«Мы поможем найти Вашу родственную душу! Только у нас, в Восторге, самая полная база родственных душ на Земном шаре — и она приведёт Вас в восторг!»
Листовка на стене выцвела и отошла по краям коричневатыми полосами, но крупная надпись и лица мужчин и женщин, повернутые анфас и сверкающие белозубыми улыбками, до сих пор выделяются на розово-красном фоне. Элизабет по наитию приглаживает её отсыревший угол. Рация хрипит голосом Букера — голосом, который может услышать только она одна: — Неплохая реклама, никудышная услуга. — Почему? — с неподдельным интересом спрашивает Элизабет, забыв убрать ладонь с листовки; она чувствует в собственном вопросе что-то детское, забытое и почти неправильное, но уже поздно не дать ему повиснуть в воздухе. — Услуга по поиску того, кого не существует — то же самое, что расследование преступления, которого не совершили. Пустая трата времени и средств с заранее известным исходом. Элизабет замирает на месте. Неподалёку тонко журчит ручей, пробившийся сквозь надтреснутое стекло торгового зала, а в дальнем углу с характерными звуками мерцают лампы и искрят, словно бенгальские свечи, искорёженные кабеля. Тёмно-зелёные, кое-где прелые, листья на цветах, посаженных в центре помещения внутри прямоугольных возвышений, слабо подрагивают от сквозняка. Четыре чёрные колонны подпирают потолок, и два магазина, поселившиеся по обе стороны от растений, сияют яркими вывесками и витринами с манекенами, которые облачены в мужскую и женскую одежду. Правая рука с облупившимся красным лаком на ногтях покоится на листовке. Элизабет долго смотрит на неё, смотрит на тонкий мизинец, точно он не принадлежит ей, и, усмирив разнузданные зыбкие мысли, опускает ладонь. — Родители перед сном рассказывают своим детям о большой и чистой любви, которая их ждёт. Твоя мама никогда не говорила тебе об этом? Только спустя полминуты Букер невозмутимо отвечает: — Она была слишком занята поиском денег для того, чтобы прокормить меня. — А потом, когда ты вырос? — Она умерла. Элизабет поджимает губы. Она видела, как изнеможённая пятнадцатичасовой работой женщина схватилась за сердце у порога собственной квартиры. На другом конце города её шестнадцатилетний сын бегал между домов, от одного прохожего к другому, разнося записки и мелкие посылки, каждый раз расплываясь в полуулыбке-полуухмылке, когда его хвалили за скорость доставки. Женщина судорожно ловила губами воздух и оседала на пол, прислонившись спиной к закрытой двери. Мальчишка сжимал в грубой ладони свой последний заказ на сегодня. Элизабет слышала последний судорожный вздох, который вырвался из груди женщины. И видела счастье в глазах мальчишки, когда заказчик подарил ему пару лишних центов. Элизабет отчаянно хотела помочь — и она помогла бы, если бы имела на это право. Но сын женщины должен был прийти домой с горстью припасённых монет, которые вместо того, чтобы стать плотным семейным ужином, превратились бы в зарплату могильщика. Должен был приходить на её могилу и на могилу его отца, убитого индейцами тринадцать лет назад. Должен был вступить в ряды армии без родных и близких за своей спиной. — Ты не мог не думать об этом. — Ты не можешь знать наверняка, — отрезает Букер; Элизабет слышит, как в его хрипловатом голосе появляется едкий обертон. Она прикрывает глаза и старается глубоко вдохнуть. Что-то мешает ей это сделать, какое-то липкое, стягивающее, будто тина, ощущение на лёгких. Открыв глаза, Элизабет заставляет себя не обращать внимания и идти дальше, вглубь, к колоннам. Едва она доходит до первой колонны, как со стороны магазина женской одежды начинают слышаться странные звуки, смешанные с едва различимыми шагами. Элизабет прячется за колонной и вытаскивает револьвер из наплечной кобуры, которую она успела снять с мёртвого приспешника Атласа. В отражении витрины магазина виднеется чужой силуэт. Одинокий мутант в изорванном грязно-белом платье, с паклей светлых волос на голове, согнувшись в спине крюком и волоча по полу дуло дробовика, появляется из магазина. Металлический протяжный с глухотой звук разносится по всему помещению. Элизабет затаивает дыхание и покрепче перехватывает рукоять револьвера двумя руками, готовясь развернуться вполоборота, прицелиться и тотчас выстрелить. Ей хватит сил постоять за себя. Она привыкла к этому. — Подожди, — шепчет Букер, — подожди, она пройдёт мимо. Элизабет вжимается спиной в