Я очень долго тебя люблю

Виктор скользит по гладкой поверхности льда, вырисовывая узоры. Лед сверкает в свете уличных фонарей: одиноко, даже в какой-то степени мрачно, ослепляя этими бликами. Виктор скользит, и его движения завораживают, хотя никого нет, никто не задерживает дыхание от восторга, никто не рукоплещет ему. Никто. Он тут один, и больше никого на этом уличном открытом катке. Виктор откатывает собственный танец. Танец, которому уже триста семьдесят пять лет. Триста семьдесят пять лет полета над гладкостью льда, триста семьдесят пять лет отточенных движений, триста семьдесят пять лет одиночества. Виктор ненавидит эти цифры всей душой. Ненавидит эту жизнь, но не знает, как умереть, не представляет, хотя очень хочется заснуть и не проснуться, хотя бы просто заснуть. А не созерцать триста семьдесят шестой год далекие мерцающие звезды, многие из которых уже давно умерли, а их свет доходит до Земли лишь сейчас. Виктор хочет умереть. Но он не может. Вместо этого он ворует донорскую кровь и высасывает, высасывает до последней капли, потому что она ему не нравится. Он ненавидит ее всей душой, поэтому не убивает ради этого. Он не хочет причинять боль другим, несмотря на то, что в его жизни этой боли слишком много. Виктор не может, просто не может забрать у кого-то жизнь так же, как ее забрали у него. Возможно, в нем слишком много совести. Возможно, ее стоило бы задушить еще триста семьдесят пять лет назад. Но он не смог. И теперь тоже не может. Виктор порхает и неожиданно слышит лай. Кто-то пушистый, замечательного коричневого цвета опирается о низенький порожек входа на каток и задорно машет хвостом, привлекая внимание Виктора. Он осторожно подкатывается и опускается на колено, чтобы ласково погладить пушистого пуделя по голове. И тут же быть облизанным, как и в первый, как и в двадцать пятый раз. Как и пятнадцать лет назад, в таком же слишком холодном октябре. - Пойдем домой, Маккачин? - улыбается Виктор, и пудель радостно лает. Возможно, у него нет инстинкта самосохранения. Возможно, он отличается от своих сородичей, обходящих Виктора стороной. Но он радостно крутится рядом с новым хозяином, который мгновенно переобувает коньки на туфли. Он мог бы ходить хоть в тапочках, хоть в летних туфлях, но вызывать подозрений не хочется. Поэтому Виктор плотнее запахивает черное пальто, повязывает шарф и машет рукой, давая команду Маккачину идти рядом. Они идут по темным улицам Петербурга, и Виктор вспоминает, каким этот город был, когда Петр Великий только-только основал его среди болот. Виктор помнит. И ему совершенно плевать на это. Он смотрит на многоэтажки, скрывающие небо, смотрит на горящий в окнах свет и в его душе разливается горечь. Он с удовольствием отдал бы эти воспоминания в обмен на то, чтобы сидеть на кухне и думать о том, что купить сладкого завтра к ужину. Маккачин с удовольствием обнюхивает каждый угол по дороге к дому, в котором он живет. Виктор старается не попадаться на глаза соседям, чтобы не пришлось менять места жительства в ближайшие несколько лет. Потому что у людей это вызывает подозрение - когда человек не меняется в течение пяти лет. Виктор думает о том, что нужно купить псу еды, потому что в его квартире холодильник стоит исключительно для вида. Для антуража. Он никогда не включался в розетку. Виктор заходит в ближайший круглосуточный магазин и берет упаковку собачьего корма. Продавщица его совершенно не узнаёт, ведь он никогда сюда не заходил. Виктор слышит, как зачастило ее сердце при одном только взгляде на него, как щеки залились румянцем, а яркие зеленые глаза замелькали, оглядывая покупателя с ног до головы. Он протягивает купюру и забирает корм и несколько пакетиков лакомств. Такое смелое животное заслужило маленькое поощрение. Возможно, девушка