Дождливое утро октября. Туман, окутывающий белоснежное здание центральной больницы, казался гуще с каждым днём. От напряжения, держащего тело в холодных оковах, дышать становилось сложнее.
Я ходил вдоль тёмных коридоров, изученных до мельчайших деталей; и мерещилось, что эхо шагов переплеталось с несуществующим звоном тяжёлых цепей. Узнать меня можно по одному лишь стуку подошвы шипованных берцев — однако никто не приходил сюда так часто. Вид мрачных стен, обшитых деревянными панелями, отдавался мелкой дрожью по телу. Мир казался мутным, как если бы туман поглотил больницу изнутри.
Рейх* встретили меня в холле, всё у того же торгового автомата с кофе. Они пришли как семья — вместе. Думаю, он был бы рад знать это. Его отец молчал, сцепив руки за спиной, а мать старалась улыбнуться, приобняв меня. Тогда я обхватил её плечи, пытаясь прекратить чуть слышный плач тихой фразой:
— Всё будет хорошо.
Она, конечно, расплакалась громче. Я определённо не тот, кто может поддержать словом.
Проводив их, я остановился напротив поста, тоскливо смотря вслед. Раздался писк магнитного замка, и вскоре медсестра вернулась за стойку. Её бледные губы тронула грустная полуулыбка.
— Держите. — Девушка протянула ручку. Журнал, подпись и краткий одобрительный кивок.
Плечи поникли; я привычно вышагивал круг по тускло освещённому холлу, замыкая его у серой скамьи перед панорамным окном от пола до потолка. Его размера не хватало, чтобы пробить почти осязаемый мрак этого места. Вдоль окна ложился слепящий белый свет, исходящий от непроглядного, словно захватившего здание туманного облака.
Недавно тишину заполняли шаги молодого ординатора. Марк, заприметив меня, всегда поднимался в палату, и я часто слышал, как он тяжело выдыхает, застёгивая белый халат: ему предстоял нелёгкий разговор.
Однообразные блёклые мысли вперемешку с запахом извести заставляли кровь стучать в висках. Я будто видел одно и то же. Как бесконечный сеанс в кинотеатре: ты сидишь у чёрного экрана, утешая себя странной мыслью, что все серьёзные фильмы начинаются именно так. Свет давно погас, но экран всё ещё чёрный. По крайней мере, сейчас — как в темноте — чувства обострились: пахло хлоркой и ничем больше.
Раньше улавливался летучий аромат знакомых антибиотиков, терпкий фетор** стерильных бинтов, и меня взвинчивали смешивающиеся запахи больничных палат: от одних пахло надеждой, душистой и яркой; от других отчаянием, сырым и холодным; но больше всего я ненавидел дымно-смолистый запах смерти. И как ни прискорбно, в его палате всегда пахло хлоркой. Будто одиночеством.
— Матвей? — Плечо сжала рука в перчатке. Я вздрогнул, оторвав безучастный взгляд от оседающих на окнах каплях. Торопливо встал, коротко облизав искусанные губы. Их начало саднить, и я чуть поморщился. Привычка.
— Его состояние… — Марк несильно сжал пальцы. Чуть надавил, показывая, что нужно сесть, и тут же присел рядом. Парень медленно поднял серые глаза, а большие руки сомкнулись в замок.
Марк был давним другом нашей семьи и после окончания института получил работу в больнице моего отца. То, что я мог посещать лучшего друга, — результат упорных переговоров ординатора и главврача.
Для разрешения на посещения я подписал кипы бумаг и каждый раз переодевался в хирургический комплект. Он сохранился ещё с первой практики в медвузе, который я, по иронии, стал пропускать.
Ординатор молчал. Сжимал руки, облачённые в перчатки, которые он, похоже, забыл снять, и продолжал молчать. Посмотрев на них коротко, я поднял обеспокоенный взгляд в попытке прочитать по его лицу, насколько всё плохо.
— Он выглядит куда хуже, чем вчера, — констатировал я, скорее, для самого себя. К сожалению, Марк коротко кивнул.
Раздался тяжкий раскат грома. Накрапывавший утром дождик обрушился внезапным ливнем, таранящим клубы молочного облака. Словно сигаретный дым, туман начал рассеиваться в воздухе промёрзших улиц.
Марк повернулся полубоком: половина его лица освещалась чистым ярким светом, и стала заметна лёгкая небритость. Ординатор чуть наклонился вперёд — еле слышный скрип холодных металлических скамеек пронёсся по тёмному холлу. Ощутилось давящее напряжение в висках.
— Возможность перехода в терминальную стадию с каждым днём становится выше. — Голос стал чуть приглушённым. — Если пройдёт больше месяца, то последствия будут тяжёлыми, а реабилитация может занять не один месяц или даже год. К тому же операция на ноге всё усложнила и…
— Не нужно, — перебил я, вновь отвернувшись к искроплённому ливнем окну. Я и сам знал, что он дальше скажет.
