But nobody came

«Знаешь, а ведь наш мир наверняка не единственный. Вселенная настолько большая, что места на парочку параллельных реальностей в ней точно найдется, никогда не думал об этом? Только представь, это же так здорово – в каждой из них мы познакомились совершенно по-разному, но обязательно встретились, обязательно вместе. А? С чего я так решил? Хах, не знаю, просто подумалось так. Ну, не смотри на меня, как на дурачка. Я знаю, что в других мирах мы могли бы и вовсе не встретиться или разругаться и стать заклятыми врагами, ненавидящими друг друга – но мне не нравится об этом думать. Просто подумай, братец, сколько существует вариантов всего, что мы не сделали здесь и сейчас – побоялись, засомневались, не смогли себе позволить, забыли – но совершили там. А где-то мы и вовсе не братья, и нас никто-никто не осуждает. Эй, что за выражение лица? Да брось, я же вижу, ты улыбаешься!» Резкий толчок, эхо оборвавшегося смеха на губах, визг тормозов, пропущенный удар сердца – один, второй… Шинья открывает глаза и не может вспомнить даже собственного имени. Первые минуты три разглядывает свои ладони, не признает, осматривается и чувствует, как в груди нарастает тревожное чувство страха, потому что он не знает, где находится. Пока не слышит чужой, на первый взгляд, голос, от которого почему-то тепло разливается где-то внутри. – Ты в больнице. Не стоит бояться, ты в безопасности. Слышишь? Дыши глубже. Все хорошо. Он приподнимается на локтях, стараясь не заострять внимание на тонкой трубке капельницы, потому что от этого его начинает мутить. Однотонная светло-голубая футболка неприятно натирает кожу, странно шуршит при каждом движении и неприятно пахнет стерильностью. Размеренный писк аппарата начал раздражать уже на третью секунду. Шинье здесь не нравится, от волнения и желания уйти начинает посасывать под ложечкой, и блондин обнимает себя руками, присев на кровати. Моргает один раз, второй – и едва с кровати не падает, не понимая, как раньше не заметил стоящего прямо напротив него высокого парня, явно контрастирующего со светлыми тонами больничной палаты. А что он, собственно, забыл в этом пропахшем лекарствами месте? Его передергивает, и паренек крепче обнимает себя руками, поджимает губы и из-под светлой челки исподтишка наблюдает за человеком, держащим руки в карманах. Было в его внешности что-то смутно знакомое, но что – черт его знает. Короткий ежик темных волос, чуть смуглая кожа и карие глаза с бордовым отливом – совершенно пьянящие глаза, после взгляда в них трезветь и трезветь потом, боже, да это же настоящее преступление – быть обладателем таких глаз. Тот улыбнулся – едва заметно, но черты лица словно сразу стали мягче. – Не помнишь меня, да? Ничего. Думаю, это нормально – у тебя, как минимум, сильный шок, а то и сотрясение. Это пройдет, и все встанет на свои места. Он говорит спокойно и настолько уверенно, что Шинья сам начинает верить каждому его слову, больше не паникует, выравнивает дыхание и пытается расставить мысли по полочкам, но пока получается плохо – голова словно в тумане, и он оставляет эти попытки. Внимательнее изучает незваного гостя, наконец, проявляет живой интерес, чувствует, как любопытство загорается в глазах, и только хочет спросить его имя, когда дверь в палату открывается. – Шинья! Брюнет едва успевает отступить на шаг, когда мимо него пробегает девушка в накинутом на плечи белом халате и без лишних слов обнимает ошалевшего парнишку за шею. Обзор скрывает волна длинных волос, отливающих фиолетовым, в них путаются сиреневые и розовые солнечные зайчики, дыхание перехватывает от запаха сирени. Парфюм? В сознании словно раскаленным железом отпечатывается чужое имя. Шинья жмурится. – Махиру, сестренка, задушишь. Отпрянув, девушка