Чисто за хайп

Мирон пишет тот самый твит, потому что не любит Гнойного. Не любит, не уважает, не воспринимает всерьёз. Кем вообще является этот постоянно гримасничающий пацан? Ноунеймом, желающим хайпа за счёт уже поднявшегося Оксимирона. Придурком с ворохом тупых имён, одно хуже другого. Конченым долблебом с жутковатой улыбкой человека, отхватившего лишнюю хромосому. Тем, кто смеет вот так просто поливать «гноем» самого Короля. Тем, кто не тянет даже на шута. Тем, кто настойчиво просит охладить свой пыл. Ненависть, схожая с отвращением, прорастает в Мироне медленно и оттого особенно глубоко и ощутимо. Конечно, он не реагирует на очевидные провокации. Показуха. Такая идиотская, простая и даже немного детская, — хотя, скорее, подростковая, — что даже не верится, что человек и правда может быть таким отшибленным и недалеким. И у него есть фаны? Проходит время. Пацан с тупой жутковатой лыбой не унимается. Окси в свою очередь начинает остывать. Гнойный-Соня-Слава напоминает ему ребёнка, лишенного родительского внимания. СДВГ, Славочка? Определённо, это имя подходит ему больше всего. Такое же смешное, несерьёзное и детское, как и его обладатель. Проходит время. Мирон откровенно наслаждается вниманием Сонечки-Славочки. Ему кажется, в этом есть что-то одержимое, слепое, схожее, наверное, со жреческой увлеченностью. Будто один язычник доказывает другим, что только его идол неизменно верен и справедлив. Быть чьим-то, пусть и свергаемым богом приятно. В какой-то неуловимый момент Фёдоров ловит себя на мысли, что ждёт баттла. Ждет возможности лично убедиться в ничтожности чужого текста, тупости чужой улыбки, нескладности и несуразности чужой фигуры, личности в целом. Это медленно, совсем незаметно начинает перерастать в манию. Проходит время. Теперь все мысли Мирона занимает предстоящий баттл и Гнойный. Все остальное неуместно вклинивается между основным потоком рассуждений и просмотренными видео со Слова. Он уже видел все их недавно, но почему-то смотрит опять, почти не слушая. «Чеширский кот», — думает Король русского рэпа, вглядываясь в бледное в убогом освещении лицо Славы. Глупая, самонадеянная улыбка, которую, наверное, будет охуительно приятно стереть с не менее глупого и самонадеянного лица. Ненависть Мирона остывает и леденеет. Он больше не ощущает раздражения, не чувствует неконтролируемой злобы. Теперь в нем только концентрированное желание увидеть что-то настоящее, больное, мучающееся в насмешливом взгляде Гнойного... Славы. Глупого мальчика Славы, пытающегося подняться на недосягаемую для таких, как он, высоту. — Славочка... — незаметно для самого себя усмехается Фёдоров. Он не слышит свой голос и потому не может различить в нем странной практически маниакальной нежности напополам с презрением. Проходит время. Окси празднует то ли будущую победу, то ли предстоящую — долгожданную — встречу с Карелиным, обдалбываясь в ноль. Заторможено отвечает на вопросы, еле разбирая, кто и что ему говорит. В помещении душно и шумно. Много людей, света и напряжения. В общем, Мирону абсолютно похуй на всех, в толпе он ищет заочно знакомую высокую фигуру. Ищет и находит. Славочка в жизни выглядит именно так, как и в своих видео: предельно смешно, по-дурацки, несерьёзно. Но Мирон рад его видеть. Впрочем, он обдолбан и, наверное, будет рад чему угодно. Например тому, что его ожидания оправдываются. По крайней мере, ему так кажется. Он видит то, что хочет видеть. Он видит придурка в дурацких очках из ближайшего перехода. Он видит мальчишку, жаждущего внимания взрослых. Его внимания. Лицо немеет, это хорошо, потому что усмешка выглядела бы слишком снисходительно. Проходит время. Холодная ненависть и ядовитая снисходительность плещут наружу, заставляя руки раз за разом подниматься к чужой груди, плечу, за волосы — фу, как бестактно! — наклонять к себе удивительно привычное и знакомое лицо, которое он видит первый и последний раз в жизни. Это так странно и неожиданно. Почти обидно. Будто