Он все дальше убегает от настоящего — на восток, вероятно, — за своим прошлым, воспоминания о котором согревают даже зимой. Поправочка:
нежно согревают.
По-особенному. Так, как может и практикует только Мелло — и друг, и товарищ, и названый брат, он же соперник, вечная мозоль с самого детства и просто кто-то, кого нельзя понять. В общем, не человек, а сокровище, настоящее чудо. С огромной охотой Ниа признал бы, что о да, есть в этом какое-то необъяснимое, мазохистское удовольствие — когда позволяешь этому разгромившему всю систему квадрантов чуду упереться дулом беретты прямо себе под ребра. Кто б только выслушал…
— Остается всего пара секунд до того момента, когда наш дражайший Эн присоединится к дуракам на небе… — драматично заключает Мелло, щелкая предохранителем, и ставит палец на курок; голос у него глубокий, бархатный, со льстивой ноткой. — Хотелось бы последний разок взглянуть тебе в глаза.
А Ниа не смотрит — лишь слегка опускает голову.
Отвернуться, ослепнуть. Он просто физически не может выполнить то, о чем его только что… попросили. Против воли в поле его зрения все же попадает капюшон, отделанный черным блестящим мехом. И еще длинные грязные волосы, висящие сосульками, которые не достают до впадинок под ключицами, ожог — он безобразный, Ниа знает, Ниа видел, позорное клеймо на пол-лица, ласкающее посмертными отпечатками языков пламени аж до локтя… Посмертными? Хватит!
Ниа с опущенной головой терпеливо ждет, когда же, наконец, Мелло надоест весь этот цирк и они поговорят спокойно, хотя бы без масок. А вообще, он готов ждать бесконечно (шесть часов — как раз до следующего утра), ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы Мелло накривлялся вдоволь, побыл в роли крутого мафиози еще чуть-чуть, если ему так хочется, потому что завтра… завтра…
Я сказал: хватит! И Ниа ждет, старается, правда старается, несмотря на то, что ему холодно и скучно, и прекрасно понимает, что тянуть время как можно дольше — единственное, что он сейчас может сделать почти физически. В том, где не нужно
думать, у него завал.
Наконец, Мелло отстраняет пистолет и убирает за пояс, не забыв при этом демонстративно, но эффектно крутануть его в руках.
— Проходи, — кивает он в сторону приоткрытой двери.
Интересно, сколько же минут дом был не заперт?
Самое забавное, что эта мысль пришла в голову именно Ниа — ненавязчиво, поспешно, спонтанно, — лишь после осуждающего «непрофессионально», не сказанного вслух, он морщится и переступает порог. Его шаги разбиваются, тихие и непрочные, о холодный пол, где пустота лежит с шоколадной фольгой и гладкой поверхностью промерзшего кафеля. Каждый хруст фантиков под ногами проходит сквозь него дрожью. И все равно Ниа чувствует, как Мелло смотрит ему в спину, — этот молчаливый взгляд подобен самому нежному из всех существующих поцелуев в макушку. К тому моменту, когда он уже окончательно набирается смелости обернуться, воздух в комнате начинает отливать фиолетовым у самого края периферического зрения, а тень становится хрупкой до хруста и черной-черной — дверь наконец захлопнута. Они одни.
— Ну присаживайся, че встал-то? Хорош уже выебываться, — Мелло знает, как правильно все испортить, всегда знал. Поэтому он бесцеремонно, как ни в чем не бывало, как тогда — в последний день перед его побегом из «Вамми», сам плюхается на диван — нога на ногу, руки на подлокотниках, кривая ухмылка. — Робкий ублюдок, пф, — последнюю фразу он произносит даже нежно.
Что ж. Хоть в кои-то веки Ниа побудет дураком и ублюдком — робким он никогда не был.
— Да что ты волнуешься? — это со стороны так заметно? — Не хандри, огонь обычно лучший
уборщик, — кажется, Мелло немного весело.