начинает немного несвязно лепетать извинения, и блондин видит в фиолетовых глазах отпечаток бессонной ночи и антидепрессантов, подмечает размазанную тушь, но деликатно молчит. Пока врач корит его старшую сестру за неподобающее поведение, Шинья ловит взгляд красных глаз и не отводит своего, пока его не окликает ласковый голос. Махиру садится на край его кровати и накрывает его ладонь своей – маленькой и тонкой, старается улыбаться искренне, но выходит что-то болезненное. Брюнет отводит взгляд. – Шинья, солнце, как ты себя чувствуешь? Прости, что так неожиданно ворвалась, я просто места себе не находила. – Она зачесала волосы назад, и те вновь растрепанными прядями упали на лицо. – Я просто… боже, ты бы знал, как я за тебя перепугалась. Это происшествие вечером… До сих пор поверить не могу. Это просто кошмар наяву какой-то. Ты помнишь, как это произошло? Как вы с Курэто там оказались? Прости, я знаю, тебе сейчас сложно об этом говорить… Слова девушки постепенно перерастают в какой-то странный звон в сознании. Шинья растерянно переводит взгляд с Махиру на стоящего у стены парня, который смотрит на него странно сочувствующе. Врач замечает направление его взгляда и равнодушно отмечает что-то в записях. Махиру прерывается, когда Шинья осторожно касается ее плеча с неуверенной улыбкой. – Махиру, кто такой… Курэто? Что произошло? На ее лице застывает такое выражение, словно ее только что обухом по голове ударили или там, стакан ледяной воды вылили на голову. Фиолетовые глаза, в которых только появились проблески надежды, наполняются слезами. Она роняет голову на руки, и ладонь Шиньи в нерешительности застывает в паре сантиметров от ее дрожащих плеч. Он не понимает, какого черта творится, и почему врач только что так спокойно прошел сквозь этого брюнета, словно его вообще не существует. Он просто не понимает, что происходит. – Махиру? Махиру, не плачь. Махиру… – Почему ты не сказал мне, что ты глюк? Шинья сверлит укоризненным взглядом расхаживающего, как у себя дома, брюнета, который преспокойно готовил обед на его кухне. Тот оборачивается через плечо и смотрит на него, как на дурачка. – Если бы я в таком состоянии сказал тебе, что ты видишь галлюцинации, ты бы перепугался до смерти. – Черт, а ты, и правда, слишком хорошо меня знаешь. Шинья смеется. Курэто закатывает глаза, передергивает плечами и обращает внимание на закипевшую в кастрюле воду. – Я в твоей голове, Шинья. Естественно, я знаю тебя. Блондин уверен, что Курэто вкусно готовит, но совершенно не чувствует вкуса еды и списывает это на шок – на что его врач повесил и потерю памяти. Шинья помнил – свою семью, свое имя, адрес и детство лет так с пяти, но события прошлого вечера оставались в тумане. Как и загадочный Курэто – за которым он преувеличенно внимательно наблюдал сейчас. Болтал ногами, с чистейшим детским любопытством заваливал вопросами, тихо посмеивался, но тревожное чувство в душе так и не исчезало. Словно маленькая свернувшаяся в клубок змейка – когда проснется, неизменно укусит, отравляя ядом все его существование. Поэтому прикасаться к ней он пока не спешил. – Курэто, а кто ты мне? В больнице Махиру все никак не могла успокоиться, лишь выдавила из себя извинения вперемешку со всхлипами, и врач деликатно увел ее в свой кабинет, чтобы обсудить что-то, дать успокоительного – и заодно не травмировать еще больше и без того потерянного пациента. На вопрос она так и не ответила, а его глюка хватило лишь на то, чтобы сказать свое имя – и больше ничего. Шинья делает глоток чая – наверное, горячего, господи, он что, уже и температуру разучился чувствовать? – и нетерпеливо ерзает на стуле. Брюнет напротив него прикрывает глаза, тяжело вздыхает и