чёрную колонну. Она сглатывает вязкую слюну и начинает дышать тише, плавнее, медленнее. Шаги мутанта то затихают, будто та останавливается, чтобы оглядеться, то возобновляются. Это длится больше двух минут — губы Элизабет немеют от безмолвно отсчитанных мгновений, а спина, укрытая лишь тканью тонкой блузы, неприятно мёрзнет. Ожидание натягивает нервы до предела. Когда звуки шагов скрываются за дверью лифта, Элизабет отрывается от колонны и жадно вдыхает влажный воздух, а затем смотрит на свои руки, заходящиеся мелким тремором, с ледяными кончиками пальцев, которых она почти не чувствует — лишь сжимает револьвер так сильно, что белеют костяшки. — Пошли, Элизабет. — Да, конечно... — бормочет она, не отрывая взгляд от револьвера в своей ладони, — я, да, сейчас только... Серебристый ствол оборачивается лезвиями ножниц, морозная испарина — горячей кровью. Дейзи Фицрой с задержкой падает оземь. Кряхтенье вырывается из её горла в потоке крови, когда она пытается дотянуться до подола синей юбки. Элизабет отшатывается. А после всё становится алым: алое разливается озером на деревянных досках, алое плавится лавой на белой коже, алое становится в горле тошнотворным комом, алое лихорадочно бьётся в висках («убила-убила-убила-убийца»), алое просачивается на лоскут, повязанный на чужой ладони, когда та тянется к Элизабет в попытке успокоить. Алое возвращается из раза в раз, стоит ей взять оружие в руки. Она не привыкла к этому. Она не хочет привыкать. — Не думай об этом, — говорит Букер; спокойствие в его тоне равно спаивается со сталью, а просьба — с приказом, но он говорит именно так, чтобы Элизабет с трудом оторвала взгляд от револьвера. — Просто иди дальше. Она, не чувствуя тела, убирает револьвер в кобуру. Выдыхает. Делает первый шаг, неловко скашивая каблук на внутреннюю сторону стопы. Мысли-воспоминания, мысли-образы всё ещё сидят в её голове, прячутся на периферии сознания, ожидая момента, когда она потеряет концентрацию, чтобы вновь и вновь разыгрывать одну и ту же пьесу с одними и теми же актёрами в главных ролях. Лодыжку колет отрезвляющей болью. Ей нужно отвлечься. Невидящий взгляд скользит по сторонам в поисках пищи для размышлений. Сине-зелёная вода за окном, которая вспыхивает вдалеке белёсым маревом высоток и прожекторов, одежда с излишне короткими юбками по меркам 1912 года, медленно умирающие кусты гардении, розово-красная листовка, отсыревшая по краям. Глаза иррационально останавливаются именно на ней. Элизабет хватается за эту тему, как падающий хватается за одинокий выступ склона над бездонным ущельем, — зная, что это её последняя надежда; что если она сдастся сейчас, то больше никогда не выберется отсюда; что больше никто не сможет исправить её ошибки. — Я читала об этом, когда жила в башне, — негромко начинает Элизабет, оставаясь на месте. — Древние греки различали семь видов любви, но только четыре из них были чистыми: эрос, людус, сторге, филия. Мания, агапэ и прагма были сочетанием чистых видов. По мифам, Афродита связала людей узами, которые бы они не смогли разорвать. Люди были счастливы встретить родственную душу, предназначенную им самими богами. Однако люди прогневали Афродиту, когда начали благодарить не её, а Афину за такой полезный подарок. И тогда она лишила их возможности видеть нити. Ни живые, ни мёртвые больше не могли знать, кто был их родственной душой. Потому Шекспир писал, что любовь слепа, — добавляет она чуть тише, почти шёпотом. — В то же время в восточной Азии, в Японии, появилось поверье о красной нити судьбы. У каждого народа есть своя история, но все они сводятся к нити на пальце как к символу истинной любви. Букер в её голове иронично усмехается. — Хорошая сказка, чтобы забить детям головы и построить на этом целый бизнес. Его голос заставляет вспомнить, почему и зачем она здесь. Она отрывается от колонны и начинает не спеша идти к лифту, в котором ранее скрылся мутант. Ходьба отдаётся неудобством в лодыжке, но с каждым шагом то становится всё меньше. — Если нить была белой и висела на большом пальце, то родственная душа ещё не родилась — однажды человек просто замечал, что нить стала красной и висела уже на другом пальце. Расположение нити определяло, какой любовью он будет любить свою родственную душу; любовь не всегда совпадала. — Элизабет для удобства поднимает тыльную сторону ладони перед собой и начинает перечислять: — Указательный