Осенью природа умирает, думает Лизка, стоя на улице у входа в аптеку. Теплый шарф натянут на нос, а шапка надвинута на брови, так что открытыми остаются только уставшие, покрасневшие, то и дело щурящиеся глаза — линзы не надела, а очки найти не смогла. Ветер свистящими порывами поднимает опавшую листву и холодными иголочками впивается в миллиметры открытой кожи девушки. Она, противясь, морщится и взбегает по ступеням. Аптекарша узнает ее и сочувственно, горько улыбается. Лиза прячет взгляд.
Осенью все блекнет, думает Лиза, грея руки об горячую чашку чая. Дым поднимается над кипятком, растворяясь в холодном воздухе. Лиза сидит, пристально всматриваясь в одну точку где-то на противоположной стене. Ее кожа давно покрылась мурашками, а в свете лампочки потоки холодного воздуха, залетающего в квартиру через открытое окно, проявляются в виде белых облаков пара. Лиза не обращает на это внимания, она теряет счет времени и шевелится лишь тогда, когда от холода остывшей чашки стали замерзать кончики пальцев. Она смотрит на свой телефон — не просто смотрит, а скорее пялится, сверлит взглядом, гипнотизирует, словно молит его
ну же, пожалуйста, давай, всего один звонок, всего одно смс.
Телефон продолжает молчать, а ветер — завывать.
Лиза познакомилась с Даней летом. Это не было чем-то необыкновенным — совершенно тривиальное знакомство в магазине, где девушка отрабатывала ночную смену, а Кашин забежал за пачкой сигарет, так как в нем уже развилась настоящая зависимость от никотина. Это можно было назвать скорее клише, нежели чем-то действительно оригинальным. Да и чего вы ждали? Они не герои какой-нибудь книги. Лиза продала ему пачку «Винстон» и продолжала свою смену, он молча взял сигареты, развернулся и ушел. А на следующую ночь пришел снова. И снова. Через неделю он открыл только что купленную пачку сигарет прямо там, перед Лизой, сунул одну из них в рот, зажав зубами, и прищуренным, изучающим взглядом смотрел на неуютно съежившуюся от такого внимания девушку, пока искал зажигалку по карманам.
Потом внезапно спросил:
— Не хочешь прогуляться?
Лиза опешила от такой неожиданности, но вместо вполне логичного вопроса «Почему ты меня куда-то зовешь, мы ведь даже не знакомы» почему-то выдала:
— Я вообще-то на работе.
Парень хмыкнул в ответ на такое заявление и вышел из магазина, хлопнув за собой дверью. Лиза растерянно посмотрела ему вслед. Она закончила работать через два часа, и когда вышла из этого захудалого места, зевая и потирая глаза, Даня стоял там, прислонившись к столбу. Лениво курил, выпуская дым в воздух, и, казалось, совсем не заметил застывшую девушку.
— Ну, так пойдем? — или все-таки заметил, судя по тому, как щелчком отбросил сигарету и затоптал ее, а потом прошел мимо Лизы, даже не оглянувшись на нее. Девушка не знала, как на это реагировать, но развернулась и пошла вслед за почти-незнакомцем. Он был рыжим, говорила она потом в свое оправдание. И у него были веснушки. У меня не было шансов.
Как оказалось позже, шансов у нее действительно не было.
Лиза стоит перед закрытой дверью и медлит. Мнется, переступает с ноги на ногу и прерывисто нервно выдыхает. Рука тянется к двери, чтобы открыть ее, но в последний момент замирает и отступает. Лиза сама делает несколько шагов назад и зарывается пальцами в волосы, в смятении оттягивая их. Он ведь не хочет видеть ее.
Всё решают за нее. Дверь открывается, оттуда выходит медсестра, выкатывая перед собой столик с какими-то препаратами. Она видит Лизку и приветливо улыбается — видимо, узнает ее. Лиза видит за ее спиной знакомые рыжие волосы, и ее сердце бунтует. Она не сможет уйти.
Она проскальзывает внутрь, тихо приветствуя медсестру по дороге. И замирает, потому что ощущения такие, будто, переступив порог, она попала в абсолютно иной мир. Здесь все по-другому. Здесь тихо — только тихий равномерный писк приборов нарушает давящую тишину, здесь все до рези в глазах бело и чисто, здесь пахнет больницей.
Смертью, исправляет тихий, писклявый, противный голос в ее голове, который всегда заставляет ее вздрагивать от ужаса. Лиза старается не слушать его. Она изо всех сил старается, потому что если хоть на миг сдастся, прислушается к нему, то будет потеряна. И вряд ли уже сможет выбраться из той ямы, в которую упал Даня. Она не может упасть туда за ним: хоть кто-то из них должен продолжать верить.