поднимает голову, прижимая к губам сцепленные в замок пальцы. Смотрит прямо в его глаза. – Я твой старший брат. Блондин растерянно моргает, хлопая светлыми ресницами, жмурит один глаз от света выползшего из-за туч солнца, прикрывается от него ладонью. – Но мы же не похо… – Сводный брат. Он говорит сухо, лаконично, словно каждым словом заканчивает еще не начавшийся разговор. Шинья неуютно ежится, надувает щеки, как пятилетний мальчик, но какое-то знакомое чувство спокойствия и доверия в груди не дает усомниться в чужих словах. Что-то подсказывает, что и сводный может быть ближе самого родного и настоящего. Но вопрос оказывается не исчерпан. – А для меня? На его губах играет оттенок детской хитринки, словно на них упал солнечный зайчик, а взгляд голубых глаз такой пытливый, заинтересованный, из-под опущенных ресниц – и такой ведь делать умеет этот наивный ребенок. Словно гадает мысленно – поймет или нет, что он имеет в виду. Сердце замирает на секунду, когда брюнет ставит чашку на стол и поднимается, а затем начинает биться чаще. Его глаза наполняются растерянностью, когда Курэто мрачнеет и сухо роняет: – Тебе нужно поесть. – Но я ведь только что… К вечеру Шинья понимает, что живот крутит от голода, потому что он не ел целый день. Шинья не считал Курэто своей галлюцинацией – он разговаривал с ним, слушал низкий грубоватый голос с легкой хрипотцой, мог обнять его, касаться кончиками пальцев больших ладоней, ощущать его тепло, его запах. Он с точностью мог сказать, что брюнет выше его, сильнее, горячее, и можно греться, залезая руками под его футболку, знал, что он пахнет кофе, корицей и легкой примесью парфюма, который он ему дарил – и этот запах ни с чем не спутаешь. Это было двоякое ощущение – знать его наизусть, но не помнить ни единого момента, проведенного вместе. А Курэто рассказывать упорно отказывался. После телефонного разговора с обеспокоенной сестрой, которая звонила ему теперь каждый день, вернулось странное тревожное чувство, не беспокоившее его около недели. Он плотнее натянул плед на плечи и как-то непривычно притих, закрывая окно и глядя вниз, на вечерние улицы, освещенные желтыми фонарями, а затем – на пепельницу на подоконнике. Странно болезненно защемило сердце. – Курэто, я ведь не курю? Брюнет, читающий книгу на диване, поднял голову и обернулся. Шинья провел кончиками пальцев по хрустальному краю пепельницы. Голубые глаза заблестели. – Нет. Почему ты спрашиваешь? – Здесь пепельница. Она для тебя? Недолгое молчание. Блондин повернулся к нему, без обычной улыбки, и это было серьезным поводом для беспокойства. Взгляд темных глаз плавно скользнул в сторону. – Да. Я много курил, когда нервничал. А ты говорил, что тебе нравится их запах, вместо того, чтобы пытаться отучить меня. – Мы… – неуверенная пауза повисла в воздухе, – жили вместе? – Уже год как. Кончики пальцев слегка холодеют и начинают подрагивать. Внутри нарастает желание сорваться, накричать, разбить что-нибудь звонкое, ударить, чтобы услышать хоть что-то, кроме сухих неинформативных ответов, увидеть любую реакцию, помимо легкого сожаления в карих глазах, узнать, вспомнить… Неведение становилось невыносимым. Шинья медленно подходит к брюнету, чувствуя, как плед шлейфом тянется за ним по полу, опускает взгляд, цепляется пальцами за рукава его водолазки, прижимается головой к его груди. Слышит живое теплое сердцебиение, совпадающее с его собственным. Выдыхает, осознавая, как чертовски ему не хватает тактильного контакта, физической близости, чувства безопасности, защищенности. Подавляет рвущийся наружу тихий скулеж. Не ребенок уже. – Курэто… – дрожащим шепотом срывается с губ, – Куро… – Шинья закусывает губу. – Братик… Теплые сильные руки обнимают его в ответ – он медлит, делает это словно нехотя, но прижимает к себе настолько крепко и бережно, что на глаза наворачиваются слезы. Шинья продолжает бессвязный шепот, икает, шмыгает носом, сухо всхлипывает – потому что ему внезапно стало грустно, тоска волной накатила и захлестнула, до боли сжимая сердце. Но Курэто не ругается – целует в макушку, шепчет на ухо, что все хорошо, что он рядом, и бояться нечего, нужно просто успокоиться, шепчет грустно, с сожалением, потому что понимает то, чего Шинья понять не хочет, но решает, что всему свое время. Заботливо натягивает вечно съезжающий плед на дрожащие плечи, берет его ладони в свои, согревает холодные пальцы дыханием, прижимается к ним щекой, потирается, как кот. Шинья пытается улыбнуться, но до боли знакомые и родные ощущения, такие привычные, теплые и до одури нужные – вызывают совершенно двоякие чувства. И когда Курэто касается его губ своими – теплыми, чуть сухими, грубоватыми, как и он сам, Шинья понимает, кем он был для него. На самом деле, Шинья чувствовал себя ребенком в окружении множества кусочков единого паззла – разрозненных, обрывочных воспоминаний – не подходящих друг к другу. Словно весь его маленький драгоценный мир рассыпался на кусочки, а собрать его обратно – сил нет, и помочь некому. Только старшему брату, который упорно отнекивается и отмалчивается, не уставая напоминать, что он – всего лишь плод его воображения. Спустя месяц, Шинья вспоминает лишь формальности, создающие общую картину его семьи, где на месте старшего брата больше нет замазанного белого пятна, но ничего больше – Махиру рада и этому. Галлюцинации продолжают донимать его – вернее, он продолжает приставать к ним – но блондин научился столь ловко скрывать это, что врач остается удовлетворен. «Посттравматическое стрессовое расстройство стандартно проходит, спустя месяц», – говорит врач. «Воспоминания могут не восстановиться полностью, в конце концов, смерть близкого человека – сильная психотравмирующая ситуация», – добавляет он и советует обратиться к хорошему психологу, а сестра рассыпается в благодарностях, и Шинье кажется все это настолько глупым, наигранным и лицемерным, что ему становится плохо. Курэто, сидящий рядом с ним на скамейке, кажется прекрасно его понимал. – Шинья, почему ты не принимаешь антидепрессанты, которые прописал тебе врач? – Курэто рассматривает нетронутую упаковку таблеток, заботливо стоящую на полочке в ванной, хмурится. – Ты вообще принимал что-нибудь из того, что тебе сказали пить после аварии? – Нет, – легко отозвался тот, немного отстраненно и невнятно, потому что грыз колпачок ручки, переписывая конспекты. – Зачем мне антидепрессанты, когда у меня есть ты? Курэто бы очень хотел сказать, что как раз для того эти таблетки и нужны, чтобы он сам с собой перестал разговаривать, но решил промолчать – для братца это не аргумент. Просто обнял блондина со спины, упираясь подбородком в светлую макушку и слыша тихое удовлетворенное мурчание в ответ. Закрыл глаза. Это было тяжело. Шинья почти каждый день пытливо спрашивал, почему он сам не расскажет ему о том, что произошло, а он и объяснить толком не мог – сам не знал. Просто чувствовал, что исчезнет после этого, что Шинья лишится последней призрачной поддержки, и что он не сможет этого вынести. Это будет слишком тяжело для него. Но разве оставлять все вот так – это нормально? Шинья вспоминал – буквально по крупицам, с большим трудом, пил таблетки от головной боли, мучился бессонницей, но вспоминал, потихоньку ближе рассматривая каждый кусочек паззла и различая, что к чему подходит. Уже привычное общество брата, избавляющее от одиночества в пустой квартире вечерами, этому только способствовало. Случайный жест, прикосновение, фраза – и