могла бы понравиться Виктору, если бы он был живым. Возможно, они могли бы начать общаться и влюбиться друг в друга. Но он триста семьдесят пять лет как мертв. Виктор ложится на диван и прикрывает глаза. Маккачин улегся на него, наевшийся и довольный, тихо спит, дергая лапами во сне. Виктор берет в руки смартфон - изобретение, которое распространилось в последние несколько лет, - и включает какой-то фильм. Он уже не считает, какой это фильм - он видел зарождение кинематографа, многие фильмы смотрел в день премьеры. Не каждый может таким похвастаться. Виктор с удовольствием променял бы это на чашку горячего и ароматного чая. Единственное, что он может - наслаждаться ароматом, но даже это ему надоело. Смысл наслаждаться букетом, если ты не можешь попробовать на вкус и ощутить его всей своей сутью? Выбранный фильм повествует о царствовании Алексея Михайловича, получившего прозвище "Тишайший". Виктор смеется, и грусть вновь заполняет его. Он помнит в ярких красках внешность царя, но совершенно не помнит, что там, за пеленой его последнего воспоминания из смертной жизни: ощущение пронзаемой клыками кожи и мертвецкого холода, окутавшего тело. Все, что раньше, покрыто туманом, плотным, густым, как суп, ничего не разглядеть. Только мимолетные чувства: ощущение чего-то мягкого, теплого, не всегда понятного, но ласкового и нужного. Родного. Виктор ищет это. Триста семьдесят шестой год ищет везде, где только может, где удается увидеть нечто похожее: ищет среди толпы на Невском Проспекте, ищет среди скульптур Летнего Сада, в великолепии соборов и в прокуренных подворотнях. Он знает все песни Виктора Цоя наизусть, видел, как зародилось это протестное течение в самом сердце культурно-кровавой столицы России. И никак не может найти того, кто столь же теплый, как солнечный свет, мягкий, как пуховая перина, и ласковый, нежащий до искр в глазах. Этот кто-то никак не находится, сколько бы Виктор ни скитался по городу вечно молодых и вечно пьяных, сколько бы ни высматривал в толпе. Виктор гладит Маккачина по голове и криво улыбается. Возможно, он не там ищет. Возможно все эти триста семьдесят пять лет он был не там, где надо, но Питер не отпускает его из своих холодных и дождливых объятий, не дает уехать куда-нибудь. Он должен быть здесь и только здесь, должен всматриваться в окна и желать этой жизни всей, невесть откуда взявшейся душой. Должен подбирать пуделей у катка и вытанцовывать каждое движение, словно он на соревнованиях. Возможно, он просто не набрался ума за эти триста семьдесят пять лет. Возможно, он самый глупый из всех вампиров на этом свете. Возможно, ему надо пытаться и пытаться умереть снова и снова. Но на следующий день Виктор выбирается выгулять крошку Маккачина и теряется. Теряется в этом дне, непривычно солнечном, наполненном чем-то великолепно-тягучим. Особенно, когда он видит бегущего с рюкзаком за спиной юношу. На нем самый потертый из всех спортивных костюмов, которые Виктор видел за триста семьдесят пять лет. Но Маккачин радостно гавкает и пытается побежать за юношей, который с улыбкой останавливается и спрашивает, можно ли погладить пушистое создание. Виктор молча кивает, все еще глядя широко распахнутыми глазами на человека, который присел перед тявкающим щенком, пытающимся облизать тонкие пальцы. Виктор замер. Он триста семьдесят пять лет назад замер, он впервые не слышит, как хрустит лед под ногами, как шумно дышит пес, как незнакомец неслышно вздыхает, почесывая довольного пса за ухом. - Виктор... - Что, простите? - незнакомец поправляет очки, недоуменно глядя на застывшего в своей жизни Виктора, и тот отмирает, впервые за триста семьдесят пять лет так широко и добродушно улыбаясь. - Меня зовут Виктор. Виктор Никифоров. - А... Меня зовут Кацуки Юри, - он кивает и