Слепота

Пиквери ждала его в кабинете за столом из сандалового дерева, со столешницей не без щегольства отделанной зеленым бархатом, закрепленным золотыми мебельными гвоздями с гравированными шляпками. Грейвз заходил к ней в кабинет, от двери подвигая себе стул жестом руки, садился, поддергивая брюки, клал ногу на ногу и смотрел на пресс-папье в виде сирены, подперев пальцем нижнюю губу, и он проделал все точно так же. От дымящегося стального кофейника, стоявшего в центре стола, отделились два маленьких стакана в металлических подстаканниках. Кофейник наклонился, разливая кофе, и чашки подъехали к Пиквери и Грейвзу, выбрасывая из-под ножек салфетки. – Сам ты считаешь это провалом, Персиваль? – спросила Пиквери, не прикасаясь к кофе. Кофе был необязательным условием, предложить его – обязательным. – Я считаю это неудачей, – ответил он. Персиваль Грейвз считал бы, что это провал, но не признался бы в нем. Персиваль Грейвз был бы в ярости, но держался уверенно и спокойно. После разговора с Пиквери он вернулся бы к себе в кабинет, повесил пальто на вешалку, и запер бы дверь. Персиваль Грейвз стоял бы, опустив голову и поставив пальцы на ремень, разглядывая свое отражение в блестящей, гладкой, как зеркало, ярко-красной столешнице. Он бы стоял так долго-долго и тихо-тихо. А потом он бы пнул стул ногой с такой силой, что, влетев в стену, стул бы жалобно хрустнув, сложился, как спичечный. Чернильница, пресс-папье, бумаги, печать, все сдул бы со стола магический вихрь, пока Грейвз бы разносил кабинет, переворачивая кресла и срывая со стен грамоты и награды. Ярости в Грейвзе было столько, что хватило бы на обскура, будь он ребенком, личность у него была лакомая для паразита: замкнутая и яростная. – Ты потерял волшебников, – Пиквери положила руки на стол и сплела пальцы в замок. У нее был нежный перламутровый маникюр, воздушный, как январское утро в горах, он плохо сочетался с ее пронзительным взглядом и подвижным, хищным лицом. – Я контролирую ситуацию, Серафина. В Польше мы столкнулись со злом в каноничном, книжном его понятии. Ну, знаешь, территория злого волшебника. Черно и туман. Никто не ожидал, что разрозненная группка ультраправых магов, потерявших голоса в Раде, сможет такое устроить, – он сложил руки на груди. Еще один любимый жест Грейвза: нападай, закрытый по всем флангам, закованный в зачарованную броню непреклонной уверенности. – Насколько эта группка была разрозненной, Персиваль? – Настолько, насколько могут быть разрозненными волшебники, объединенные одной идеей. Поляки вычистили лес и долину, я не мог пойти с ними по известным причинам, но я осматривал место ведения боевых действий и изучал улики. Ничего не осталось, Серафина. И никого, – он расцепил руки и развел их в стороны. Пиквери поджала губы. – Ты принес соболезнования семьям погибших авроров? – Я принес соболезнования их семьям, не закончив лечение. Они могли видеть мои зубы и язык в дыре, которую оставило заклинание, пока я говорил. Я не думаю, что они будут спрашивать себя, что делал начальник Департамента, пока их родственников убивали. – Малодор Лопес – зять Сомса Харкауэя, отца Кори Харкауэй, из семьи одного из президентов Конгресса. Виолетта МакФрай близка с председательницей Конгресса Оливией Суинни. Стивенсон и Фаральда, оба на хорошем счету в Департаменте. Общественный резонанс очень силен, у волшебников может встать вопрос о полномочности такой помощи союзникам, – Пиквери наблюдала за Грейвзом, откинувшись на спинку стула. Она трогала пальцем ручку подстаканника, но не брала его в руку. На металле выступила испарина, кофе остывал. – Я знаю, кто чей родственник, – он откинулся на спинку стула, копируя ее жест. Он знал, что Грейвз и Пиквери учились на одном факультете, оба интересовались боевой магией, но Пиквери ушла в политику, а Грейвз, пройдя через водоворот оперативной работы, остался наводить порядок во внутренних делах. – Авторизация была дана тобой. – Ты решил, что отряд будет небольшим, – Пиквери сделала ударение на «ты». – Я решил, опираясь на разведданные союзников. Спроси поляков, почему данные были неполными, – он выделил голосом «я». Поединок взглядов