блондин замирал на месте с таким потерянным видом, будто ухватился за конец тонкой нити и изо всех сил старается его не потерять. И Курэто не знал – плохо это или все же не очень. Он помнил их привычное утро – каждый раз они просыпались в обнимку, потому что Шинья ночью мерз в любую погоду и постоянно жался к брюнету – брат теплее подушки. Нагло закидывал ногу на его бедро, поверх одеяла, и раскидывал конечности во все стороны, когда было жарко, и конечно, рука или нога, а то и голова, на крайний случай, обязательно должна была лежать на нем. Тот пытался бороться с этим по началу, а затем смирился – наутро сам обнимал сонного взъерошенного блондина, пригревшегося на его груди, кончиками пальцев касался бледной кожи и легко целовал в плечо. Шинья любил это – ровно до того момента, когда будильник звенел во второй раз, и Куро бесцеремонно скидывал его с себя – а то и с кровати – и строго говорил вставать, а сам шел варить кофе. Но эти сонные и лениво-нежные десять минут между первым и вторым звоном будильника всегда были самыми лучшими. Помнил тот октябрьский вечер, который, на самом деле, ничем не отличался от остальных, но запомнился ему особенно сильно. Он был тихим, по-настоящему хорошим, теплым и по-семейному уютным. Такого нарочно не придумаешь, не спланируешь. Куро поздно возвращался с подработки и решил устроить ему маленький сюрприз – этот сюрприз в виде трех крепких бутонов белых лепестков, источающих тончайший аромат, теперь стоял в вазе на подоконнике, а улыбка все никак не желала слезать с губ блондина. Совершенно глупая улыбка такому девчачьему сюрпризу, от этого хотелось смеяться и заражать своим настроением всех окружающих – но рядом был только Курэто, и он был уже заражен. По жизни заражен им, своим младшим братом, от которого нет лекарства. По радио играла совершенно бессмысленная ритмичная музыка, под которую Шинья пританцовывал, пока готовил поздний ужин для них двоих. А Куро подошел со спины и положил ладони на его бедра, раскачивая чуть сильнее, наклонившись и мягко целуя открытую шею, мешая сосредоточиться. Блондин смеялся и пытался пригрозить ему лопаточкой, но отвязаться от брата удалось лишь в тот момент, когда он прихватил его губы своими – и то, на время. Хорошо помнил, как вечно дурачился рядом с ним, потому что нужно же было кому-то разбавлять это скопление серьезности, ответственности и скептицизма. Он заставлял Курэто улыбаться и считал это всецело своей заслугой, своей гордостью, потому что так оно, в принципе, и было. Он изо дня в день напоминал ему, что он живой. Что о себе, оказывается, нужно заботиться, когда кашель раздирает горло, а температура пытается перевалить через тридцать девять, и это не градусник сломался, а он, Шинья, очень скорого его самого сломает, если брат сию секунду не ляжет в кровать. Что нужно давать себе отдых, отвлекаться на ненужные, такие простые вещи, без которых, на первый взгляд, выжить можно, а вот жить – нереально. Шинья научил его этому. Научил быть человеком, научил просто жить и быть кому-то нужным. И сейчас, зная его наизусть, зная каждую деталь о нем – как он здоровается по возвращении домой, когда в плохом или хорошем настроении, как потирает затылок, когда озадачен, насколько заразно зевает, как обнимает и приподнимает над землей, кружа, как целует, грубо и напористо, затем сходя на нежность – Шинья просто не мог понять, как можно не помнить того вечера, когда он потерял это все в один миг. Он до сих пор не мог этого осознать – катастрофы не помнил, брат рядом постоянно ошивается – словно и не было ничего. Знал, что было, но полностью отрицал. Всем своим существом. Не осознавая, что, на самом деле, потерял. До определенного момента. – Привет, меня зовут