слегка кланяется, и Виктору нестерпимо хочется дотронуться до него, почувствовать тепло своей вечно холодной рукой, ощутить эту мягкость, которая исходит от Юри. Возможно, он слишком поспешен в своих желаниях. Возможно, ровно через секунду это пройдет. Но проходит минута, проходит пять, десять минут, а ему все еще хочется слушать и слушать тихий, слегка запинающийся голос смущенного Юри. Юри рассказывает, что преподает здесь, в Санкт-Петербурге, японскую историю на кафедре японоведения в Санкт-Петербургском государственном университете. Виктор мог бы рассказать всю историю старейшего в Питере университета, но ему не хочется. Ему хочется слушать рассказ Юри про то, каким кажется ему этот основанный более трехсот лет назад город, про то, как он не похож на его далекую родину. Виктор слушает, слушает, слушает, и не может наслушаться. Ему хочется, чтобы Юри никогда не замолкал, чтобы продолжал говорить, слегка смущаясь, поглядывая на него своими теплыми карими глазами, путаясь пальцами в кудряшках Маккачина. Виктор почти что требует у юноши номер телефона, обещая запомнить его, потому что записать совершенно негде. Виктор улыбается, чувствуя прилив сил, чувствуя, как что-то в этом тумане проясняется, но немного, лишь воспоминание о лучащихся счастьем карих глазах, заполненных негой и радостью. И Виктору хочется верить, что это те же самые глаза, которые он видел триста семьдесят пять лет назад. Виктор договаривается встретиться с Юри в кафе. Он впервые за триста семьдесят пять лет стоит перед шкафом и выбирает, по-настоящему выбирает, что ему надеть. Маккачин вьется рядом и пытается утащить галстук, на что Виктор шутливо грозит ему пальцем. Этот галстук пыталось утащить еще три поколения Маккачинов. Виктор надевает серый облегающий свитер и джинсы. Он знает, что для Юри он будет красивым в любом случае, это особенность его нынешнего состояния, но хочется, все равно хочется показаться лучше, чем он есть. Виктор убирает в высокий хвост свои отросшие за последние тридцать семь лет волосы, улыбается, укладывая в небольшую сумку телефон и кошелек. Маккачин с радостью позволяет надеть на себя ошейник. Чудесное животное нравится Виктору, в нем много энергии. Энергии, которая в самом Викторе иссякла сто тридцать четыре года назад. И сейчас он вновь переполнен ею, он купается в ней, не в силах удержать себя. Он ребенок, который заново познает мир, ему хочется вобрать в себя все самое светлое. Он ребенок, и поэтому его пока не одолевают тяжелые мысли. Юри смущенно оглядывается, откинувшись на спинку стула, когда Виктор подходит к нему со спины. Детское ребячество заставляет его накрыть глаза Юри руками и радостно выкрикнуть просьбу угадать. Юри угадывает, улыбаясь, и не спрашивает, почему руки Виктора похожи на лед - он отогревает такие же холодные руки о чашку с горячим какао. Виктор садится напротив и вновь слушает этот мягкий голос, который похож на то самое какао, которое пьет Юри. Он впитывает его в себя, как губка, стараясь запомнить каждую нотку, каждый оттенок, каждое слово, чтобы больше никогда-никогда не забывать. Они разговаривают про историю, и Виктор удивляет Юри доказательствами некоторых теорий и догадок. Юноша смеется, что Виктору давно нужно в историческое общество - он бы точно получил бы какую-нибудь премию. Виктор улыбается немного грустно, повторяя тихонько "когда-нибудь, когда-нибудь", точно зная, что никогда не позволит себе прославиться. Потому что тогда его жизнь превратится в существование тех, кто когда-то успел заработать известность: постоянно скрываться, жить в тени и опасаться, что кто-то узнает, хоть доказать, конечно, ничего нельзя, но вдруг. Юри замечает, что Виктор ничего не пьет, и тот отшучивается тем, что он пьян присутствием Юри. Возможно, это похоже на