Нерушимая точка.

      Устал.       Для Мирона это слово означает сразу все его возможные значения. Устал в понимании «мне скучно». Устал в понимании «меня все раздражает». Устал в понимании самого обычного «мне просто нужно, блядь, отдохнуть».       В комнате становится необъяснимо жарко. Словно большое скопление горячего воздуха нависает над ними прозрачным, но осязаемым облаком. Они сидят вдвоем уже бессчетное количество времени, ведь Ваня сбился со счета уже после двадцати минут полного молчания. Его тусклые голубые глаза хаотично бегают по телу мужчины, почему-то фокусируясь на резко вздымающейся и опускающейся от напряжения грудной клетке, которая, кажется, вот-вот перестанет двигаться.       Мирон звонит Рудбою, когда все становится совсем плохо. Срывается с тормозов и летит в тартарары. А иначе он и не умеет. Так и не научился прочувствовать тот момент между спуском, прямиком по крутой к обрыву, и непосредственным полетом вниз, откуда Ване потом его доставать пиздец как непросто. Поэтому когда Евстигнеев срывается с места по первому же зову, как даже очень скорая помощь по вытаскиванию друга, или уже хуй пойми кого, из дерьма, то застает его сидящим на полу около кровати, с пустым взглядом, таращившимся в пустоту.       «Ну е-е-ебаный рот» звучит у Вани в голове как заевшая пластинка, когда он оказывается в квартире.       Вот и сейчас все снова повторяется. Мирон выглядит измученным до безобразия: лицо похудело, открывая впадины на щеках, заостряя скулы и еще сильнее выделяя большой орлиный нос. Бледная кожа, как у страдающего аритмией, с синими венами на запястьях. Ослабевшие пальцы с выпирающими, побелевшими костяшками. Размытый взгляд, опять вглядывающийся куда-то прямо перед собой, игнорируя яркий свет, ложащийся на сетчатку.             — Мирон?       Всегда наступает момент, когда маски падают. Когда простое товарищеское волнение, которое всегда демонстрировал Рудбой перед самим Мироном, трещит по швам, открывая ярко-красные лоскутки болезненной, стоящей на гране безумия, тревоги. Когда больше не в силах скрывать мелкую дрожь в пальцах, беспокойный зрачок, мечущийся в глазах, стук сердца, который, как кажется Ване, можно услышать из коридора при закрытой двери.             — Я просто устал, вот и все. Пойми.       «Это, блядь, не просто» думает Евстигнеев, стиснув зубы от злости. Злости, в первую очередь, на самого себя. Потому что единственное, что он может сделать в этой ситуации — это воздействовать лишь как обезболивающее, когда хочется быть хирургическим скальпелем, что вырежет его боль раз и навсегда. Несмотря на это, Федоров продолжает звонить только ему. Возможно одиночество становится слишком невыносимым, но и люди, даже пусть друзья, его в такие периоды только раздражают и он выбрал самое «менее бесячее» звено из цепи. А Ваня и этому рад. Для него это никогда не станет простым. Он никогда не поймёт. И не хочет понять.       Мирон поднимается на ноги, сразу извлекая Рудбоя из собственных мыслей, слегка пошатываясь, присаживается на край кровати. Евстигнеев понимает, что нужно Мирону. Уже не в первый раз это проходили, и, видимо, еще будут. Федоров ложится на спину, позволяя снять с него одежду. Мужчина осторожно тянется к другу, словно к хрупкой фарфоровой кукле, что разобьётся от любого резкого движения, касаясь подушечками пальцев ткани на воротнике. Мирон наблюдает за судорожно дрожащими, но от этого не менее размеренными, руками Вани. Он снимает с его плеч фланелевую куртку. Она легко покидает спину, скользя подкладкой по мягкой материи белой рубашки. Ее пуговицы также без затруднений поддаются мужчине, оголяя алебастровую кожу с еле заметными родинками. Ваня медлит, когда доходит до нижней части тела. Проведя рукой по ноге, он опускается к ботинкам, аккуратно поднимая лодыжки, снимая обувь с коротких черных носков. И вновь останавливается, собираясь с мыслями. Иногда Мирона забавляет этот момент. Стараясь не подумать ни о чем лишнем, Рудбой принялся расстегивать его брюки. Ненадолго завозившись с молнией, он почувствовал легкую дрожь в теле Федорова, и, подняв на него глаза, заметил, что тот покрылся мурашками. С его стороны раздался притупленный смешок.             — Я успел замерзнуть, пока ты там возился.       Медленно спуская нижнюю часть одежды вниз по бедрам, Ваня снова глянул на мужчину, который тихо дыша и не обращая внимания на его действия, не отрываясь смотрел в потолок. Где-то глубоко в закромах его сознания хранится немая, запылившаяся история о том, почему это происходит с ним снова и снова. Что-то ужасное и непознаваемое никем другим, о чем Евстигнеев делает вид, что не догадывается. Тайна его страданий, как шлифованный белый мрамор с черными вкраплениями и золотыми нитями — такая гладкая и холодная, если прикоснуться.             — Мирон.       Его челюсти крепко сжались.             — Да.       Ваня быстро справляется с остатками одежды, складывая ее на ковре, оставляя Федорова в одном нижнем белье. Его тело кажется достаточно миниатюрным по сравнению с долговязой фигурой Вани. Он выглядит сейчас совсем как мальчик.             — Засыпай, Мир.       Его имя — якорная сила, или все дело в голосе, что его произносит. Ему нужна крепкая опора в такие моменты, когда усталость означает «не могу мыслить, не могу дышать, не могу видеть, не могу двигаться, прошу, прости меня». Именно ею всегда оказывается Рудбой. И всегда ею был. С самого начала их дружбы, со временем переросшую в явно что-то крепче, ближе и глубже — что-то, чего оба не хотят признавать.       Однажды Ваня сказал, что даже у больших умов есть предел. Нерушимая точка, которую нельзя двигать, но через которую можно перешагнуть. И Мирон вонзил в него взгляд, будто искря лезвиями десятка острых ножей. Он всегда злился, когда его усталость называлась чем-то иным. Мужчина упорно не хотел принимать то, что уже годами следовало за ним по пятам, настигая в самые трудные времена, или хотя бы называть это своим именем.       «Это не то, о чем ты думаешь. Не то что происходит. Я просто устал».       Он просто настолько устал, что звонит Ване с другого конца Питера, чтобы тот просто уложил его спать. И то, что пугает Рудбоя больше всего — он никогда не может отказать, и самое главное — не хочет. Евстигнеев держит в руках собственную верхнюю одежду и ждет, пока Мирон не свернется клубочком лицом к коленям, как раненый зверь, прежде чем примостится рядом с ним, сложившись в оригами на кровати, чтоб поместиться. Странное, но со временем ставшим самым интимным и абсолютно невероятным условием Федорова. В такие моменты он требует Ваню настолько рядом, насколько это возможно. Его татуированные ладони с шершавыми пальцами с осторожностью ложатся на живот мужчине, согревая его, и обхватывая длинными руками все тело.             — Ты очень близко.       Мирон хочет добавить «спасибо», но не решается.       Рудбой неуверенно убирает руки, ориентируясь по будто осуждающему голосу рядом.             — Я не то имел в виду. Вернись обратно.       Федоров прикрывает глаза, дышит прерывисто с тихим сопением.             — Засыпай.       Мягкий свет солнца освещает их лица бежевыми лучами, пробиваясь сквозь тонкую ткань занавески. Ведь на часах сейчас два часа дня, и Рудбой знает, что Мир в скором времени отправит его обратно, ведь ему якобы стало лучше. Усталость может продолжаться в течение от нескольких часов до нескольких дней. Было известно, что она, бывает, длится дольше, чем Рудбой может держать Федорова в безопасности. Он должен всегда быть рядом. Но как бы вы не хранили и не хлопотали над чем-то (или кем-то) чертовски дорогим для себя, в итоге, этого может оказаться не достаточно.             — С тобой мне хорошо.       Говорит ему Мирон, и Евстигнеев шумно сглатывает, напрягаясь всем телом. Это был ответ на тот самый вопрос, который мучил мужчину уже долгое время. Ничего подобного он не слышал ранее, и думал, что не услышит.             — И мне с тобой.       Отвечает Ваня. Федоров мягко смеется над этим.       Вокруг них тихо, лишь иногда прохладный ветер залетает в полуоткрытое окно, развевая занавески. И это то, как Мирон справляется со своей усталостью, как бы он сам ее не толковал. Самая главная часть — быть рядом друг с другом, о важности которой они никогда не осмелятся признаться.       Я устал.       Не уходи.       Останься со мной.