вышел быстрым, как дуэль. Раненный Грейвз, вышедший из леса к штабу поляков с телами Лопеса и МакФрай, прошел через несколько допросов прежде, чем его личность была подтверждена. Он не участвовал в зачистке местности, лекарский корпус восстанавливал правую половину его лица по кускам, но с самого начала он надиктовывал письма секретарю, выделенному Магической Радой. Пиквери знала об этом. – Мне предстоит еще говорить с Харкауэем и Суинни. А тебе – сосредоточиться на внутренней безопасности. От наблюдателей приходят рапорты об ухудшении положения дел между не-магами и магами в городе. Ты достаточно восстановился, чтобы приняться за дела? – взгляд Пиквери становится испытующим. Он кивнул. Персиваль Грейвз всегда готов приняться за работу, даже если не чувствует половину лица и, когда пьет, вода у него выливается через онемевший от зелья, наращивающего плоть, уголок рта. Взгляд Пиквери стал мягче. – Если хочешь, начни читать рапорты из дома. И не смотри газет, в них разное пишут. Нервы восстановлению только мешают. – Я не боюсь читать газеты, Серафина, – он усмехается. Усмешка выходит удачно натянутой. Они оба зависят от прессы и мнения волшебников, и ненавидят, когда им об этом напоминают. Персиваль Грейвз пригласил Серафину Пиквери на выпускной бал Ильверморни. Они были похожи: оба старосты, оба члены дуэльного клуба, оба блестящие ученики, оба из родовитых семей, напористые, целеустремленные, хваткие. Отец Персиваля говорил, что Серафина хорошая партия, но отца уже не было в живых, а родители Серафины свыклись с мыслью о том, что ей не интересны мужчины. Персиваль считал, что у нее есть вкус, и что она хорошо танцует, и до сих пор на день рождения они обменивались подарками. – Знаешь, что? – сказала Пиквери, сложив пальцы на животе. – Что? – он сел более расслабленно, отпил кофе, три пальца едва умещались на малюсенькой ручке. – Я рада, что ты не умер. Выбирать нового главу департамента, сейчас – мы потонем в бумажной работе. Я знаю, что они говорят. Только Железный Змей может выносить Рогатую Гадюку. Он засмеялся, хотя смеяться нечему, потому что Грейвз бы засмеялся – от усталости, от ощущения неудачи, которое начало бы мучить его еще в Польше, от парализующего напряжения. Веко не западало, хотя лицо было то же, мышцы те же, но, похоже, в защите Грейвза были еще бреши. Веко западало не потому, что от падения с высоты тогда, в 1914, он повредил нерв, а потому, что, когда волнение набирало силу, Грейвз не выпускал его наружу, и оно нашло другой выход. Ему стало интересно, насколько проницательна была Пиквери, видела ли она то, на что он бы обратил внимание в первую очередь, но она не заметила, а, если заметила, не придала значения.. – Твоя невеста сошла бы с ума, если бы ты не вернулся, – усмехнулась она. – Нервная особа. – Хороший аврор, – возразил он. Грейвз разносил Порпентину Гольдштейн в пух и прах у себя в кабинете, не защищал от критики более опытных авроров, какой бы жестокой она ни была, но никому не давал и малейшего шанса усомниться в ней и ее способностях. – Ты никогда не думал о том, что говоришь так только потому, что она тебе дорога? – спросила Пиквери, переложив под столом ноги. – Я не вижу ее блестящим оперативником. – Никто не видит ее блестящим оперативником, в том числе, я сам, – Грейвз встал со стула, опираясь руками на подлокотники. Нужно не забывать о том, что после ранения ему бывает тяжело двигаться. – У нее есть потенциал. Она либо направит его в аврорат, либо я заберу ее, и она займется чем-то другим. Пиквери поднялась из-за стола не сразу, выдержав паузу. Может быть, они с Грейвзом и учились вместе, но оба они из тех, кто не видит пределов для своих власти и возможностей, поэтому она не упустила случая показать ему, кто здесь президент. Рукопожатие Пиквери было крепким и сухим. – Я рассчитываю на тебя, Персиваль. «Сын одинокой вдовы с опушки темного леса...», – процитировала она по памяти, позволив себе беглую улыбку. Он поймал себя на том, что не знает, что это значило бы для Грейвза, и с удовольствием подумал, что аврор был крепким орешком и что-то смог утаить. Более старые воспоминания было проще прятать, со