палец означал сторге — любовь-дружбу; средний — людус — любовь-игру; безымянный — эрос — любовь-зависимость, а мизинец — филию. Платон возносил этот вид любви над всеми, считая её настоящей. Любовь в чистом виде. Под конец речи глянцевитая кнопка лифта оказывается всего в нескольких дюймах от её ладони. Ей всего лишь нужно нажать на неё, чтобы можно было перестать отвлекать себя пустыми разговорами и сосредоточиться на цели. Но Элизабет ждёт ответа. Ответ Букера кажется ей таким же жизненно необходимым, как глоток кислорода задыхающемуся в толще воды. Даже смешно. Букер молчит несколько мгновений, прежде чем тихо, с каким-то ядовитым, но усталым интересом, будто он уже успел разочароваться и теперь говорит с тем, кому ещё это только предстоит, спрашивает: — И ты в это веришь? Элизабет не знает, что ответить. Та часть её, что до сих пор носит ленту в волосах и удивляется, когда позолоченные вещи оказываются сделанными не из настоящего золота, ревностно соглашается, держа в уме сотни имён из литературы — сотни историй любви, захватывающих дух и заставляющих биться сердце чуть чаще. Та часть её, что до сих пор обхватывает себя руками в попытках унять дрожь, с привкусом солёных слёз на губах и изодранным платьем, молчит, опуская глаза в пол. Та часть её, что до сих пор чувствует родную горячую кровь на щеке, выдыхает облаком сигаретного дыма льдисто-холодное «нет». Элизабет не знает, кто из них прав. С губ почти срываются слова, как рация, отягощающая ремешок юбки, пробуждается и по-змеиному шипит: — Эй, сестрёнка, мне нравятся твои познания в любви. Давай обсудим это, когда ты сделаешь то, что сейчас должно заботить тебя намного больше, чем стариковские сказки?***
— Фицрой. Слушай, пушки у меня. Я пришёл за дирижаблем. Голос Букера пронзительно чистый и реальный. Не шепчущий из молчащей рации. Не приказывающий под перебор давно лопнувших струн. Не льющийся нескончаемым водопадом воспоминаний в голове. Живой. Сердце Элизабет пропускает удар. Спазм сжимает горло в тиски, уголки век предательски щиплют непролитые слёзы; становится холодно, точно она до сих пор в пучине вод Восторга, а не в солнечной Колумбии, выросшей на облаках. Дейзи Фицрой говорит из динамика. Крещендо её спесивых желчных слов отходит на второй план, едва Элизабет замечает два высвеченных силуэта. Перед её глазами, в коробке соседнего лифта, стоят Букер и она, Элизабет, другая Элизабет — с синим бантом в волосах и незапятнанными кровью руками. Лифт замирает на месте. Как назло. Они стоят к ней спинами, даже не подозревая о её существовании позади. Элизабет остаётся только смотреть — мечтая закрыть глаза, боясь закрыть глаза. Пока Букер говорит с Дейзи, другая Элизабет отряхивает синюю юбку от пыли и грязи. Элизабет невольно вспоминает, что у неё, у другой Элизабет, не хватает лоскута на внутреннем слое. Она переводит взгляд на руку Букера, перебинтованную этим лоскутом, который уже давно напился кровью. Со стороны Букер не кажется таким высоким, как она думала, когда глядела на него снизу вверх, каждый раз задирая подбородок или прячась за его спиной, будто за горой. И ладони его кажутся не такими широкими и крепкими, будто способными охватить её всю разом и никогда не отпускать. Всё кажется таким знакомым и незнакомым одновременно. И вдруг она видит, как воздух трепещет между ними, складываясь в контуры чего-то длинного и тонкого. Нити. Нити, которая связывает их пальцы. Ярко-красной линией тянущейся от мизинца Букера к её мизинцу, мизинцу другой Элизабет, от её мизинца, мизинца другой Элизабет, к мизинцу Букера. — Нити родственных душ, — без осознания, одними губами произносит Элизабет. — Нити марионеток и кукловодов, — добавляет Букер, словно эхо: так тихо и отрешённо, что его голос едва можно уловить в шуме рации. Та, другая Элизабет, в неловком жесте сцепляет руки за спиной. Её палец оборван, её нить цела. — Ты видишь это, Букер? — поражённо выдыхает Элизабет. — Нити. На их пальцах. Я не думала, что... я не думала, что они... Мысли рассыпаются, словно бисер, и Элизабет замолкает, ожидая, когда Букер скажет своё слово. Но Букер молчит. Элизабет обращает внимание на свою правую руку точно в тот миг, когда её лифт неожиданно начинает опускаться. Её палец цел, её нить оборвана. — Конечно, — горько улыбается Элизабет. — Я опять забыла об этом. Лифт кажется ей гробом, в котором её похоронили заживо.