придётся расстаться с только что приобретенной вещью, которую ты хотел очень и очень давно, искал не один год, а тут раз, и... Все? В этих трех раундах был весь смысл? Ради чего, Сонечка, дурочка? Чисто за хайп? Разъебать Короля? Хах... Глупый Славочка! Подумать только! Чего он собирался добиться? Глупый, глупый Славочка! Проходит время, и наступает то самое. Мирон с нечитаемым лицом пялится на оппонента, который почему-то не оказывается лишенным внимания ребёнком. Сквозь похуистическую расслабленность на его лице изредка проявляется искрящаяся, искренняя в своей вере злость, остервенение, с которым голодные собаки кидались на Рамси Болтона. Он разгоняется, подбивая себя самого своими же словами. Беспечно и так умилительно, покоряюще честно — Гнойный может не пиздеть? — говорит то, что думает, выплевывая слова в лицо почти неподвижного Оксимирона. И в его глазах — оказывается, не таких уж глупых — нет никакого ожидания или надежды. Нет даже настоящей ненависти. Ему не нужна похвала или одобрение, потому что Слава делает это просто так, потому что хочет, потому что может. Делает только для себя. Чтобы показать, что он не боится и не признает Короля, не признает бога. Чтобы доказать, что он может писать про что и кого угодно. Чтобы Мирон увидел, что это всего лишь один из многих баттлов и он, Слава, еретик, и ему не страшно и не волнительно стоять сейчас здесь. Гнойный-Соня-Слава хочет сбить корону с бритой головы, показать, что они стоят на одном уровне, нет никакого постамента. Славочка хочет признания. Признания своих способностей. Признания от небезразличных ему лиц. Но не признания мира. Не признания Мирона. Потому что ему важно только то, что он говорит и пишет, вне зависимости от отзывов. Это все: гребаный версус, толпа, душное помещение — ему не нужны. Он читает воодушевленно, напористо, зло, верит в себя и свои слова. Но в победу свою не верит. Ни разу. Не ждет ее и, кажется, парится только из-за неуместно, но принципиально подобранной одежды. И это так... Странно? У Гнойного — который извинялся перед чеченцами — есть вера. У Сонечки — которая отсосет за мармеладку — есть принципы. У Славы — который КПСС — есть талант. Он простой человек: у него имеются настоящие имя и фамилия, он запарился в душном зале, он немного пьян, он возбужден от долгого ожидания, но не слишком волнуется. Слава простой человек, который хочет стать лучше, добиться чего-то для себя самого. Слава простой человек, у которого есть талант, но нет желания его продать. Слава мечтатель и идеалист, простой человек, а не антагонист из библии. Слава атеист. Фёдоров понимает все это в один момент, так быстро, что зависает на какое-то время. Он чувствует, что если сейчас же не переключится на первоначальное состояние, не вернётся к холодной глыбе неприязни, то задохнется в накатившем осознании и не сможет смотреть на оппонента так же безразлично и снисходительно, как прежде. Ему совсем не хочется, чтобы Гнойный был человеком. Поэтому он, загоняя самого себя, почти так же, как сам Слава, толкает того в плечо, задевает и злится от отсутствия реакции. Это правда злит, когда тот, кого ты презирал, оказывается неплохим человеком. Хочется закрыть лицо руками и постоять в тишине, однако лицо остаётся все таким же непроницаемым, а голос звучит чётко и холодно. Славин голос тоже звучит чётко, но совсем не холодно. Он не то, чтобы зол на самом деле, но именно сейчас, для этой самой строчки он грудью на штыки пойдёт. К концу последнего раунда он в запале почти срывает голос, и его «коронная» фраза звучит надрывно и оттого сильнее заводит толпу. Послушное стадо. Антихайп, Славочка? Мирону это кажется смешным. — Так что нахуй тебя и нахуй Версус вместе с вашей послушной толпой! Лучше я сдохну ебучим ноунеймом, чем прославлюсь и стану тобой! — Славочка выглядит действительно забавно со своей глупой фразочкой, фанатично горящим взглядом и взмокшими, прилипшими ко лбу волосами. Оксимирон усмехается в лицо