Без операции мой лучший друг проснулся бы инвалидом-колясочником. Пусть с ней шансы на пробуждение и не становились выше, но титановый протез колена — меньшее из зол. Не хотелось запечатлеть в памяти тот момент, когда к койке подкатывают инвалидное кресло. Губы дрогнули: честно признаться, порой я отчаивался найти более оптимистичные прогнозы и засыпал с книгой под боком. Теперь же я был истощён, и поэтому вместо медицинских справочников приходилось читать художественную литературу из скудной домашней библиотеки. Вслух. В палате того, кто никогда не любил читать книги.
Сознание прорезала мысль, что Марк до сих пор сидит рядом, и я слегка приподнял брови, интересуясь, но зная наперёд:
— Ты ведь не сказал об этом его родителям, так?
— Не смог, — виновато прошептал Марк. — Знаешь, мне кажется, не стоит вмешивать личное в работу, но это… сложно. Похоже, что врач из меня так себе, — выдохнул он, зарываясь пальцами в смолистые пряди.
Я слабо нахмурился, видя его таким растерянным, но тут же вспомнил: Марк всё же человек, хоть и обычно крайне сдержанный и чёрствый.
Впервые за долгое время мы говорили так. Без желчи и злобы. Раньше я бы никогда не попросил Марка о помощи, и даже заговорить было бы непосильной задачей. Однако сейчас, как и обычно, я прикрыл глаза и неуверенно произнёс:
— Спасибо. — Получилось неискренне и уж слишком тихо.
Но Марк всё равно чуть улыбнулся, и, как ни странно, серый туман в его глазах стал задорным отблеском, тут же померкшим где-то в пучине такой же серой печали.
Его угольные брови чуть дрогнули, а тёплая улыбка заставила меня нервно сглотнуть. Я смущённо отвёл от него взгляд: нет, пусть лучше Марк всегда будет Марком, без излишней человечности. Пусть и иногда эта человечность была для меня спасением.
Каждый день я приезжал в больницу, встречался с семьёй Рейх в холле и расписывался в журнале под ответственность Марка. Тогда мне оставалось около получаса ожидания, когда мы коротко говорили с ним у панорамного окна.
И каждый раз шаги позади нас, казалось, принадлежали хмурому мужчине в белом выглаженном халате с вышивкой на груди и именным пропуском в кармане; но иллюзия обрывалась пронзительным писком замка и ощущением колкого, пусть и короткого взгляда, полученного в спину. Внутри всё замирало, стоило лишь подумать, что мимо нас проходил мой отец.
Время ощутимо тянулось. Мне стало мерещиться, что Марк хочет заговорить. Ранее мы не говорили ни на какие темы, помимо прогнозов комы. И лучше, если так и будет оставаться.
В итоге отсидев лишних десять минут в полном молчании, Марк поправил белый воротник, встал и оставил меня одного у широкого окна с невесёлым видом на октябрь. Это стало чем-то наподобие ритуала. И я всё ждал, когда он прекратится.
* * *
Он лежал, смотря в потолок измученным взглядом, и тихо спрашивал, который час, пока не закрыл глаза и не уснул. Было два двадцать семь, когда он впал в кому. И уже вторую неделю каждый раз, когда я ступал за порог отделения реанимации, в моей памяти всплывал этот тихий шёпот — бред из-за обширной кровопотери.
Десять сорок пять. Передо мной лежал бледный парень, некогда загорелый — теперь кожа его была прозрачна. На крепких руках выступали вены, отдавая мрачным серым оттенком. Если бы не цифры пульса кардиомонитора, то я подумал бы, что смотрю на труп. Труп, обвитый трубками разных цветов и размеров. Одна из них трофическая*** — так растворы, поддерживающие жизнь, поступали внутрь; вторая тянулась к изголовью кровати, там, где висел небольшой мешок; а самая крупная была вставлена в горло.
Виски, по обыкновению, коротко подстрижены, а светло-русые волосы — аккуратно зачёсаны назад. Веки с пушистой каймой ресниц были расслаблены, будто он задремал и любой звук мог заставить их распахнуться. Но трубка, подпиравшая его пухлые губы, напоминала о том, что он совсем не спит.
Бегло осмотрев тело, я чуть откинул одеяло и легко провёл ладонью по на удивление тёплой, даже горячей коже. Только кисти были непривычно холодными. Его запястья покрыли мелкие фиолетовые венки, а от выступающей ключицы через шею к вискам тянулась большая серо-зелёная. Я провёл по ней пальцем, словно ожидая его реакции, но — ничего.
Спёртый воздух не давал лёгким расправиться, а давление стен — мне двинуться. Здесь было душно, а многочисленное оборудование заметно уменьшало размеры палаты. Руки в перчатках быстро вспотели, но снять их я не мог.
Время в этой комнате словно ставили на паузу, оставляя лишь издевательский шум приборов.
