По примятой траве

Его иногда называют Зверем. Некоторые, конечно, "Буйволом", но это уже, если хотите знать, попросту смешно. У него глаза красные, а шерсть такая темная, что и не поймёшь, какого цвета, может, она чёрная на самом деле. И рога тоже совсем чёрные, хотя, если бы меня спросили, я бы сказал, что они обугленные. Все это, по правде, сейчас совсем неважно. Потому что он уже близко. Я-то знаю, куда надо идти. Уж если его и можно где-то перехитрить, то только в Степи. Дело в том, что мы все родом, конечно, оттуда, а вот он – нет. Откуда родом Зверь, не знает никто. Никто и не хочет знать, какие места могут порождать таких существ. Стена поддаётся не с первого раза, приходится подналечь плечом. Привычно пригибаю голову – потолок в узкой пещере совсем низкий, и я все же ударяюсь об него пару раз. Выхожу с той стороны, выпрямляюсь. Степь. Все желтое, насколько хватает глаз. Высокая трава, иногда попадаются огромные камни и деревья. Над головой сразу пролетает пара стрекоз, а потом растворяется в знойном воздухе. Шагаю быстро. Время ещё есть, но, признаться честно, мне просто не по себе. Степь пока укрывает, ему не так уж легко сюда попасть, но это вовсе не навсегда. Убираю траву с дороги, раздвигаю одуряюще пахнущие цветы и отрываю приставшие к одежде колючки. Воздух звенит. Всякие жучки мельтешат вокруг и попадают в волосы. Внизу шуршит кто-то живой, и я стараюст внимательно смотреть под ноги, а то наступлю ещё. Когда справа плечом ощущаю присутствие, даже не надо оборачиваться. — Ты уже знаешь, — утверждаю, глядя на с гудением пролетающего шмеля. Главный не отвечает, кивает только. Решаю все же посмотреть на него. Он не меняется. Седины прибавилось, а в остальном все тот же. В своём неизменном пиджаке. Все хотел узнать у него, снимает ли он вообще этот пиджак. Надеюсь, что ещё узнаю. — Не жарко? — спрашиваю. — Терпимо. Дальше мы идём молча. За нами остаётся тропа из примятой травы. — Думаю, мы почти издеваемся над ним, — говорю я, и тут же поясняю, — Наш путь отследит и младенец. — Ты прекрасно знаешь, что чтобы отследить путь, следы не нужны, — он делает акцент на слове "следы" и передергивает плечами. — Хотел бы я не пускать его в Степь, — я отхожу от Главного влево, чтоб обогнуть несколько валунов, — Не для того это место. Не для таких вещей. Главный кивает: — Как будто для таких вещей вообще есть места. — Ты все равно пустил его. — Ты думаешь, можно было по другому? Мы оба многовато думаем, честное слово, особенно Главный. Ещё бы мы до чего-то додумались, может, тогда смогли бы справиться лучше. — Посмотри, — Главный показывает на засохшее дерево, — Оно было живым ещё утром. Посмотри, — с горечью повторяет он, — Он ещё не здесь, а Степь уже умирает. Отвечать тут нечего. Мы идём и идём, Степи нет конца. Когда наконец показываются шалаши, Главный выпрямляется и отряхивает пиджак. Навстречу нам выходят люди, на их лицах читается удивление. Они не знают, кто мы такие. Это мы с Главным понимаем одновременно. Главный чертыхается, и в одно слитое движение оказывается рядом с их вожаком. — Когда? — он, по-моему, даже не злится. Он просто очень устал. — Десять суток назад, — вожак смотрит на него исподлобья, почти с вызовом. — Вы сумасшедший, — Главный отступает от него на шаг, — Буйвол может появиться в любую секунду, — я морщусь от этого имени, но здесь культуре речи уделять внимание нет смысла, и Главный продолжает, — Я не могу отстраивать мир заново, даже если останусь жив. А до другого добраться уже не успеем. — Вы не понимаете, — шепчет вожак, — люди сходили с ума. Не все, как Вы, Главный, могут бороться со страхом. Я ждал до последнего. Но нельзя было, чтоб они помнили, что случилось в прошлый раз, и