временем эмоциональный отпечаток стирался, они выцветали, и могли остаться незамеченными под разрушающимися сводами разума. Более новые воспоминания были более свежими, их приходилось вырывать из памяти с кровью, как то, последнее, в котором молодая женщина с коротко остриженными черными волосами стояла у его стола, пунцовая от гнева, и показывала разворот газеты с вопящими волшебниками. «Вмешательство аврората в малый бизнес. Ты это видел? Они называют это вмешательством! – говорит она пылко. – Если я сейчас начну перечислять законы, которые они нарушили на Восточном рынке, я...» «Малый бизнес – это бутлегеры зелий с неустановленными эффектами и шушера без лицензии», – сказал он. Глядя на нее, он вспоминал себя в двадцать пять: газетные утки приводили его в такую ярость, что ему хотелось швыряться проклятиями направо и налево, но он принуждал себя к спокойствию. Грейвзам было не привыкать к публичности, а вот Гольдштейны никогда с ней не сталкивались. «Они пишут так, как будто бы мы тут нарушаем законы о честной торговле, – горячилась она, круглолицая, но худенькая, похожая на щекастый одуванчик. – Это ложь и клевета! Аврорат должен запретить такие публикации». Рабочий день подходил к концу. Утром Грейвз допрашивал европейских магов, задержанных по подозрению в сотрудничестве с адептами темных искусств, за обедом вел переговоры с Визенгамотом, возмущенным действиями МАКУСА, а через час у него был назначен круглый стол с Пиквери и главами других департаментов. Он выпил столько кофе и выкурил столько сигарет, что, казалось, под вечер они осели у него на языке вместе с зубами. «Дело опыта, – он пожал плечами. – Запретить свободу слова, если она не нарушает закон Раппопорт, я не могу. Как твой начальник, оснований для выговора или служебного расследования, я не вижу». На ней были надеты плотные брюки из шерстяной ткани, платьев, в отличии от сестры-секретутки, она не носила. Жалко, он любил ее ноги, длинные, торопливые, как у олененка. Разговор глупый, но тут он понимал вампиров – от прилива сил вскипела кровь, день уже не казался таким долгим, а подчиненные – бесполезными и тупыми. Он положил руку ей на живот, просовывая пальцы между пуговиц, нащупывая гладкую, теплую кожу. «Что если кто-то войдет?» – спросила она, сощурившись. «Ты боишься, что кто-то зайдет, или хочешь, чтобы кто-то зашел?» – она села ему на колени, и он запустил ей руку за пояс брюк. Трусы у нее были хлопковые, огромные, как парашюты, целомудренные, как у школьницы, и он чувствовал себя школьником, обжимающимся в туалете. В школе у него не было на это времени, но в школе одноклассницы не вызывали у него сильных чувств: целовались они вяло и равнодушно, и вслух мечтали о том, чтобы выйти замуж за игрока в квиддич или председателя Конгресса. «А ты – боишься?» – она просунула руку между ног и взяла его за член. Грейвзу стало больно от того, как сильно он хочет раздеться и трахнуть ее, растолкав ее ноги и, взяв под коленки, прижать их к бокам. Она легла на него, откинувшегося в кресле, позволяя ему трогать свою грудь, живот и лобок, а его напряженный член приходился точно между ее вытянутых, как фасолинки, ягодиц, и смеялась, когда он целовал ее, тяжело дыша. Порпентина Гольдштейн спала со змеем, и ему стало интересно на нее посмотреть: на женщину, о которой так часто думал аврор, который все время думал о работе. Желание исполнилось, Порпентина ждала его у дверей кабинета, одетая в уличное – все серое с черным, а шляпа серо-голубая. Она держала под мышкой папку, над которой, привязанное за ниточку, левитировало перо, а в кулаке сжимала скомканную бумажку. Подходя, он замедлил шаг, потому что рядом с Порпентиной остановилась блондинка, красивая, как кавер-герл, и что-то начала ей бурно рассказывать, кося на него глазом. Вихрь, ураган, он почувствовал буйство эмоций на расстоянии. Интуитивный легилемент, и какой сильный! К счастью, кроме этого она не умела ничего, но и этого было достаточно, чтобы покорежить его защиту. Он погрузился в воспоминания Грейвза как можно глубже, зарылся в них, как в землю, нашел самые пронзительные, самые болезненные, те, с которыми оставлял его, раненного