Гнойному. Холодная, взращенная за год ненависть делает свое дело. Удивительно легковозбудимые люди скандируют дурацкий псевдоним. Соня пытается отдышаться и успокоиться. Огонь быстро тускнеет в светлых, неправдоподобно ярких — наверное, опять косячное освещение — глазах. Он просит воду. Окси отдаёт бутылку. — Пить из одной не буду. — Ладно, — улыбается Слава, немного уставший, но все такой же "гнойный". Проходит время. Окси молча слушает оценки судей. Не особо вникает, понимающе кивает и внимательно наблюдает за лицом Славы. Слава в шоке. Конечно, на его лице опять дурацкая улыбка и непроницаемая маска похуизма, но Мирон уверен, что видит в его глазах предельную степень охерения и вместе с тем некую абстрагированность. Победил Гнойный. Слава хочет казаться не удивленным. Дурачится, лыбится, наклоняется к Мирону. — Теперь будешь пить после меня? — тщетно сдерживая порыв то ли временного счастья, то ли просто удовлетворения, спрашивает он, как-то отрешенно, будто не веря в происходящее, смотря в глаза бывшему королю. В его взгляде звучит немой насмешливый вопрос. Ну? Скажи это, давай! Ты не бог! Признай меня равным! Славе глубоко поебать на победу. Он просто хотел сказать все это в обожествленный лик святого. Может, немного повеселиться и нажраться. Не больше. А вот Мирон, кажется, не сказал ничего из того, что хотел на самом деле. То есть, он только сейчас и понял, что именно нужно было говорить, но... Конечно, он не собирается делать здесь и сейчас, тем более, когда Ресторатор сам разводит их, мол, хватит петушиться, ребята, найдите себе комнату. — Не, не буду, но историческая хуйня, — одобрительно говорит Окси в удаляющееся лицо, и оно озаряется улыбкой. Чеширской. Они стоят друг напротив друга и оба пребывают где-то далеко в собственных мыслях. Люди орут так, что почти ничего не слышно. Слава тянет руку. — Респект тебе. Проходит время. Мирона хлопают по плечам, ободряют. Славу хватают за все, за что только можно ухватиться. Поздравления сливаются в единый шум. На его лице похуизм, немного гордости и что-то неописуемое, чисто его, «гнойное». Все так неожиданно просто и нереально. Соня никогда не хотела заменить бога, она лучше сдохнет ебучим ноунеймом... Проходит время. Уже светает. Выходя на улицу, Слава путается в своих же ногах и хватается за ручку распахнутой двери. Он все еще простой человек, от него несёт спиртом, теплом и потом. — Сижку дашь? — улыбается чеширской улыбкой, старательно выговаривая просьбу заплетающимся языком. Мирон молча достаёт пачку из кармана, кидает косой взгляд на Гнойного и сам достаёт ему сигарету. — Я думал, ты выше, — задумчиво выдаёт Слава, наблюдая за его действиями, и заливается сиплым смехом. Отпустило ещё пару часов назад. Оксимирон совершенно трезв. Загоняться или злиться нет сил. Да и не о чем. Нет ничьей вины. Он сам недооценил, принял видимость за действительность, не понял. Пропустил момент, когда ещё можно было что-то сказать или... Хоть что-то, блядь, сделать. И никто этого уже не исправит. Наверное. — Бля, дядь, не бей! — карикатурно закрывая голову руками, паясничает Соня, когда Мирон резко вскидывает руку. Снова смеётся и мутно смотрит на сигарету, поднятую прямо к его лицу. — Охуеть сервис. Фёдоров молчит, Слава переводит взгляд на него и явно не понимает, почему это ему не весело. Опять косится на сигарету, его слегка качает, но улыбка выглядит не такой уж глупой, скорее мутноватой. Наверное, немного счастливой. Хотя это слишком громкое слово для того, кому на все похуй. — Ну? — наконец выдаёт Фёдоров: больно тупая у него сейчас поза. Слава усмехается ему в глаза, наклоняет голову и зубами вытаскивает сигарету из пальцев прихуевшего Окси. Ржет с выражения его лица и чуть ли не пополам сгибается. Идиот, блядь. И у кого из них тут биполярочка? — А зажигалку? — облокотившись на ограждение вопрошает Гнойный. — Ты только у меня вещи выпрашиваешь? — на самом деле это забавно, но голос Мирона все равно звучит раздраженно. Должен звучать