Ичиносе Гурен. Кажется, Махиру решила, что новые друзья помогут ему лучше переключиться, отвлечься, развеяться, и попросила Гоши познакомить ее маленького братца с кем-нибудь хорошим, а еще более желательно – надежным. Он и познакомил. Этот нахальный брюнет с аметистовыми глазами Шинье понравился сразу – он вспомнил, что, оказывается, еще не разучился язвить и подкалывать, что в общении с Гуреном было необходимо. Критически необходимо. Гурен был для него глотком свежего воздуха – постоянно подначивал его на что-то, выдергивал из привычного режима жизни, предлагал совершенно абсурдные идеи, втягивал его в какие-то просто невозможные аферы, порой и Гоши к этому приплетал, так что отдуваться приходилось всем троим. За это частенько становилось стыдно перед братиком, но Шинья понимал, что тот только о его безопасности беспокоится, а волноваться тут совершенно не о чем, он в полном порядке, значит, сойдет. Да и Куро особо не придирался – только рад был подобным переменам. Спустя полгода, Шинья зажил полноценной жизнью – третий курс университета не позволял расслабиться, друзья с шилом в одном месте – тем более, времени едва хватало на то, чтобы к сестренке забегать иногда да хотя бы час времени наедине с собой провести. Курэто никуда не делся – просто стал настолько привычной и неотъемлемой его частью, что скрывать его присутствие стало совершенно не проблемным, но от этого – не менее необходимой, наверное, именно поэтому до сих пор был с ним. Укладывал спать, успокаивал, когда тот ни с того ни с сего ударялся в слезы, давал советы, предупреждал, заботился, ворчал. Но остался единственным, для кого было место в его маленьком мирке. Вот здесь, прямо в сердце. – Прости, Гурен. Я не могу. После хорошего вечера, дружеского поединка в компьютерные игры и просмотра нового фильма, когда ребята подвыпили, самую малость, просто под настроение, Гоши вырубился на диване, а Гурен мягко прижал Шинью к стене, выдыхая прямо в его губы что-то трудно сопоставимое с предложением встречаться, но смысл, в общем-то, оставался тем же. Искренний, немного игривый и нахальный взгляд фиолетовых глаз был прямым, честным и открытым. Доверчивым. И это его оттолкнуло. Он не мог позволить себе доверять кому-то и уж тем более – оправдывать чужое доверие. Больше не мог. Перевел взгляд куда-то за его плечо, наткнулся на встречный взгляд темно-карих глаз – грустный, понимающий, сожалеющий, и улыбнулся. Гурен аж обернулся, а когда вновь посмотрел на него, Шинья мягко покачал головой, убирая его руки. Он так не мог. Тем же вечером, возвращаясь домой, отказавшись от предложения Гурена проводить его, Шинья наткнулся на собаку – та, видимо, тоже как раз возвращалась домой после своих важных собачьих дел, такая вся из себя важная, с гладкой шерстью, в ошейнике. Наткнулся и застыл, как вкопанный. Та, в свою очередь, настороженно замерла, приподняв переднюю лапу и ухо, склонила голову набок и вопросительно тихо гавкнула, а затем взвизгнула и подорвалась прочь, скалясь, когда Шинья закричал. Вот так просто, без особой видимой причины, громко закричал, обхватив голову руками и медленно оседая на корточки, потому что все его существо, каждую живую клеточку пронзило чувство всепоглощающего неукротимого страха. Дожили. Панических атак еще не хватало. Это же просто собака, ну же… Курэто стоял поодаль и грустно улыбался. Ведь с такой же простой домашней собаки в ошейнике все и началось, чтобы очень быстро закончиться. – Шинья… Шинья, солнце, поднимайся. Давай, приходи в себя, малыш. Успокойся. Все хорошо. Нам нужно быть дома, уже поздно. Слышишь? Братишка, вставай… Он поднялся кое-как – по стеночке, на дрожащих ногах, придерживаемый заботливыми сильными руками. Осмотрелся, вздрагивая