Отсутствие надежды так хорошо заметно в его мертвенно-бледной коже, в глубоко засевших, ярко-фиолетовых, почти неестественных синяках под глазами. В опутавших его приборах. В застывших в чертах лица усталости, отстраненности.
Лиза смаргивает так некстати выступившие слезы и до боли закусывает щеки — на этих местах внутри во рту давно образовались шрамы — и давит всхлип в зародыше. Она должна быть сильной. Кто-то из них должен.
— Я хотела принести цветы или гостинцы, — говорит она, а голос… такой жалкий, задушенный, будто бы булькающий. Не такой, какой должен быть. Лиза впивается отросшими ногтями в ладони, игнорируя резкие вспышки боли. — Но мне сказали, что не стоит. Что тебя теперь кормят… внутривенно.
Данил молчит. Это разрывает Лизе сердце, потому что ей и так тяжело, миллион мыслей одолевают ее измучавшуюся голову каждый божий день, каждую чертову минуту, и это так, так тяжело, они обрушиваются со всех сторон, единым наступлением, и все давят, давят, давят на нее своей тяжестью, пригибают к земле, лишают сил. Она не может больше находиться в компании своих мыслей. Она не может больше слышать тишину. Ей нужно услышать его голос, иначе она сломается.
Поэтому она говорит. Все что угодно, только на эта проклятая тишина.
— Я знаю, что ты не хотел и не хочешь, чтобы я приходила, но… — она запрокидывает голову, замолкает, кусает губу, чтобы успокоиться, и продолжает, смотря в потолок, — но я не могла не прийти. В августе… была наша годовщина, а тебя даже не было рядом. Я знаю, знаю, что ты не любишь годовщины и не видишь в них никакого смысла — я тоже не вижу, и ты и это знаешь, но… тогда было три года с тех пор, как мы встретились — теперь уже год и месяц, — и… так как я не знаю, будет ли такой четвертый год, то… — господи. Это ужасные,
ужасные слова. И Лиза сама это понимает. Она с ужасом слушает саму себя, но не может остановится. Столько месяцев она отказывалась говорить это вслух, потому что произнести — значит признать, а она избегала этого все время. Но теперь… сил, самообладания больше не осталось. Есть только тупая боль, отчаяние и подступающее исступление.
Даня внезапно шевелится, пугая Лизу и заставляя ее подавиться собственными словами. Он движется, пытаясь чуть привстать на простынях — бледная тень прошлого себя, — и открывает глаза — впавшие и потемневшие, но такие же знакомые. Лиза жадно впитывает их выражение.
Губы Дани кривятся в иронической улыбке, когда он говорит:
— Наконец-то ты это признала. Я умираю, Лиза, — последнюю фразу он произносит с такой резкостью, агрессией, что Лизка вздрагивает и зажмуривается на секунду. Даня хрипло смеется над этим ее наивным действием, но смех быстро перерастает в надрывный кашель. Девушка подрывается, суетится, но Данил только досадливо отмахивается от этого и в изнеможении откидывается обратно на подушки.
— Я умираю, — упрямо повторяет он, будто пытаясь вдолбить эти слова в мозг Лизы, словно они и в первый раз принесли недостаточно боли, словно в душе девушки не воют волки и не раздирают ее на куски. Она прячет лицо в ладонях, а тело сотрясается — не от рыданий, но от эмоций, которых так много, что она уже просто
не справляется. Даня смотрит на нее со смесью боли и жалости. Он чувствует иррациональную, но такую осязаемую вину за то, что ей приходится испытывать это. Он протягивает слабую руку с дрожащими пальцами и гладит ее по волосам — едва заметно, невесомо, так, как делал раньше. Лиза поднимает голову. Ее глаза красные, но сухие. Голос тихий и разбитый, но не дрожащий, когда она говорит:
— Тогда позволь мне провести с тобой последние дни.
И Даня сдается. Он пытался держать ее подальше от себя, потому что не хотел, чтобы она видела его таким: жалкой тенью прошлого себя, иссушенным, слабым,
умирающим. Он прикрывает глаза. Его ладонь безвольно падает на колени девушки. Лиза берет ее в свои руки и прижимает к губам.
Лиза зажмурилась: отчасти от восторга, отчасти от страха. Незнакомец, который по пути представился как Данил и услышал в ответ тихое «Лиза» привел ее на мост, и Лизка уставилась с него на бегущую под ним реку, как зачарованная: словно впервые видит воду или там действительно есть на что посмотреть. На самом деле она правда здесь раньше не бывала, и именно об этом сейчас думала: работает не так уж далеко, живет тоже, а ни разу так и не приходила.
