Цена безразличия

Риккин возвращается домой только рано утром, когда небо за окном уже розовеет, предвещая скорое появление первых лучей солнца. Собрание и последовавшая за ним долгая личная беседа с Эллен Кайе полностью его вымотали. Она всё так же продолжает пить его кровь. Даже теперь, когда он на блюдечке преподнёс ей Яблоко Эдема. Ей всегда мало. Да и если бы это была единственная проблема. Он с горечью вынужден признать, что в его возрасте длительное отсутствие сна организм переносит с большим трудом. И всё же, несмотря на неимоверную усталость, он счастлив. Счастлив, что достиг своей цели, и весь его проект, растянувшийся на долгие тридцать лет, наконец остался в прошлом. А будущее, пускай оно вовсе и не обещает отсутствие препятствий на его пути, теперь точно должно привести тамплиеров к заслуженной победе в многовековой войне с ассасинами. И, когда всё случится, он, Алан Риккин, будет одним из тех, кто встанет во главе нового мира. Единственное, что несколько омрачает его радость и вызывает беспокойство — это София. Будет ли она готова пойти за ним? Казалось бы, во время сегодняшнего торжества она ясно дала ему понять, что не сможет принять его подход к их общему делу. Однако Риккин и не думает мириться с её решением. Дочь крайне огорчила его, даже взбесила. Но он мог ожидать от неё подобную реакцию, поэтому теперь собирался дать ей время. Если она увидит, каких невероятных результатов можно добиться его методами, то присоединится к нему по своей воле. Или он найдёт способ её заставить. Чего бы ему не стоило. Он всегда добивался того, что хотел, и сейчас он приложит все силы, чтобы этот раз исключением не стал. Усталость валит его с ног, но у Риккина всё ещё остаются неотложные дела, поэтому он, превозмогая самого себя, медленно плетётся в свой кабинет, минуя все остальные комнаты. Из открытой двери гостиной вырывается неяркий свет настольной лампы. Он подходит, собираясь её выключить, но так и замирает на месте. В тусклых предрассветных сумерках, проникающих в комнату сквозь приоткрытые плотные шторы, в глаза бросается зловещий тёмный силует человека, на верёвке подвешенного к лестнице на второй этаж апартаментов. У Риккина сердце уходит в пятки. Она… Она ведь должна была спать или, возможно, сидеть над своими книгами. Но она болтается в петле. Она. Его София. Ужас подобно параличу сковывает его тело. Он открывает рот, но не может выдавить из себя ни звука. Усталость тут же пропадает, и, когда спадает оцепенение, Риккин мгновенно бросается к Софии. Первый луч солнца появляется на небе, пробивается в комнату и падает ей прямо на лицо, отражаясь в её остекленевших глазах каким-то болезненным блеском. Своим нежным светом он придаёт её мертвецки бледной коже розоватый оттенок, из-за чего София выглядит так, словно всё ещё жива. Но когда Риккин хватает её за руку, судорожно пытаясь нащупать пульс, он ощущает лишь исходящий от неё холод. И больше ничего. Всё как в тумане, он даже не понимает, где достал нож, чтобы перерезать верёвку, не понимает, откуда у него взялись силы снять тело дочери. Он приходит в себя уже сидя на полу, пытаясь выровнять тяжёлое дыхание. София лежит рядом, остатки верёвки всё ещё обвивают её тонкую шею. Риккин подтягивает дочь к себе и кладёт её голову на колени, неловкими движениями снимая с неё петлю. Его дрожащие руки зарываются в её короткие чёрные волосы. Страх и отчаяние — два практически забытых чувства, которые оставались для него далеко в прошлом. Вплоть до этого момента. Неожиданно для себя он ощущает подступающие слёзы: — Нет, София?! Как ты могла! Её лицо спокойно. Она страдала, — не могла не страдать — но эти муки не оставили своих следов на лице, сохранив его красоту. Она так бледна, что более чем когда-либо похожа на фарфоровую статуэтку. И кажется такой же хрупкой. Риккин никак не может поверить в происходящее. Он прижимает её остывший труп к себе, изо всех сил сжимает руку мёртвой дочери, будто наивно надеется, что его прикосновения заставят сердце Софии вновь гонять кровь по венам. Впервые за много лет слеза катится у него по щеке. Голос дрожит. — Не оставляй меня одного, прошу! Вернись ко мне… Он чувствует себя жалким, как никогда. Жизнь уже однажды надломила его. Смерть жены заставила его ожесточиться, замкнуться в себе. Его сердце окаменело, и он уже не смог заставить себя любить свою маленькую дочь так, как она того заслуживала. Он выстроил свою жизнь заново, окончательно и бесповоротно стал расчётливым манипулятором, вечно стремящимся к власти. Она стала для него новым смыслом жизни. И вот самоубийство дочери вновь заставляет его сердце биться спустя столько лет. Он чувствует. И он уже не Великий Магистр Тамплиеров. Он просто отчаявшийся, раздавленный горем старик, под конец жизни оставшийся в полном одиночестве, без единого наследника, который мог бы продолжить его дело, когда ему придётся покинуть этот мир. — Почему, Софи, ну почему?! Тщетно он пытается найти ответ в её застывших голубых глазах, так пристально смотрящих ему в душу. Взгляд Риккина неожиданно падает на журнальный столик. На нём лежит ручка и лист бумаги. Предсмертная записка. «Ты разрушил всё, ради чего я жила, отец. Меня больше ничто не держит.» Всего два коротких предложения, но они куда острее любого из ассасинских скрытых клинков. Он сражён. Смертельно ранен и теперь мучительно истекает кровью. Слёзы жгут глаза. Его рука нещадно сминает бумагу. — Но я не… — он осекается, его голос срывается. — Нет! За окном солнце всё ярче освещает землю, знаменуя начало нового дня. На редкость ясного дня. Но Риккин видит в нём лишь насмешку над своим горем, которое ни одному рассвету не развеять. Это горе уже ничто не развеет. Уже ничто не вернёт ему дочь.

***

Чьё-то нежное прикосновение заставляет Риккина прийти в себя. Он стоит на коленях посреди океана слепящего белого света. Когда глаза наконец привыкают к освещению, он видит, кто склонился над ним. У него перехватывает дыхание. Это София. Яркий свет словно формирует нимб над её головой, придавая её образу нечто неземное. Она аккуратно держит его за подбородок, заставляя смотреть ей прямо в лицо. — Ты жива. Слёзы сами собой наворачиваются на глаза. Риккин не может поверить в то, что она на самом деле стоит перед ним, живая и без той жуткой пурпурной отметины от верёвки на шее. Ему кажется, что это всего лишь видение. Он боится моргнуть, думая, что это заставит дочь серой дымкой раствориться в воздухе. Но время идёт, а София так и не исчезает. Она отвечает: — Пока что жива. Укор, читающийся в её голубых глазах, заставляет Риккина почувствовать себя так, будто ему в сердце впивается острая длинная иголка. — Я люблю тебя, милая. София, не покидай меня. Только не снова. Она убирает руку с его лица и направляется за стулом. Он только сейчас замечает, что с потолка свисает верёвка с петлёй, а на полу лежат трупы людей. Их десять. Нет, пятнадцать. Семнадцать. Двадцать… Кажется, что пока Риккин пытается их сосчитать, трупов становится всё больше и больше. В конце концов, они заполняют весь пол комнаты, неожиданно оказавшейся такой большой и пустой. Только стул, верёвка под потолком. И горы трупов. Все они разные: мужчины, женщины. Здесь и пожилые, и молодые, и даже совсем ещё дети. Их тела изуродованы, кости переломаны, конечности неестественно вывернуты, у некоторых перерезаны глотки, видны