и сломленного, и поднял их, как щит. Блондинка пошатнулась, и Порпентина Гольдштейн схватила ее за локоть. – Ты в порядке, Квини? Перси, – Порпентина посмотрела на сестру, и на него, на сестру и на него. Наверное, она хотела броситься к нему в объятия, но на людях она становилась скованной. Ему это вполне подошло.. Обогнув Квини, он открыл дверь в свой кабинет и кивнул ей: – Заходи. – Увидимся позже, – сказала Порпентина блондинке, сжавшей ее запястье, и нырнула в приоткрытую дверь. Он встретился глазами с Квини и почувствовал пронзительную боль в висках, как будто бы их пробили насквозь ледяным стеклом. Девчонка даже не представляла, насколько она была опасна, и он подумал о том, что не сможет работать с Порпентиной, пока ее сестра рядом. – Извините, мисс Гольдштейн, – сказал он, и закрыл дверь перед лицом Квини. Глаза у Квини отсвечивали перламутровыми, как у привидения, у всех врожденных легилементов взгляд был расфокусированный, неприятный, как будто бы они смотрели сквозь тебя или прямо тебе в голову, но она не видела разницы между ним и аврором, потрясенная болью, которую он ей показал. – Как ты, Перси, – когда дверь закрылась, Порпентина бросилась ему на шею, начала целовать в щеки, и тут же взяла его лицо в руки и спросила страдающим голосом: – Тебе лучше? Лицо болит? А щека? Она была совсем не красивая, в воспоминаниях Грейвза она выглядела намного милее, и моложе, или просто не такой помятой и уставшей. От нее пахло сигаретами и дешевым мылом, и носогубные складки начали рано прорезаться, и зубы были какие-то желтые. Чувства Грейвза искажали ее, как зеркало Еиналеж, о котором его старый друг мог рассуждать часами, сокрушаясь о том, как много магов предпочло иллюзию жизни – жизни настоящей. – Голова болит. Но мне стало лучше, спасибо, Тини, – он наблюдал за ней, ждал ответной реакции. Она снова обняла его, положила на стол папку, бросила скомканную бумагу сверху. Он сел на край стола, и она взяла его за руку. Грейвзу не всегда нравилась ее независимость, он помнил, что однажды Грейвз думал о том, что, если Порпентина забеременеет от него, то станет послушнее. Порпентина липла к нему, как лукотрус к ветке, он скорее назвал бы ее приставучей, чем отстраненной. – Мне снились кошмары, когда ты пропал. Каждую ночь, – она потерла щеку, и укусила себя за ноготь. Рукав пальто у нее обтрепался, поворошив воспоминания, он узнал, почему Грейвз не купил ей новое: потому что она была слишком гордой, чтобы принять от него что-то большее, чем шелковое белье или пару перчаток. – Что ты в плену, что тебя пытают. Квини уговаривала, что все не так, а я чувствовала, что все так. – Что ты еще видела? Два легилемента в одной семье, Грейвз не мог этого не знать. Или дело в другом? Мысли неслись быстрее патронусов. Либо связь между сестрами так глубока, что способности Квини могут отзываться в Порпентине, либо Порпентина латентный легилемент, и могла считывать отзвуки воспоминаний тех, с кем была особенно близка. – Тебя на полу в каменной комнате. Ты кричал, и я просыпалась. Хозяйка стучала к нам с Тиной в дверь, спрашивала, когда это кончится, приходилось врать, что я заболела, и мне снятся плохие сны, – объяснила Порпентина. Она смотрела на него тревожно, недоверчиво, и он осторожно прощупывал ее сознание, не рискуя углубляться. Легилемент или нет? Почувствует или нет? – Что ты принесла? – он взял со стола комок бумаги и развернул его. Это была листовка, напечатанная на дешевой желтой бумаге. Общество «Новые Салемцы», охота на ведьм, эти слова ничего ему не говорили, но Порпентина была не только любовницей Грейвза, она была аврором. Чем листовка, напечатанная маглом, могла так заинтересовать аврора? – Ты говорил, что пара сумасшедших не-магов – это еще не нарушение статута о секретности и закона Раппопорт, – сказала Порпентина, – но это не пара сумасшедших магов. Эта женщина каждый день собирает толпу и говорит о том, что ведьмы и колдуны живут среди них. Не-маги страдают от бедности, голода, безработицы, они готовы поверить во что угодно, если впридачу идет тарелка супа. А еще она привлекает детей, кормит их, поощряет рассказывать обо всем странном