Впрочем, лишь ему: Ниа в отчаянии. Он не понимает — и не хочет понимать, почему люди не боятся шутить над собственной смертью. Пусть пока только возможной, но все-таки смертью. Настоящей. Той, которую так старательно пытаются описать авторы-драматурги в своих произведениях; той, про которую сказать: «Не успел и глазом моргнуть» просто язык не повернется. Многовато «не» для одного Нэйта Ривера — рассудительного, спокойного наследника Эл, способного продумать ситуацию сразу на несколько ходов вперед, предотвратить что-нибудь, — таким его видят окружающие и таким он считает себя сам. Ниа не выдерживает и все-таки смотрит Мелло прямо в глаза, выдыхает: в его взгляде адские искорки и, кажется, что-то совсем уж хищное, решительное.
— Я не волнуюсь — я планирую, как тебе избежать встречи с этим… уборщиком, — Ниа невольно морщится: ужасное сравнение!
— Да ну? — Мелло аж выпрямляется, уже готовый встать на ноги. — И рубашку свою ты мнешь, конечно же, не из-за волнения?
— Не из-за него, — твердо и раздраженно.
С Мелло иногда просто невозможно иначе: он продолжает все портить своим чувством юмора… и наблюдательностью.
— Мелло, со смертью не шутят, — серьезно говорит Ниа, чувствуя, что все шутки уже вот-вот кончатся.
И действительно, никаких шуток: смерть устала от того, что ее подкалывают слишком часто. Мелло точно практиковался в этом занятии и наверняка не раз намеренно шел наперекор всему. От скуки, наверное? Ниа снова обнаруживает что-то, что бы он обязательно с треском завалил в реальной жизни, — ему не стыдно. Ему… А он и сам, если честно, не знает, как точно охарактеризовать то, что сейчас испытывает. Чаще всего это чувство называют страхом — он слышал когда-то от обычных людей.
Но в том-то и дело, что «когда-то»: старые привычки, далекое прошлое — привычки из прошлого умирают тяжело; теперь Ниа ничего не слышит — еще одно доказательство того, что Мелло к «обычным» отнести не получится. А вот к «идиотам» — очень даже. Ниа озвучивает последнюю мысль:
— Ты идиот! — он просто взбешен молчанием товарища в ответ на просьбу одуматься. — Ты — стихийное бедствие, сила природы, катастрофа. Смертельная утечка топлива с высоты ста семидесяти одного сантиметра, человеческий детонатор, заряженный яростью, интеллектом и страстью. Неужели ты не понимаешь, что расходовать себя, обладая таким потенциалом, — непростительная расточительность?!
Секунда — и все меняется: ненавистный Ниа спектакль резко прерывается, роль «гостеприимный Мелло» передана кому-то другому — шутить он больше не хочет. Ниа запоздало видит, как Мелло несется на него, до того, как замечает у себя в голове Эл, Мэтта, Рождера или Линду, отчаянно тараторящих ему об опасности. Как бы то ни было, он и так уже давно понял, что сболтнул лишнего, слишком явно поддавшись эмоциям. Мелло ведь и впрямь стихийное бедствие, настоящая катастрофа, Ниа выразился на удивление точно, и вот, представьте: когда план такой катастрофы называют «непростительной расточительностью», это, конечно же, обещает быть чреватым неприятными последствиями. Всю их тяжесть, как бы в подтверждение, шея Ниа испытывает на себе первой, затем боль разливается по лопаткам, которыми его и вжали в стену.
— Непростительная расточительность? Правда? — шипит Мелло между рывками. На него надо взглянуть: краска и бледность поминутно сменяют друг друга на его лице, глаза вдруг чернеют, как будто тухнут, губы искривляются в остром оскале. Слишком быстро он осознал услышанное. Слишком резко вскочил — нервы не выдержали, подвели его — так он и застыл с ладонью на горле Ниа, весь напряженный, уставший, изрядно побитый жизнью. — Ты можешь сейчас предложить идею получше?
И вдруг Ниа понимает:
Мелло тоже страшно. Он читает его ужас в молчании, перемежающим давние, жгучие ссоры с Эл, в том, как Мелло дышал в его присутствии гораздо тяжелее, чем обычно; читает в тихой ноющей боли в шее, в числе шагов, на которые они оба отстают от великого детектива, — и всегда где-то на краю их общей тени.