строчки бульварного романчика. Возможно, Виктор действительно впервые опьянен жизнью, по-настоящему счастлив и ощущает, как мертвое сердце беспрестанно колотится в грудь, хотя ему нечего разгонять по организму. Но Юри вдруг улыбается смущенно, темные волосы падают на лицо, и Виктору вдруг очень хочется убрать их, чтобы ничто не скрывало взгляд этих безумно живых глаз, таких нужных, таких родных. Холодная рука касается темных прядей, заправляя их за ухо, и щеки Юри наливаются ярким румянцем. Виктор готов поклясться, что он видит это не впервые за триста семьдесят шесть лет. - Виктор... - шепот, срывающийся с мягких губ, завораживает, и он теряется в многообразии тонов, полутонов, скрытых в одном единственном слове. Виктору до ужаса хочется поцеловать эти пухлые губы, хочется впиться в них долгим поцелуем и пить, до дна испивать эту жизнь, это тепло, которое исходит от милого юноши. Виктор останавливает себя в нескольких сантиметрах. Он лишь гладит холодными пальцами разгоряченное лицо Юри и молчит, читая в глазах удивление, легкий стыд и смущение. Ему нельзя быть таким напористым. Но он как путник, который только что добрался до воды, он хочет запастись живительной влагой впрок, чтобы хватило надолго, когда этого тепла с ним не будет. Он отстраняется и откидывается на спинку стула. Они молчат, и Виктор ругает себя за то, что прервал рассказ Юри, и теперь тот не знает, что делать, не знает, что сказать. Но тут о себе дает знать Маккачин, легким поскуливанием вырвавший Юри из плена неловкости. Он садится и выпрашивает кусок чего-нибудь вкусного, смотря на них обоих своими черными глазами-бусинками. И Юри с улыбкой протягивает ему кусок соленого печенья, которые он взял к какао. Виктор смеется, и разговор начинается по-новой, теперь уже о собаках. Юри рассказывает про пуделя, который был у него в детстве, Виктор рассказывает про предыдущего Маккачина, и пес фыркает, опираясь передними лапами на черные брюки Юри, оставляет следы своих лап, что нисколько не волнует обладателя этих брюк. Он ласково чешет пса за ухом и бросает на Виктора веселые взгляды. Виктор сияет. Он провожает Юри до дома, ощущая, как совершенно не хочет уходить, но Маккачин не наелся солеными крекерами, ему хочется поесть и улечься на диван вместе со своим хозяином. Юри смущенно мнется, словно не хочет уходить, и Виктору кажется это жутко милым. Он медленно подходит и, наклонившись, целует ладонь в черных кожаных перчатках, которые совершенно не спасают от петербургских холодов. Юри донельзя смущен и почти что убегает в сторону парадной, вызывая тихий смешок Виктора. Он слышит, как стучит его сердце даже здесь, достаточно далеко от двери, у которой Юри, прежде, чем скрыться в темноте парадной, оглянулся и тепло улыбнулся, озаряя этой улыбкой застывшее сердце Виктора. Маккачин тычется мокрым холодным носом в руку хозяина, который прислонился к стене спиной и не смеет поднять взгляд. Рано или поздно этот вопрос настиг бы его. А что дальше? Что дальше он собирается делать с таким милым, таким теплым, до боли любимым Юри? Очнувшееся от трехсот семидесяти пяти лет одиночества сердце не хочет вновь терять эту обитель счастья и тепла, оно хочет петь о своей любви, пусть оно потеряло голос. Виктор стыдливо уткнулся в свои колени, жалея, что у него нет слез. У него есть только боль, и ничем не вывести, ни одно болеутоляющее не поможет. Юри, такой любимый и солнечный Юри, рано или поздно сам поймет. И тогда Никифорову придется навсегда скрыться, уйти в тень, потому что выйти на свет он уже никогда не сможет, не сможет вновь показаться пред лучами, столь же теплыми, что и его возлюбленный. Сердце надрывается своим молчанием. Оно хочет, чтобы его услышали, хочет выбраться из грудной клетки, чтобы туда, чтобы к Юри. К Юри, рядом