следы от ножевых и пулевых ранений, некоторые уже разлагаются, и кости торчат из их гниющей плоти, но из их искалеченных тел всё ещё сочится кровь. Они все до единого застыли, протягивая свои мёртвые руки к Риккину. Кровь стынет у него в жилах. Кто они? Что происходит? Он пытается рассмотреть их лица, но они кажутся ему размытыми, словно он смотрит на них через запотевшее стекло. Он закрывает глаза, но когда открывает их вновь, трупы всё так же остаются на своих местах. Всё так же неаккуратно свалены, многие прямо друг на друга. Он смотрит на них с какой-то смесью отвращения и испуга. Наконец он с трудом отрывает взгляд от этого кошмара, пытается не обращать на него внимания и смотрит на Софию. Она спокойно стоит перед ним. Её босые ноги все перепачканы тёмно-бордовой кровью мертвецов. Сейчас Риккин больше всего на свете хочет подойти к дочери, прижать её к себе, раз и навсегда забыть обо всём этом ужасе. Но ноги отказываются его слушаться. София, словно прочитав его мысли, говорит: — Ты будешь стоять как вкопанный и смотреть, как жизнь покидает моё тело. Для тебя останется только остывающий труп. Эти слова причиняют ему невыносимую боль. — Нет! Нет! Нет! — Он пытается сдвинуться с места, дергается вперёд всем телом, но его ноги такие тяжёлые, что он неуклюже падает на четвереньки. — Только не это! Я не позволю! Его голос дрожит. — Почему ты это делаешь, София?! Голос его дочери, напротив, источает ледяное спокойствие. — И ты ещё спрашиваешь, отец? Мне казалось, я предельно ясно выразилась в записке. Она аккуратно отодвигает тела, ставит стул рядом с тем местом, где с потолка свисает верёвка, и продолжает. — Потому что ты не оставил мне другого выбора. Ты даже не представляешь, что заставил меня почувствовать. Что, по-твоему, должно твориться у меня в душе, когда самый близкий для меня человек разрывает мою жизнь на множество маленьких кусочков и втаптывает их в грязь? Она встаёт на стул. — Я всю свою жизнь трудилась не покладая рук, работала словно проклятая, ведомая своими мечтами о создании идеального общества. Неужели всё это только ради того, чтобы в конце оказаться выброшенной на помойку, будто старая надоевшая игрушка? Ты предал меня, врал мне всю жизнь, с самого начала. Она просовывает голову в петлю. Риккин тщетно пытается подойти и остановить её. Его собственное тело не позволяет ему спасти дочь, делая его лишь безвольным наблюдателем разворачивающейся трагедии. Сердце бешено бьётся у него в груди. — Ты права, я виноват. Я всегда относился к тебе слишком холодно. Но я люблю тебя. Всю жизнь любил, хотя и не умел это показывать, о чём буду сожалеть до конца своих дней. Но в одном ты ошибаешься. Ты никогда не была средством достижения моих целей, и я не хотел причинять тебе эту боль! Я, самовлюблённый дурак, пойму, если ты никогда не сможешь меня простить, но не лишай себя жизни. Я этого не вынесу. Не умирай! Я сделаю для тебя всё, что захочешь, только не умирай! Он с трудом находит силы, чтобы говорить. Слёзы душат его. — Я не хотел, чтобы всё было так! Я всё осознал. Умоляю тебя, дай мне ещё один шанс, чтобы всё исправить! София лишь горько усмехается: — Ещё один шанс? А ты кому-нибудь давал шанс? — она обводит руками вокруг, и Риккину приходится нервно оглянуться. — Надо было думать раньше. У тебя было больше тридцати лет, чтобы понять и исправить свою ошибку, но только верёвка с мылом наконец помогли тебе прозреть! Смерть мамы заставила тебя обо мне забыть. Моя смерть заставила обо мне вспомнить. Увы, но поздно жалеть о содеянном, отец. — Нет, София! Прошу тебя, нет! Риккин отчаянно тянет к ней руки, словно один из тех трупов, и страдальчески стонет от