— Нет, не могу, — хрип. — Потому-то я и пришел сюда, надеялся, что мы вместе еще раз все обсудим и, если это возможно, придумаем новый план. Надо хотя бы попробовать, — заканчивает он усталым тоном старшего брата. Потом улыбается и аккуратно похлопывает Мелло по пальцам, которые обхватили его шею.
Какой болтливый, однако, для человека, которого душат. Мелло хочет сдавить сильнее и держать так долго, до тех пор, пока эта жалкая копия Эл не заткнется. И все-таки он ослабляет хватку и вытирает руку о джинсы.
— Как жаль. А я уже испугался, что ты по мне соскучился, — новый смешок, новая попытка выдать себя за наглого невозмутимого хама — как итог, и то и другое получилось совершенно неубедительным.
Внезапно в комнате становится тихо. Ниа уже прокашлялся, восстановив дыхание, у Мелло тупо закончился словарный запас. Руки — чьи? — стягивают непослушную одежду, липнут к телу, да так, что становится больно даже от легких прикосновений. Больно — когда цепкие пальцы находят свободу, которой им так не хватало, которой всегда будет не хватать. Губами Мелло прикасается к приоткрытому рту Ниа, грубо требуя, ожидая хоть какой-то реакции, — слюна жжет ранку на внутренней стороне губы (он специально распускает зубы). Не долго думая, Мелло прижимает к ней кончик языка. Не то чтобы он испытывал удовольствие, причиняя Ниа дискомфорт, но переходящая в долгожданное покалывание боль служит ему внезапным напоминанием о том, что они оба еще живы. Мелло размышляет, жил ли он раньше вообще. Он не уверен. Из размышлений его выводит тихое, сдавленное «м-м-м» — это Ниа пытается произнести его имя, в порыве чувств цепляясь за крестик.
— М-мелло… — шепчет уже целиком, когда отстраняется. — Мелло, — еще раз, только непонятно зачем. Может, потому, что хочет.
Душно. И синяки на бледных худых плечах — честное слово, Ниа даже не помнит, как они оказываются на диване. Сейчас сюда бы еще Мэтта, который бы обязательно начал делать ставки. Привет из детства. Никакой логики или расчета, впрочем, как и в тот самый день, — Мелло попросту выжигает это все с корнем, а Ниа зажмуривается в который раз. Просто не смотрит и с закрытыми глазами вжимается в Мелло настолько сильно, насколько ему позволяют границы его собственного тела, — чтобы быть ближе, еще ближе. Носом он упирается в ключицу Мелло, успокаиваясь, позволяет изуродованной щеке зарыться в свои белые волосы, напоминающие пух из вспоротой подушки.
— Думаю, под «объединиться» он имел в виду что-то другое, — нервно хихикает Мелло куда-то в затылок Ниа. — А иначе бы в Раю его хорошенько отпиздили за совращение малолетних и пидорские наклонности.
— Ну уж это-то ему вряд ли грозит, — на полном серьезе отвечает Ниа. — Вероятность существования Рая… где-то около…
— Лучше бы тебе заткнуться, хренов атеист, — почти что рычит в ответ Мелло, и Ниа едва не лишается мочки уха.
Резко выдыхает, но не извиняется, лишь продолжает поглаживать острые крылья лопаток с осторожностью сапера — бледные, как он сам, — плавную линию обтянутого кожей позвоночника. Ему кажется, что Мелло специально замолкает и послушно выгибает спину, чтобы его осмотрели как маленького ребенка: шершавый шрам, от прикосновения к которому почему-то ударяет током, — в подсознании запах горелой плоти. Кожа на правой лопатке мягкая, там же мурашки, нежные волоски и напряженные мышцы. Ниа хотел бы забраться поглубже, услышать биение его сердца — а оно точно есть, Ниа уверен — которое, к сожалению, может завтра — уже сегодня — затихнуть навсегда, если они срочно что-нибудь не придумают. В четвертом часу ночи тишина кажется невыносимой, а нарастающий звон в ушах — громким, оглушающим, почти колокольным — и именно в этот момент спину Мелло сводит спазмом, а он сам вздрагивает и отстраняется. Чтобы не оглушить?