Даня тихо усмехнулся чему-то своему и потянул ее за руку, словно побуждая к чему-то. А именно — перемахнуть через ограждения и сесть на них, свесив ноги над бегущей ниже водой, и Лиза выпучила глаза, отчаянно махала головой, но все равно поддалась, пошла вслед за ним, а потом схватилась мертвой хваткой за чужую руку, боясь потерять равновесие и упасть. Парень только улыбнулся на это и потянулся убрать со лба девушки упавшие туда от ветра пряди, заставив ее сморщиться. А потом погладил по голове, как котенка, смеясь над удивленным выражением лица.
— Не привыкай к этому, — ворчливо предупредила она, даже не замечая, что сказала это так, будто была уверена, что они продолжат знакомство. — Я ненавижу, когда кто-то трогает мои волосы.
Даня, будто издеваясь, запутал пальцы в русых прядях, невинно улыбаясь на угрожающий взгляд девушки.
— Какая жалость, — с наигранной грустью вздохнул он. — А я так хорошо умею плести косички, думал, будет возможность продемонстрировать.
Брови Лизки, казалось, должны были уже выйти за пределы лица — настолько сильно они поднялись в удивлении. Ну не верила она этим словам.
(Как оказалось позже — правильно не верила. Ее новый рыжий знакомый отвратно плел косички и с трудом делал даже хвостики. Зато разбирался в сортах пива и заваривал прекрасный чай, а еще обладал идеальным музыкальным вкусом, так что все компенсировалось.)
Дане становится хуже достаточно резко. Лиза рядом с ним в этот момент. Она сидит рядом с его кроватью, держа его за руку, крепко переплетя слабые пальцы — это их обычная поза в последнее время. Они слушают подборку на телефоне девушки, которую она составляла прошлой ночью, по крупицам собирая воспоминания трехлетней давности, вспоминая их историю, все треки, которыми он однажды с ней поделился. Даня смотрит прямо на нее, и его глаза почти такие же, как раньше, его взгляд теплый, мягкий, задумчиво-туманный, и у Лизы от этого замирает сердце. Она смотрит на него в ответ, и они словно каменеют — настолько этот момент похож на тот, что был у них еще давно, похож на множество других моментов, которые сейчас, уже возможно, и не повторятся.
Хочу, чтобы этот момент длился вечно, думает Лиза. А спустя мгновение Даня издает хрипящий звук, черты лица искажаются гримасой боли, он пытается вдохнуть и закатывает глаза. Лиза кричит и подскакивает. На ее крик прибегают медсестры, одна из которых твердыми пальцами впивается в ее плечи и настойчиво выводит из палаты, механическим голосом повторяя, что
все будет хорошо.
Они любили танцевать. Это было что-то вроде их традиции. В один из вечеров, гуляя по улицам города, они встретили уличных музыкантов. Даня бросил смятую бумажку в открытый чехол от гитары и подмигнул им, оборачиваясь к Лизе и приглашая ее на танец. Девушка быстро уловила настрой новой мелодии и, наигранно кокетливо взмахивая ресницами, согласилась. Они хохотали, кружась в неумелом танце посреди улицы, вызывая улыбки или закатывания глаз. Они двигались иногда слишком резко и неумело, но совершенно точно на все сто наслаждались этим, а когда Даня наклонился, чтобы поцеловать Лизу, но угодил только уголок ее губ, Лиза острыми зубами укусила его за нижнюю губу, заработав шипение, а потом побежала прочь, все еще улыбаясь так, что щеки болели.
С тех пор они много танцевали — по ночам в пустых парках, вечерами на мосту, по утрам в чьей-то квартире, когда волосы еще спутанные, глаза заспанные, движения вялые и ленивые. Они танцевали.
Лиза сидит, свернувшись клубочком, на жестком пластиковом стуле около аппарата с кофе. Лиза кусает подушечки собственных пальцев и чувствует отвратительный привкус на них. Она смотрит на свои пальцы и не сразу осознает, что за прошедшие два часа искусала их в кровь. Лиза видит, как алые капельки появляются на коже. Ее мутит. Она вспоминает, как однажды, катаясь на скейте (точнее, учась кататься на нем) она не удержала равновесие и упала, разодрав колени и ладони в кровь. Даня тогда подбежал, быстро осматривая ее, и героически пожертвовал своим пивом ради промывки ран. Лиза тогда отблагодарила его поцелуем в щеку и пачкой сигарет.
А сейчас его рядом нет. Сейчас он лежит в операционной, где врачи борются за его жизнь.