так. Потому что на самом деле поздно что-то менять в их отношениях. — Я верну. Он и правда возвращает. Намного раньше, чем успевает прикурить, потому что смотреть на его довольно жалкие попытки разжечь огонь смешно и грешно. Фёдоров вырывает зажигалку из тёплых рук, стараясь не чувствовать след, оставленный ими на своей коже, и сам прокручивает большим пальцем холодное колесико. Он стоит тут уже долго, разглядывая медленно рассеивающуюся темноту и выкуренные им бычки, так что на миг пламя будто ослепляет, завораживает, такое близкое, что на лицо ложится приятный жар. Огонёк бьется на ветру, и становится ужасно тошно от осознания, что сейчас потухнет не только он, но что-то ещё. Пропадёт та невозможно ценная, хотя, возможно, бесполезная для многих вещь, которую ты так искал, так ждал, так хотел... Слава не в состоянии понять что-либо из этого прямо сейчас. Он неловко тянется к огню, отлипая от ограждения и тут же чуть не падая. Он не особо тяжёлый, скорее просто слишком уж неожиданно хватается за залипшего Окси. Руки у Гнойного теплые, почти горячие даже через одежду. Опираясь на немного затупившего Мирона, он наклоняется, почти так же, как несколько часов назад, на батле, и все же прикуривает, выпуская первый клуб дыма в лицо бывшего оппонента. Возвращается в прежнее положение, с усмешкой оборачивается. — Не отпустило ещё? — Часа на баттле тебе не хватило на высказывание всех своих мыслей обо мне? — А тебе? Кстати, только жиды, — особенно выделяя это слово, Соня тычет дымящейся сигаретой ему в грудь, — отвечают вопросом на вопрос. — Видишь, у нас есть что-то общее. До Славы очень медленно доходит. Он ржет, падая грудью на ограждение и давясь воздухом. Мирон думает о том, что, наверное, он был не менее забавен для Гнойного, чем Гнойный — для него. Антагонисты своего времени. Сигарета довольно быстро становится окурком, но Слава не уходит, все так же цепляясь уже немного замерзшими руками за металл. — И? — стоять с ним молча как-то не комфортно. Слишком буднично. А заговорить оказывается невероятно сложно: потому что это Фёдоров совсем не готовил. Элементарно не знает, о чем говорить. — А? — Почему не празднуешь? — Праздную что? — усмешка явно намекает на нужное слово. — Победу, — сказать это отчего-то не так просто, как кажется. — Победу над бо-о-оженькой, — опять смеётся Гнойный. В этом нет настоящей ненависти. Грубость ради грубости. Вызов ради вызова. — Пачку после меня докуривать будешь? — Буду. — Блядь! А я думал, отдашь. Ебаный жид. Фёдоров молча протягивает полупустую пачку. Слава еле заметно изменяет выражение лица: чуть меньше «гноя». Его улыбку даже можно назвать — Окси уже не уверен, что его полностью отпустило, — милой. Он курит опять, и шатать его начинает сильнее. Молчание после нескольких часов беспрерывного шума кажется давящим. Но они оба устали. Наконец Мирон вздыхает и отворачивается, признавая свое окончательное поражение. Это слишком сложно, непонятно, быстро, странно. Это слишком. Он не может смотреть на обращенное к нему лицо Славы: не хочет видеть окончательное крушение своих иллюзий. — Проебался ты, жид, — как-то хрипло начинает Слава и, до того, как получает ответ, закидывает свободную руку на плечо бывшего короля, неосознанно придавливая того к ограждению. — Не особенный Вы, Мирон Янович. Из плоти и крови. И трона у Вас нихуя нет. И не было. — Знаю, Слав. Гнойный-Соня-Слава удивлённо вскидывает брови, ликующая желчь стекает с его лица, и в светлых, нет, совсем не глупых, все еще нереальных глазах застывает что-то странное, мягкое и чуждое. Наверное, это понимание. Они стоят, облокотившись на железное ограждение. Солнце почти встало, на улице холодно и сыро. Рука Гнойного лежит на плече Оксимирона, и на это, на всю ситуацию, можно написать охуенный дисс, где слово «пидор» будет иметь тысячу и один синоним. Но там кроме них никого больше нет. И все, что есть и будет в неровном прямоугольнике огражденного пространства, останется там навсегда.