Но только чтобы в следующую секунду перекинуть его себе на колени и внимательно посмотреть в глаза. И сказать:
— Если Боги Смерти есть, то Рай существует и подавно.
Серьезно, он все еще думает? Он
все еще об этом думает? Да с такими мыслями и полным отсутствием чувства момента Мелло бы уже давно значился первым в мире выпендрежником — как человек, желающий всегда и везде доказывать свою правоту. Ниа и сам не стал бы спорить с этим определением, если бы не одно «но»: Мелло — верующий. Если верит, то эта вера сидит в нем глубоко, как кости, кровь, как дыхание, — поэтому, когда речь заходит о Боге, его ярое желание высказаться становится более чем понятным. Пусть и не к месту, пусть совершенно несвоевременным — суть в том, что Мелло стыдно. Правда стыдно, а еще очень страшно. Он хочет покаяться. Стоя на коленях, смиренно попросить прощения за все то, что успел натворить при жизни, и избавиться, наконец, от вечного страха перед наказанием, которое вполне может последовать за тем, в чем он, собственно, и раскаивается. Ниа это ценит.
— Как скажешь, — едва слышно шепчет он, сдаваясь. Интересно, он уже говорил, что ему безумно нравится проигрывать именно Мелло? Говорил… Но что-то этого мощного чувства, от которого у него обычно рвется дыхание, кровоточат легкие и расплющивается мозг, сейчас почему-то нет. — Как скажешь, Мелло…
Наверное, этого-то Ниа и не хватает — этого умения просто находить общий язык со сверстниками. Об остатках СПК он и думать не хочет — зачем лишний раз расстраиваться? Они просто люди, одинаковые в своей непохожести друг на друга, — такого добра он насмотрелся вдоволь еще в приюте… и в зеркале, когда изучал в нем свое отражение. Ниа думает, что у Мелло бы точно получилось найти подход к каждому из ребят, ведь ему еще
смотреть и смотреть…
Он снова случайно цепляется за крестик, но тянет за него уже ощутимо сильнее, сознательно.
— Хочешь порвать? — трудно сказать, действительно ли Мелло волнует сейчас сохранность своей цепочки, или ему все равно что спрашивать, лишь бы их диалог продолжался вечно; смотрит прямо в глаза — в упор, не мигая.
— Конечно.
— Ну и зачем?
— Я не знаю… Я, наверное, богоненавистник.
Казалось бы, все. Черный мех лезет в лицо, воротник рубашки щекочет ключицы — Мелло сыпет поцелуями направо-налево, не глядя. Ниа это называет молчаливой, неистовой борьбой — одной из тех, о которой фантазирует даже самый заядлый скромник, когда, например, запирается у себя в ванной и делает ладонью что-то очень… да, это, вот именно так! Еще… Еще, а-ах… А потом Ниа морщится, выдыхая ему в плечо. Отстраненно думает, что им обоим, вообще-то, уже наплевать на какую-то там железяку.
— Развратный, развратный пиздюк, — глаза Мелло распахиваются, пересекаясь с вопросительным взглядом Ниа, словно интересующимся, а разве не оба они всего этого хотели.
— От развратного слышу, — как-то слишком по-детски выходит, но это лучше, чем промолчать.
— Принял зелье для храбрости, а, Ватка? — позволительно или нет, но последнее слово все равно будет за Мелло.
— И еще многие другие, — они будто вернулись в детство.
Снова становится тихо и даже неловко. Ниа сказал бы, что скоро замерзнет, но Мелло двигается слишком быстро — быстро и нагло — ну, а кровь внутри тела и сама пока неплохо справляется со своей согревающей функцией.
— Ненавижу тебя… — говорит Мелло почему-то шепотом — и лишь для того, чтобы услышать тихое, почти нейтральное:
— А я тебя люблю.