от малейшего шума, чувствуя, как сильно и тяжело бьется сердце. Встретился перепуганным взглядом голубых глаз с сожалеющим и сочувствующим – напротив. В горле запершило, словно он неосторожно вдохнул дыма, голова гудела, и все никак почему-то не удавалось восстановить дыхание. Стало жарко. Пошатываясь, при помощи родных рук, поддерживающих за талию, прислонившись головой к плечу брата, он неуверенно, шаг за шагом, спотыкаясь и смотря себе под ноги, пошел дальше. А смотрящие вслед его неровной походке прохожие гадали – пьян ли он, или все же стоит предложить молодому человеку помощь. Всплеск ледяной воды – Шинья умывается ей, наверное, раз в третий, а шум в ушах до сих пор не проходит, и он не знает, что с этим делать. Он вообще не знает, почему вдруг так сильно испугался обычной ни в чем не повинной собаки, что с ним происходит, и почему Курэто вдруг стал смотреть на него так сочувствующе-жалостливо. Он говорит ему об этом прямо. Знает, что выглядит попросту жалко – дрожащий от холода, еще не отошедший от страха, по-детски упрямый и потерянный. С кончиков светлых волос капает вода. Брюнет отводит взгляд. – В тот вечер мы ехали домой. Ты, как всегда, болтал о всяких глупостях, помнишь? А затем… На проезжую часть выбежала собака – дурная какая-то, с круглыми от ужаса глазами, потому что вокруг все двигается, шумит и сигналит, с гладкой шерстью и широким ошейником. Возникла буквально из ниоткуда, прямо перед машиной, и ладно бы дальше побежала, может, и проскочила бы – так нет, перепуганная до кончика хвоста, прижалась к асфальту, тихо подвывая. Курэто засигналил, дернул руль, разворачивая машину, резко сдал по тормозам, чтобы не вылететь на встречную полосу, машину тряхануло, Шинья вскрикнул. Не успел опомниться, когда салон залил ослепляющий свет фар, и даже просигналить никто не успел – их на полном ходу снес чей-то фордик, переворачивая легковушку, перелетевшую ровно над припавшей на лапы собакой и приземлившуюся на крышу. Сигнализация машин, голоса людей, вой собак, скрежет металла – все смешалось в один поток неразборчивых шумов, от которого словно молоточком по вискам стучало. Шинья ничего не видел – перед глазами все расплывалось, руки дрожали, пальцы немели и едва смогли нашарить ремень безопасности, чтобы расстегнуть его. Кажется, кто-то пытался открыть дверь машины, но в итоге, обхватил его за пояс и вытянул через окно, очень сильно торопился, оттаскивая подальше, а почему – Шинья не соображал, оглушенный столкновением. Только заметил, что в салоне кашлял его брат, пытаясь открыть дверь со своей стороны. Из-под помятого капота на асфальт из прорванного бензобака лился бензин. Шинью оглушило повторно – взрывом, и блондин нелепо закрылся руками, падая на асфальт вместе с тем, кто пытался его оттащить в сторону, кажется, нехило приложился головой, чувствуя тупую боль в висках. В широко открытых голубых глазах отражались яркие всполохи пламени, застилающие собой весь обзор. Он до сих пор не мог понять, послышался ли ему тогда крик горящего заживо брата – или это его собственный отчаянием звенел в сознании? Что было дальше, Шинья не помнил – короткое замыкание или потеря сознания, но впоследствии двойного оглушения, шока или какого-то там расстройства эта картина выпала из его памяти. Надолго, но далеко не навсегда. Он неосознанно закрывает голову руками и медленно опускается по стеночке на пол, глядя в пространство прямо перед собой. Сильно дрожит. Закусывает губу и часто моргает, крепко жмурится и утыкается лицом в колени, чтобы не расплакаться подобно маленькому ребенку. Он не знает, от чего больнее – от воспоминаний или осознания того, что он посмел это забыть – но больно почти физически. Курэто медленно подходит, опускается