с Юри, вместе с Юри. Чтобы нежиться в лучах его тепла и никогда больше не чувствовать себя застывшим. Но Виктор не может его отпустить, не может взять и вложить его в ласковые и горячие ладони, не может сомкнуть на нем пальцы. Его сердце каменное, оно обожжет холодом теплые пальцы, испугает до дрожи, заставит убежать, забывая каждое мгновение. Виктор втягивает в себя холодную кровь, стараясь забыться в этом чумном пиру. Его голубые глаза наливаются красным, зажигаются ярким светом, прежде чем вновь потухнуть. Ему хочется продать душу, чтобы вернуть себе жизнь, но он не может - его душа принадлежит только Юри, он чувствует это, живет этим единственным по-настоящему значимым за триста семьдесят пять лет чувством. Совсем скоро Рождество, и Юри, жутко смущаясь, пригласил его отпраздновать его вдвоем. Виктор жаждет этого дня, жаждет встретить начало триста семьдесят шестого года рядом с самым значимым человеком. И одновременно его разъедает страх. Что, если Юри поймет? Что если не выдержит? Что произойдет? Виктор видел крах империй и появление новых государств. Видел, как идеологии сменяли друг друга, как одни правители сменялись другими. Видел, как города исчезали и возрождались из пепла. Видел, как открывались новые земли. И никогда ничего не ждал. А сейчас он ждал Рождества впервые за почти триста семьдесят шесть лет. *** - С Рождеством, Виктор! - улыбается Юри и протягивает ему мягкий сверток. Виктор дрожащими руками распаковывает красно-бело-зеленую оберточную бумагу, доставая мягкий пушистый голубой шарф и такого же цвета шапку. Юри смущенно улыбается и говорит, что заметил частое отсутствие этих атрибутов одежды на Викторе даже в лютый холод. Виктор заплакал бы от радости, если бы у него были слезы. Он протягивает Юри длинную коробочку. Он хранил эту вещь триста семьдесят пять лет. Черный бархатный футляр открывается почти беззвучно, только Виктор может слышать легкий щелчок. На белом полотне лежит кандзаси, которое было привезено из Японии одним мастером. Оно долгое время считалось утерянным, хотя владелец просто продал его Виктору. Карие глаза расширились от удивления при взгляде на украшение. Виктор понимал, что это традиционно женское украшение, но не мог ничего с собой поделать - волосы у Юри не были достаточно длинными, чтобы их можно было заколоть и украсить, но Виктор дарил это украшение даже не для этого. Пальцы пробежались по сделанным из кварца белым цветам, словно опасаясь, что из-за малейшего прикосновения они рассыпятся на сотни осколков. Возможно, Виктор переносил переживания своего сердца на действия Юри. Возможно, Юри боялся того же, чего и Виктор. Но стоило футляру оказаться на столе, как холодные губы Виктора оказались в плену пылких, горячих губ Юри. Юри, пылающего ярче солнца на флаге Японии, невообразимо нежного, льнущего к Виктору, который старался не сжимать его слишком сильно, хотя хотелось невообразимо. Виктор думал, что он жадный до прикосновений, когда только прикоснулся к нему. Виктор понимает, что он жадный, когда забывается, не в силах оторваться от горячих губ, когда оглаживает щеки, виски, путается в волосах и мечтает, чтобы этот момент никогда не прекращался. Виктор жадный, и не может остановиться. Но Юри еще более жадный, он хватается за него, как за спасательный круг, притягивает к себе еще ближе, срывающимся шепотом шепчет что-то на японском, и Виктор был бы счастлив не воспринимать слов совсем. Но он понимает, что ему говорят. Юри признается ему в любви, Юри говорит, что Виктор кажется ему слишком родным, что он знаком с ним сотни лет, и Виктор чувствует, как сердце сжимается, а разум проясняется с каждым мгновением, с каждым словом. "Я люблю тебя..." - шептал прекрасный юноша в темно-синем кимоно, которого он обнимал за талию. "Я