Нет, Ниа не знает, что это значит наверняка… просто переполняющие его теплые чувства лезут уже через край. Не выплеснуть их Мелло прямо в лицо он не смог бы: взорвался бы. Хотя… невелика бы была потеря, наверное. Ниа забыл себя еще тогда — в кабинете Роджера несколько лет назад — это даже забавляет, сколько человек может просуществовать без жизни. Воспоминание о его неудаче грызет внутри черепа — сорок секунд он сидит в оцепенении. Синяки на шее начинают зудеть. Не без причины Ниа думает о себе, которым когда-то был, и о себе, которым недавно стал: при наложении друг на друга контуры расплываются — различить, где кончается прежний человек и начинается новый, теперь кажется невозможным. Ну, а потом он вздрагивает, возвращаясь в реальность безрадостно и неохотно. Он сидит, и сидит, и сидит на полу, звезды из водорода и гелия вертятся над его головой (на картах Таро тоже были изображены звезды, скорее так — звездочки). Человек с золотистыми волосами украл у него спокойствие.
— Прости, — с придыханием просит Мелло, как бы прочитав эти мысли. И, кажется, ему действительно стыдно.
За то, что вытворял в «Вамми». За то, что тогда сбежал, буквально устроив целое представление на глазах у самых близких ему людей, которые видели, как он перемахивал через калитку ночью. За то, что даже не пытался потом вернуться. Попросту не мог, ясно? Не желал расстаться с мнимой ненавистью и отпустить их соперничество. За то, что никогда не думал об окружающих — на себя плевал и подавно. За то, что завтра «встретится» с Эл.
И Ниа прощает. Показывает это едва заметным кивком и нежным прикосновением подушечек пальцев к месту на его груди, прямо над сердцем, чувствуя, как-то горячо колотится где-то внутри под клеткой ребер.
— Прости-и… — говорить — сложно.
За то, что не понимал — ни тогда, ни сейчас. За то, что бросил попытку отговорить, лишь два раза наткнувшись на препятствие. Слабак. За то, что игнорировал. Пожелал открыться только сейчас, когда все тайны уже перестали иметь какое-либо значение — обесценились. За то, что каждый раз провоцировал его на эмоции, желая согреться в их теплом излучении, но отказываясь при этом отдать что-то взамен. За то, что будет несчастен после его смерти. За то, что любит.
Останься, Мелло.
(я без тебя словно…
не полный)
Уязвимый.
Незащищенный.
Дальше они уже просто лежат на диване, смотрят в потолок и тяжело дышат — каждый думает о своем.
Вокруг — тишина, за окном два-три прохожих, непонятно зачем вставших в такую рань: они мнут ногами снег и пачкают руки слякотью. На крыше соседнего дома тоже снег: грязно-белая, отвратительная субстанция, и даже раннее-раннее утро и отсутствие какого-либо освещения не делают ее незаметнее. Всего лишь вопрос времени. Скоро… Уже совсем скоро солнце озарит бледным диском землю — двадцать шестого января, если быть точным.
У Ниа все никак не получается заснуть. Ниа начинает видеть сны наяву, как только его немигающие совиные глаза окутывает тесная тьма комнаты, а мысли внутри его головы начинают вдруг жить отдельной жизнью — именно в тот самый момент, когда он думает, что может быть, может быть, он хоть на этот раз проснется до того, как тело мертвого Мелло с глухим стуком ударится о землю. Ну пожалуйста.
— Если сейчас окажется, что ты притащил своих псов за собой и сюда, то, клянусь, я… — Мелло, оказывается, тоже не спал. Он собирается сказать еще что-то грозное, однако резко осекается, потому что его перебивают на полуслове самым наглым образом:
— Расслабься. Я, — вот за это Ниа не стыдно, — отправил их на ложное задание.
— Ну ты и козел, — одобрительный кивок. — Я отвезу тебя утром.
— Не стоит.
У Ниа костлявые, невозможно тонкие руки — не лучшая подушка, если вдуматься, но все же поудобнее ледяного пола будет, да и чувства защищенности придает больше. «Спи, ублюдок», — говорит, развалившись на диване, Мелло, обнимает его со спины и спит как убитый. Тени смеются и зловеще шипят, убаюкивая, подползая ближе, убивая солнце, накрывая в Ниа последнее сопротивление. Засыпай, засыпай, уговаривает тишина — она настаивает, сон намного прекраснее любого другого состояния, в котором человек когда-либо имел счастье побывать, закрывай же глаза. Наконец, и дыхание Ниа становится более размеренным и глубоким.