Эта мысль острой стрелой прорезает сознание, и в груди что-то начинает болеть. Не от чувств — от недостатка воздуха. Лиза чувствует, что задыхается, и она бежит в туалет, пытаясь ртом вдохнуть хоть немного кислорода, открывает кран и с остервенением трет,
трет трет трет свои пальцы, силясь избавиться от красных капелек, силясь забыть, силясь сделать хоть что-нибудь, чтобы избавиться от этой боли в груди, от этой подступающей истерики.
Когда пальцы наконец становятся чистыми (все еще красными, влажными, но чистыми) Лиза наконец-то вдыхает достаточно глубоко.
Но она ошибается, думая, что теперь может снова дышать.
На самом деле, теперь ей всегда будет не хватать воздуха.
Кошка Лизы умерла в середине октября. Ее звали Киса. Ей было пять лет, у нее было забавное черное пятнышко на ушке и большие, постоянно таращившиеся глаза. Лиза часто ворчала, что она только и делает, что ест, спит, да гадит где попало, но потом зарывалась носом в мягкий, пусть и щекочущий кожу мех и умиротворенно вздыхала. А спустя секунду тут же чихала, пугая кошку (позднее та к этому привыкла).
Самое страшное из того, что Лиза помнит — это когда она погладила кошку тем утром, а та не замурчала еще даже прежде, чем открыть глаза, как делала это всегда.
К тому же она была очень холодной.
Но это Лиза заметила уже потом.
Вторым после отсутствия любимых звуков, похожих на работу мотора.
Даня был с ней тогда. Похоронил маленькое тело во влажной земле, заплел на голове Лизки свои отвратительные косички и, фактически, отработал за нее смену в магазинчике, позволив девушке просто сидеть рядом; танцевал с ней там же. А вечером купил гелиевый шарик, который они вместе отпустили в небо. Лиза смотрела тогда на удалявшуюся ярко-красную точку шара, смаргивая с глаз пелену и утыкаясь носом в чужое плечо. И благодарила, сама не зная кого.
За то, что этой осенью она не одна.
Следующей осенью Лиза потеряла работу, потому что магазинчик закрылся.
А потом потеряла и свою квартирку.
Она не так уж и расстроена из-за этого, если честно. После смерти Кисы в том месте стало пусто. Лиза особенно ясно ощущала это еще несколько месяцев после ее смерти, а потом привыкла. Но все вокруг по-прежнему напоминало о ней. Так что Лиза собрала вещи и съехала с квартиры, думая, что, может, стоит вернуться ненадолго к маме перед тем как решить, что делать дальше. Но обнаружила себя перед дверью в квартиру Дани.
И обнаружила себя оставшейся там спустя две недели.
— Ты знаешь, я ненавижу осень, — сказала она ему как-то раз, наблюдая сквозь окно за бездомными котятами, сидящими под проливным дождем. Хозяйка этой квартиры не выносила домашних животных. — Осенью природа умирает. И забирает с собой что-то еще.
Даня тихо промычал в ответ и наиграл что-то на гитаре. Лиза со вздохом отвернулась, чтобы не видеть прижимающиеся друг к другу комки шерсти.
Хорошо, что они там вместе, подумала она, подсаживаясь ближе к парню и наблюдая за ним. Вместе всегда легче. Особенно осенью.
Лизе вкалывают успокоительное перед тем как сказать, что Даня умер. Они говорят дату и время смерти, но Лиза не хочет запоминать. Она не хочет думать. Говорить.
Она хочет только впасть наконец в эту чертову истерику, от которой удерживалась все эти месяцы. Хочет плакать, кричать, срывая голос, хочет ломать и крушить вещи, хочет просто выместить свою боль, свое смятение, просто хочет выпустить
это.
Но она не может.
Просто не может.
Так что она просто спокойно сидит и стеклянным взглядом смотрит на врачей.
Только воздуха опять не хватает. Или, может, это от чего другого грудь так болит.
***
На улице холодная изморось по вечерам. На улицах по утрам иней. На улице ноябрь.
У Лизы на душе время застыло. Навечно застыло в ненавистной осени.
Как иронично, могла бы подумать Лиза, потому что это действительно иронично.
Но она не думает — не хочет думать.
Она хочет крушить и ломать вещи, как в этих дорогих голливудских фильмах, но не может — квартира-то не ее.
Хочет кричать, но не получается — когда открывает рот, звуки изо рта почему-то не выходят.
Лиза хочет рыдать — может, хоть так получится
это выместить, но рыдать не получается. Получаются только молчаливые, беззвучные слезы, которые, если честно, не помогают.
Так что она танцует.
На телефоне включена подборка — та самая,
их подборка, и Лиза танцует под нее с бутылкой пива в руке, неуклюже и некрасиво, с застывшим выражением лица и струящимися по щекам безжизненными слезами.
Осень за окном тихо смеется.
каждой осенью природа умирает
этой осенью умер ты.