или необычном, что они видели. На улицах столько беспризорных детей... Они могут видеть много лишнего. Он слушал ее и кивал, рассматривая листовку. Руки, огонь, цепи, все в традиции Нового Света. Местные волшебники до головокружения боялись маглов, ему всегда казалось это довольно смешным. Допустим, несколько веков назад, на чужой, еще неизведанной земле, группа пуритан устроила геноцид волшебникам, потому что обстоятельства в кои-то веки были на стороне маглов. Магическое сообщество Америки с тех пор достаточно окрепло, чтобы дать маглам отпор, но старый страх оказался сильнее. Страх – лучшая атмосфера для обскура, лучше него только ненависть, а уж и то, и другое вместе. Порпентина протянула руку и стала трогать его щеку, ему захотелось уклониться от прикосновения, но он сдержался. Она что-то почувствовала, посмотрела на него, потом на щеку. Измерила пальцами розовое пятно новой кожи, на котором еще не успела вырасти щетина, и, поджав губы, решилась заговорить. – Тебе плохо? Ты так неожиданно прибыл, и ничего мне не написал. Пока я не увидела тебя во время выступления, я знала, что ты жив, только из газет. – Это была секретная операция. Я не мог просто так вернуться и прийти к тебе. Очень многое нужно было сделать даже перед тем, как просто поговорить с Пиквери, – он взял ее за руку и поцеловал в пальцы, жест, который часто повторял Грейвз, по-видимому, неравнодушный к ее прокуренным пальцам с короткими ногтями. Нет, она не была легилементом, ее догадки были спонтанными, но неточными: что бы она ни чувствовала, сформулировать она этого не могла. – А. Да, – она опустила глаза, кивнула. Уверенность действовала на нее гипнотизирующе, как и на большинство волшебников. Грейвз преувеличивал ее строптивость, хладнокровный, взвешенный подход оправдал себя: он подумал, что, все-таки, сможет с ней работать. Только лишний раз убедился в своей правоте: чувства только меша... – Перси, что-то не так? Прямой, вопросительный взгляд, глаза широко открыты, зрачки расширены. Он взял ее за руку, отметил, что пульс стал частым, прыгучим, и быстро выбрал те слова, те, которые бы сказал Грейвз, если бы ему нужно было ее остановить. Те слова, которые бы сказал аврор, раненный, чудом вернувшийся живым, и уже заваленный работой, и загнанный в угол импульсивной подружкой. – Я чуть не погиб, – он отбросил ее руку, сжал ладонь в кулак, уперся кулаком в колено. – Такого со мной не случалось десять лет. Может быть, я отвык. Как часто тебя продырявливают насквозь Пронзающим заклятием? – Перси, – выдохнула она, прижав руку ко рту. В отличие от Грейвза, она никогда не была на войне, и не знает, что умирать не страшнее, чем быть раненным. – Успокойся, Тина, – он сказал раздраженно, требовательно. Грейвз разозлился бы на его месте, он переносил давление еще меньше, чем она, вряд ли бы ее удивило, если бы он оттолкнул ее, перейди она черту. – Все в порядке. Если бы что-то было не так, я бы сказал. Она смотрела на него и молчала, глупо моргая. Глаза у нее большие и круглые, а ресницы пушистые, короткие. Она была похожа на мальчика, на приятного мальчика, если бы не маленькие острые груди, упрямо торчащие под бледно-серой блузой. Грейвз пытался надеть на нее платье, но он подумал, что его вполне устраивает то, как она одевается. Если бы она носила обтягивающие розовые платья и каблуки, как сестра, ему было бы немного сложнее. – Рапорты о неконтролируемых вспышках магической энергии, – сказала Порпентина, глядя вниз, на носки своих оксфордов, – ты еще, наверное, не читал. А я прочитала, и кое-что выяснила. Вспышки происходят на местах, где проводили пикеты Новые Салемцы. Может, это не самая важная информация, но я вижу здесь связь. Хорошо. Неожиданно хорошо! Он почувствовал удовлетворение такое глубокое, что подумал, что, может быть, позовет ее вечером в ресторан. Нужно начинать прикармливать ее, если она все-таки будет ему полезна. – Да. Здесь есть связь. Мы видим ее, ты и я, – он взял Порпентину за затылок и сказал интимно, наклоняясь к ее уху, так, как делал Персиваль Грейвз, когда они оставались наедине. – Поэтому я хочу, чтобы ты проследила за ними. Неофициально. Для меня.