понимали, что будет сегодня. Я гуманист, Главный. — Вы убийца, — выплёвывает в лицо вожаку и отходит. Я сажусь на траву. Вот так глупо все заканчивается. Думаю пошутить что-нибудь по этому поводу, но на языке горький привкус полыни, и я никак не могу придумать шутку. — Обо всем мы с тобой подумали, — говорю Главному, — Все учли, все узнали. И забыли, что люди разные. — Они же как младенцы, — обреченно выдавливает из себя Главный, — Десять суток. Если помнить только десять суток, даже Степь понять не успеешь, не то что все остальное. Я думаю о том, как много нужно понимать. Хочу сказать ему, что есть же люди, для которых неделя – и та предел. Поживут себе неделю, только начнут до чего-то доходить своим умом, и – бах! – все забудут. Я слышал, иные называют это смертью. Еле удерживаюсь, чтоб не фыркнуть. Смешные они. Может, их вожак и правда гуманист. Я оглядываю его племя и про себя называю их Десятидневными. На самом деле, я знаю, Недельные люди тоже бывают счастливы. Особенно если живут там, где неделя тянется как полвека, а то и дольше. Счастливы в неведении, как сказал Главный давным-давно. Ответил я ему тогда, что это ненастоящее счастье, и что горе их в том, что они и сами знают об этом. Я бы сказал Главному все это, но в итоге говорю: — Как будто кто-то успел понять все остальное. Мне кажется, воздух звенит ещё громче. Лишенные памяти люди тоже садятся на траве в круг. Вождь стоит у шалаша на небольшом возвышении и смотрит на горизонт. Туда, откуда ведут дорожки протоптанных трав. На его лице мука. — Рванем отсюда? — предлагаю. — И куда мы успеем? Там, откуда ты пришёл, уже все разрушено. Степь гниет и засыхает изнутри. Это как бежать по мосту, который рушится за твоей спиной. — Ты предлагаешь встретить его здесь? С этими? — Когда Зверь появится, они вспомнят. Не смогут не вспомнить. И там уж как повезёт. В конце концов, мы в Степи. Ты не рос здесь, ты не знаешь, как много она может. — А ты не видел Зверя, — шиплю я, — ты не знаешь, что может он. Главный снимает пиджак. На левом боку вся его рубашка перепачкана засохшей кровью. — Я зашил, конечно, но... — он морщится. — Это...? — слов в голове не находится вовсе, так что я просто смотрю на него. — Утром. Я и правда не видел его. Заканчивал дела там, далеко. Все уже было разрушено, но я думал, у меня чуть больше времени. Уже собирался перейти, а потом почувствовал... знаешь... дыхание. Испугался, рванулся, а он успел меня поддеть, — он криво улыбается. Я помню, у него была другая улыбка. А сейчас уголки губ опущены вниз, — Никакого героизма. Так себе история. — Для героизма мы опоздали, — отвечаю я. У самого края травы разгорается красное солнце. Это не солнце Степи. Небо уже разрушено. Если подумать, все эти десятидневные и недельные люди счастливы только в том, что не знают, как это страшно – умирать. Поворачиваю голову, проследив за взглядом Главного. А там, на камне, проступает рисунок. Он будто растёт из земли. Линии, как живые растения, сползаются в одну фигуру. Угольно-чёрный буйвол. Глаза у него красные. Краем глаза замечаю, что Главный будто тянется к своему пиджаку на секунду, но обрывает движение. Не знаю, может, мне показалось. Сам Главный точно никогда не ответит, даже если я и задам один из своих дурацких вопросов про его пиджак. Приподнимет только бровь, шагнёт куда-то, и пропадёт без следа, как делал когда-то очень давно, когда я ещё был ребёнком. В те дни я его боготворил. Мне вдруг страшно хочется снова поверить, что он всемогущий волшебник, и что сильнее него нет никого на свете. Главный встаёт на ноги и выпрямляет спину. У него губы плотно сжаты, и, глядя на его лицо я наконец понимаю, почему его однажды назвали Главным. — Он здесь.