* * *
Сидя подолгу, я переставал слышать эти звуки. Было достаточно наблюдать за ярко-зелёными скачками пульса, чтобы удостовериться в том, что всё в порядке. Белая, тихая, словно мёртвая комната душила меня своей стерильностью: я ненавидел это место, но возвращался сюда изо дня в день, как только получал разрешение на посещение.
Когда заходили медсёстры, мне приходилось отлучаться в коридор, пропитанный запахами антибиотиков, бинтов и палат; а когда я возвращался, то всегда замечал, как блестели его губы: сёстры смазывали их вазелином. Вновь усаживаясь на придвинутый к койке стул, втайне ото всех тщетно пытался согреть его мертвецки-холодные руки. Мерещилось, что ему безумно одиноко. На тихое чтение никто не отзывался — был слышен только привычный звук, заменявший его голос. Так я проводил свой день.
Вибрация, казалось, шла откуда-то извне. Я нахмурился, пытаясь понять, откуда идёт звук, но оказалось, что звонили мне. Отложив книгу на колени, я с трудом достал телефон из кармана джинсов, попутно стянув маску с лица.
— Да. — Я улыбался, чтобы придать тихим словам окраску.
— Матвей, мне дали до тебя дозвониться! — Голос Влада был громким и таким мелодичным в угрюмой тиши. Но после короткого молчания по ту сторону телефонной линии раздался огорчённый выдох. — Слушай, прости, я уже давно должен был быть в городе. Но из-за обстоятельств я не смогу приехать… и на следующей неделе тоже. Но обещаю, под Новый год я точно буду дома!
Я молчал.
Улыбка исчезла — до сознания дошёл смысл слов:
— Но ты должен был вернуться ещё в августе, — начал я, стараясь контролировать голос. — Контракт был до конца лета. Я ждал до октября, а теперь тебя снова задержали?
Готовый взорваться от возмущения, я встал и зашагал кругами по палате, сжав переплёт «Мастера и Маргариты». Хотелось швырнуть книгу в стену.
Всё, что донеслось в ответ, — короткое угуканье.
— Я ведь извинился, — как бы невзначай напомнили мне.
Оправа очков приподнялась, когда я сжал переносицу пальцами и заключил:
— Чтобы ты знал, я тебя ненавижу.
Конечно же, это не было правдой. Я любил своего старшего брата как никто другой. И поэтому его чуть слышный смех заставил и меня усмехнуться той короткой истерике, что я закатил. Разговоры о службе в армии всегда заканчивались моим сожалением о том, что я его отпустил. И пусть в конце мы смеялись.
— Я обязательно искуплю вину. — Сделав акцент на втором слове, Влад усмехнулся.
— За все четыре года, что я тебя не видел? — Приподняв брови, я стал нервно теребить край майки, проглядывающей из-под хирургической рубашки.
Внезапно настал его черёд молчать.
— Нет. Хотя бы за то, что я задержался так надолго. Мне очень жаль. — Пропитанный отчаянием голос заставил меня виновато закусить губу. Влад громко выдохнул, и я живо представил, как он морщит лоб и взлохмачивает короткие светлые волосы, наверняка отросшие за эти месяцы.
— Давай не будем говорить об этом хотя бы раз. Не сегодня. Ладно?
В письмах ему я о многом врал. Телефонные звонки — десятиминутная правда, погрязшая в чернильной лжи. И всё потому, что письма отправлялись постоянно, а звонки из военной части можно было посчитать по пальцам одной руки.
Было невозможно врать Владу, когда я слышал, как при разговоре со мной он улыбался. Как сейчас. Смотря в окно — на блёклое солнце, стекающие по стеклу капли остаточного дождя, — хотелось верить, что вскоре жизнь наладится.
Внезапно мой взгляд переместился на койку, а тело парализовало, когда я дважды не смог ответить на один и тот же вопрос. Ответ был лживым, а значит — неправильным.
— Алло? Ты меня слышишь?
— Д-да, Влад. — Я коротко посмотрел в окно, облизав пересохшие губы. — Слышу.
— Так он рядом или нет?
— Нет… он сейчас… спит.
— Сейчас? — Влад будто знал, что я вру. — Ладно, но будьте осторожнее. И скажи, что я передавал ему… — Брат запнулся, и на секунду вместо его приятного хрипловатого голоса раздалось десять других. — Нужно заканчивать, Юра салаг изводит.
Я поспешно отнял динамик от уха, но Влад негромко добавил:
— И, Матвей…
— Что? — Я нервно ткнул пальцем в переносицу, ожидая ответа.
— Как проходит твой день?
Я окинул взглядом палату, оборудование и трубки, книгу, в панике отложенную на подоконник; а затем застыл, смотря на озаряемую слабыми солнечными лучами койку. Не отрывая взгляда, ответил:
— Не самый лучший мой день рождения.
__________________________
Рейх* — фамилия, идущая от немецкого слова "богатый". Не склоняется.
Фетор** — запах (чаще неприятный).
Трофическая трубка*** (прим.: неофициальный термин) — внутривенное вливание всех компонентов (белки, жиры, углеводы и далее по списку).