люблю тебя..." - шепчет прекрасный юноша в темно-синем свитере, которого он обнимает за талию. "Ты кажешься мне таким родным..." - темные волосы доставали до лопаток, они были собраны в низкий хвост и перехвачены темной лентой. "Ты кажешься мне таким родным..." - темные волосы едва достают до плеч, слегка взлохмачены, растрепаны его руками. "Ощущение, что я знаком с тобой сотни лет..." - горячее сердце билось так быстро, только для него одного, он чувствовал это биение под пальцами, проходящимися по обнаженной груди. "Ощущение, что я знаком с тобой сотни лет..." - горячее сердце все еще бьется так быстро, только для него одного под тканью темно-синего свитера триста семьдесят шесть лет спустя. "Виктор..." - голос, срывавшийся на стон, когда шеи касались горячие губы. - Виктор... - стонет Юри, впиваясь пальцами в плечи, когда язык скользит по бьющейся артерии на шее. Губы накрывают ее, оставляя поцелуй, Виктор не может надышаться этим ароматом, не может насытиться этими прикосновениями, ему хочется больше и больше. Ему хочется больше, когда он помогает снять свитер и отбросить в сторону, хочется горячее, когда он жадно целует обнаженное тело, хочется быстрее, ощутимее, ярче. Все его рецепторы на пределе, он чувствует каждый отголосок прекрасного тела, он нависает над ним, вглядываясь в прекрасные карие глаза и ловит ладонь, прижавшуюся к его щеке. Серебристые волосы рассыпаны и скрывают их взгляды от всего остального мира, которого больше нет. - Юри... Ты хотел бы остаться со мной? - горячий шепот, слишком тихий в темноте комнаты, тонущий в шумном дыхании, в осторожном поцелуе ладони. - С тобой?.. - Юри пытается сфокусировать взгляд на Викторе, но так тяжело, и глаза хотят закрыться сию минуту. - Со мной. До самого конца. До скончания веков, - Виктор шепчет, чувствуя, как сердце вновь замирает. В прошлой жизни Юри так и не дал ему ответ, и он всей душой надеется, что этот момент все-таки станет полным. - До скончания веков... Да... Хочу, пожалуйста, Виктор, прошу, - Юри тянется к нему, к его губам, полным нескончаемой, неутолимой прохлады, и Виктор содрогается всем телом, плавно целует каждый сантиметр, запоминая его таким: живым, настоящим, теплым. Юри вздыхает, почти стонет, откидывая голову и чувствуя язык у самой артерии. Горло заполняет горячая кровь, и Виктор отрывается от тонкой шеи. Его губы в крови, и он слизывает эту кровь языком, а затем прокусывает собственное запястье, поднося его к губам обмякшего в его руках Юри. Темная, густая, мертвая кровь капает на губы, плачет вместо него, за него, за них обоих. Юри выцеловывает запястье, слизывает капли крови и стонет, чувствуя новый, полный огня, увлекающий в пучину бессмертия поцелуй. - Виктор... Мой Виктор... - шепчет, раскрываясь, прогибаясь в спине, путаясь пальцами в волосах, стонет от боли, от наслаждения, от осознания. - Мой Юри, - Виктор настолько счастлив, что просто не может не сжать в крепких объятьях свою родную, любимую душу в навек замершем теле. Он двигается быстро, рвано, словно ему не хватает дыхания, пускай оно ему и не нужно. Юри стонет, глотая слова, по щеке стекает алая капля, которую Виктор убирает легким поцелуем. Виктор притягивает Юри к себе, целуя в висок и ощущая, как поет сердце, навек обрученное кровью с другим. Кандзаси займет свое место в черных волосах, когда они отрастут. Танец Виктора больше никогда не будет одиноким, отныне и навеки, теперь они будут вместе парить, выводя на ледяной глади единственное слово: "Нашлись". Виктор обнимает Юри и прикрывает глаза. Им не нужен сон. Но можно прижать возлюбленного к себе и помечтать, прикрыв глаза и ощущая, что его тело все еще такое же горячее, а сердце, не умолкая, выстукивает общий ритм бесконечной жизни. - Я люблю тебя. Я очень долго тебя люблю.