Я постоянно твержу себе: встань и не бойся.
Мне бы — скитаться по лесу, бежать напролом,
Кистью, ладонью, лицом задевать пальцы сосен,
В грязь наступая, цепляясь за кочки носком…
©
* * *
Тусклое зимнее солнце, пробирающееся кошачьей лапкой сквозь занавески, будит Ниа лучше, чем любой будильник — а он уже и забыл, каково это — нормально выспаться. Рядом сидит сонный Мелло (специально спиной), натягивает сапог и идет в душ — если бы Ниа не видел, как он обматывал однажды свою обувь тремя видами кожи из одной коробки, то ни за что не поверил бы, что отделка — не настоящий металл. Пойти за ним?
Ниа нравится это решение. Он бы в точности все так и сделал, однако одеяло короткое, холодное и виноватое, буквально жмется к телу, пытается укутать его и прижаться к груди, бедрам, лодыжкам… К чему угодно, лишь бы не быть незаслуженно и брезгливо сброшенным. В общем-то, он может позволить себе поваляться на диване еще чуть-чуть: он — не Мелло, он не умеет играть со смертью, тянуть ее за усы. И если для Ниа наступил точно такой же день, как и многие предыдущие, то для Мелло этот день — новый раунд. Вполне вероятно, что последний.
«Это моя миссия, — однажды сообщил он Ниа. — Отомстить за Эл. Мое предназначение, посланное кем-то посторонним. Но для начала надо бы проведать сисястую глашатаю Киры — Такаду Киеми».
А Ниа так и хочется крикнуть: «Не говори ерунды, тебе еще жить и жить!» Слова как-то сами неправильно оседают на языке, но он упорно, почти из вредности удерживает их.
Уже одетый Мелло появляется в дверном проеме так же быстро, как Ниа узнает о его присутствии, смотрит ему в глаза еще совсем немного — и перемахивает через окно. Свободен. В отражении его глаз Ниа успевает разглядеть себя бледным щекастым мальчишкой с упрямо поджатыми губами. Он знает, что на самом деле, наверное, выглядит как-то по-другому. Он знает, что он не урод и не ущербен, во всяком случае Мелло — вчера безумно нежный и трогательный — всякий раз пользовался возможностью уткнуться носом в его волосы, погладить ладони и назвать «снежным Каем». Какое противоречие образов, однако, — Ниа бы даже удивился, — но помимо себя самого в отражении он видит ледяное и тяжелое равнодушие, сдавливающее его с двух сторон, подобно столбам. Он физически чувствует их давление, но оно его не беспокоит.
Где-то на периферии — Мелло на кровати устраивается рядом с ним, как будто ему снова десять, а Эл приходит, чтобы рассказать что-то захватывающее на ночь, и они слушают его с широко распахнутыми глазами… Но это больше не Винчестер, Эл не ест пирожные, не делится с Мелло шоколадом, не треплет его по волосам.
Сжигает огонь — все обугливается.
Сжигает время.
Сжигает тишина.
Если все это может убить, и он, Ниа, станет сообщником разрушающей тишины, будет уничтожать точно так же, то останется ли что-нибудь вообще? Все погибнет. Сгорит дотла.
Двадцать пять процентов у Мелло, тридцать у Мэтта — на удачу, на счастье длиной в жизнь. Зато, конечно же, сто на разоблачение Киры и гарантию лавров у Ниа.
Сегодня Такада Киеми, как они и договаривались, будет похищена. Скорее всего, похитителям это с рук не сойдет. «Если девка попадет в такую щекотливую ситуацию, Кира будет просто обязан избавиться от нее — имя поможет определить, какая из тетрадей — настоящая», — голос Мелло по телефону кажется даже бодрым. Он готов. Надо лишь подождать немного с закрытыми глазами.
«Дело за тобой, Снежка, не подведи теперь», — телефон в руке вибрирует от пришедшей смски.
Ниа и не думает ее читать.