собственной беспомощности. Она последний раз презрительно смотрит на отца. А потом спрыгивает со стула. Как только петля туго затягивается вокруг её шеи, Риккин чувствует жгучую боль вокруг своей, словно ему в кожу впивается какая-то невидимая верёвка. Взгляд затуманивают слёзы. Его дочь, его единственное дитя умирает прямо у него на глазах. Поборов желание схватиться за горло, он продолжает тянуть к ней трясущиеся руки, несмотря на то, что боль старательно пытается повалить его на пол, в лужу липкой крови, прямо к мертвецам. Он видит, как та же боль искажает её лицо. Он видит, как его драгоценная София бьётся в предсмертной агонии. Из её глаз течёт кровь. Риккин слышит, как множество голосов что-то тихо шепчет. Он же из последних сил хрипит: — Нет… Но теперь уже действительно поздно. Безжизненное тело дочери висит под потолком. Она мертва, но он отчётливо слышит её голос, эхом разносящийся по комнате: — Они все здесь из-за тебя. Мы все здесь из-за тебя. Эти люди встретили смерть по твоей вине. В этот раз была моя очередь присоединиться к ним. Если ты готов жить со своим безразличием к чужим жизням, то будь готов и платить за него. Тебе не было дела до остальных, так почему же теперь ты не можешь смириться с моей кончиной? Голоса становятся громче, но слова всё так же неразборчивы. Боль усиливается, словно верёвка всё сильнее и сильнее сдавливает ему шею. У него шумит в ушах. Воздуха не хватает. В глазах двоится, всё становится расплывчатым, едва различимым, будто всё помещение, в котором он находится, заволакивает плотной пеленой чёрного дыма. Тьма, сползая по стенам, своими щупальцами обхватывает и жадно поглощает всё вокруг. Гул всё нарастает. Холодок пробегает у Риккина по спине. Ему кажется, что вот-вот что-то должно случится. Страх заставляет его оторвать взгляд от тела дочери. Из темноты глазам удаётся выхватить какое-то движение. От ужаса Риккин хочет вскрикнуть, но вырвавшийся наружу звук больше напоминает жалобный писк. Мертвецы начинают шевелиться. Цепляясь своими переломанными руками за пол и друг за друга, они ползут к Риккину. Он хочет отпрянуть от них, но они повсюду, а он не может убежать. Ему остаётся только снова перевести взгляд на смутный силует дочери, с немой мольбой смотреть на неё, будто это она наслала на него этих жутких созданий, когда-то бывших людьми, и будто только она сейчас способна избавить его, своего отца, от ужасной участи. Но она не может его спасти. И вряд ли хотела бы, если бы могла. Он чувствует, что чья-то рука хватает его за ногу. И ещё одна. И ещё. Он не в состоянии противиться своей судьбе. Его никто не спасёт. Мёртвые руками и зубами вцепляются в него, рвут на нём одежду, ногтями впиваются в кожу, вырывают куски его плоти. Они заживо разрывают его на части, но он не может от них отбиться. В последний момент Риккин собирается с силами, быстро покидающими его, и делает рывок вперёд, к Софии. Но теперь его останавливают не только ватные ноги, но и хватающие его гниющие руки трупов, поэтому он лишь падает на пол. Адская боль и удушье наконец заставляют его потерять сознание. И он просыпается.

***

Риккин лежит на диване в гостиной их с дочерью… нет, его лондонской квартиры. Теперь уже только его. Одно в его кошмаре абсолютно точно было правдой — Софии больше не было, и он не знал, как ему с этим жить. Её жизнь — цена его безразличия. Сейчас, когда Риккин лежит в холодном поту, его не покидает чувство, что слова его дочери во сне были реальны. И боль. Невыносимая боль от десятков рук, раздирающих его на кусочки. Он машинально встаёт и подходит к зеркалу. Но он в порядке. На его теле нет ран и синяков, кроме… …следов от верёвки на его шее.