на корточки прямо напротив него, шепчет, касаясь светлых прядей: – Я не хотел, чтобы ты помнил это. Шинья всхлипывает, сжимает волосы в кулаке и качает головой, откашливаясь. Весь паззл внезапно собирается воедино, и маленькому мальчику не нравится получившаяся картина, он отталкивает ее от себя и плачет в голос, зовет братика, потому что с ним не страшно, потому что он может успокоить, защитить. Но никто не приходит. Курэто вздрагивает, когда Шинья начинает смеяться. Икает, всхлипывает и тихо смеется, утирая лицо ладонями и глядя на него с улыбкой. Он всегда говорил глупые вещи. – Я помню, что хотел приготовить на ужин, когда мы приедем домой… – он говорит хрипло, снова кашляет, шмыгает носом и закрывает лицо ладонями, пытаясь успокоиться. Куро видит, что выходит плохо. – Шинья… – И я точно знаю, что в одной из реальностей я приготовил твое любимое блюдо. – Шинья прерывает его, потому что не закончил мысль. – Ты ведь помнишь? Параллельных миров огромное множество, и в одном из них я точно не мог потерять тебя. Может быть, в другом тебя спасли первым, а в каком-то я не терял память после твоей смерти. А что насчет остальных? Что я делал после того, как все вспомнил? Казалось, он разговаривает сам с собой – хотя почему «кажется»? Он не знал, что делать. Перед глазами словно так и застыл образ пылающей машины, в ушах все еще звенело, а боль не желала утихать – он не знал, куда от нее деться, где спрятаться. И почему-то был уверен, что решения так и не найдет. Ведь единственный, кто мог помочь, и являлся причиной этой боли. – Я не выдержал. Шинья тянется к лезвиям для бритья, рассматривает их и странно улыбается. – Где-то я спрыгнул с крыши, несмотря на то, что дико боюсь высоты. Да, точно, с крыши той самой многоэтажки, где ты раньше работал, помнишь? Оттуда открывался очень красивый, просто потрясающий вид, но я плохо запомнил, потому что боялся. Интересно, я пожалел об этом в ту секунду, когда шагнул в воздух? – По его щекам текут слезы, сами собой, потому что уже сил нет их контролировать. Да и зачем? – Ох, знаю, где-то я отравился таблетками. Глупое решение, на самом деле, их ведь еще подобрать нужно уметь. Меня откачивали несколько раз. Махиру плакала и говорила, что ненавидит меня, а затем обнимала и извинялась за свои же слова. В итоге, меня поместили в психиатрическую больницу под наблюдение, потому что я свихнулся и разговаривал с собственным глюком. Что-то похожее, хах. – Шинья откидывает голову назад, прислоняясь затылком к стене. – Знаешь, я мог повеситься, спрыгнуть с моста, лечь под поезд… Но я бы не выдержал. Он сжимает лезвие в руке, и Куро замечает, что истерика сменяется уверенностью, и понимает, что это плохо. Очень и очень плохо. Накрывает его руку своей, удерживая, обращает на себя его внимание. – Шинья, я твой брат, и я не хочу, чтобы ты делал это. Черт возьми, я категорически против. Выбрось эту мысль из своей головы раз и… Когда чужой палец касается его губ, брюнет замолкает, смотрит в его глаза с вызовом и всей серьезностью, но натыкается лишь на боль и легкое веселье во взгляде напротив. – Мой брат мертв. А ты – всего лишь плод моего воображения. Тот замирает, затем поджимает губы и с укоризной смотрит на него, начиная рябить – как помехи на телеканале. Шинья, наконец, понимает, что удерживает свою руку второй, кривится от отвращения к самому себе, называет сам себя слабаком, шипит ругательства, когда мир вокруг расплывается от накативших слез. Всхлипывает и тихо вскрикивает, надавливая лезвием на бледную кожу, мысленно зовет кого-то, потому что только один человек может остановить его, вообще имеет право со всей силы вдарить ему, раз и навсегда выбить эту мысль из его головы. Но никто не пришел.