Всё, что есть в этой ебаной песне, я для вас оторвал от груди - Данко.

      Осенние вечера в Питере, в самом драматичном и душевном городе России, в котором каждый норовил задержаться подольше, но лишь самые отчаянные оставались жить, всегда отличались особенной атмосферой, особенной прохладой, не той, что проявляется в сыром ветре на улицах, в сорванных с деревьев листьях, летящих под ноги, в хмуром небе, которое с приходом осени, казалось, становилось ещё мрачнее, а той, что тонкими холодными пальцами пробиралась в самую душу, выворачивала всё наизнанку, оставляла следы на солнечном сплетении и сжималась стальной хваткой на горле. И именно от этого мёрз Мирон, а вовсе не от распахнутого настежь окна, в которое затихающими порывами врывался свежий, но пронизанный осенним запахом, осенней тоской воздух. Окна в этой квартире были распахнуты почти всегда, за исключением зимы, когда, наоборот, мужчина стремился, словно медведь в спячке, сохранить побольше драгоценного, так легко ускользающего тепла в квартире, но до зимы было ещё далеко, лишь совсем недавно лето внезапно и как-то слишком легко сдало свои позиции осени, словно его и не было толком, и город захлестнуло волной привычной всем, «мейнстримной» депрессии, когда из каждого угла слышатся пиздострадания об ушедшем лете, нытье о меланхолии и стенания по поводу бесконечных дождей и холода. Мирону на погоду было плевать. Жара или холод, дождь, снег, град: всё это было по боку, всё шло мимо, хотя, пожалуй, какая-то часть его натуры, та, что по ночам вгрызалась в сознание, заставляя до утра сидеть над текстами, закидываться кофеином и алкоголем и снова и снова писать, зачеркивать, рвать и отбрасывать, и снова искать в себе то самое, что должно быть выплеснуто на бумагу, та часть и любила именно эту погоду. Не то чтобы тусклое серое небо вызывало какой-то всплеск вдохновения, нет, вдохновение приходило независимо ни от чего, само по себе, и так же уходило, но что-то цепляло душу, тянуло, скребло, и рано или поздно, но находило отклик и облекалось в строки, которые занимали своё место в потрепанном, исписанном блокноте, одном из тех, количество которых переходило за десятки.       Сегодня был как раз такой вечер. Как и вчера, и позавчера… Уже неделю, как погода родного Петербурга словно сопереживала одному из своих жителей, выражала ему эту поддержку, мол, ты не один, бро, смотри, мне тоже хуево. После баттла, который стал одним из самых ярких, самых значимых, самых разгромных в самой истории баттлов, многое произошло и многое не произошло. Гнойный победил, победил достойно, честно, с этим не мог и не хотел спорить никто, включая его оппонента, и Оксимирон так же достойно признал эту победу, разложил по полочкам – скорее для себя, чем для фанов – свои эмоции и мысли по поводу баттла, и жизнь пошла дальше. Вернее, это жизнь шла дальше, а сам Мирон стоял на месте, словно потерянный в центре Бермудского треугольника, словно заблудившийся в трёх соснах, оторванный от всех ориентиров, и хотя активность после года молчания кипела, хотя он снова жил социальной жизнью, не изолируясь ни от кого, в глубине души всё застопорилось, как будто он дошел до тупика, и хотя всё, казалось бы, было предельно ясно, были чёткие планы: Дизастер, тур, новый материал, работа над собой, совершенствование, пересмотр отношения к рэп-баттлам, Фёдоров не мог отделаться от ощущения, что что-то потеряно. Потерян был он сам.       Слава Карелин – заносчивый, дерзкий, резкий и агрессивный, активный представитель андеграунда, антихайповец до мозга костей и до безумия светлый, яркий парень, его противник на баттле, тот, кто единственный смог победить действующего короля, кто буквально выдрал корону из его рук и горделиво надел себе на голову, теперь постоянно был где-то в подкорке мозга, гулял по мыслям, мелькая то там, то тут в самые неожиданные моменты, и как бы напоминая, что несмотря на окончание баттла, на самом деле ещё ничего не закончено. И действительно, всё шло по-старому, всё те же упоминания в твиттере, всё то же «помешательство на Окси», которое Мирон, разумеется, замечал и раньше, с интересом наблюдая, пока, наконец, не выдержал и не сдался, бросив этот долгожданный вызов – уже в этом была победа КПСС, но теперь во всём этом сквозила недосказанность. После баттла, который не был похож ни на один из баттлов Оксимирона, который был пронизан этой тягой к оппоненту, противостоять которой не могла даже стальная выдержка Фёдорова, они со Славой лишь перекинулись парой слов на улице возле бара, пока курили, а затем победителя снова увели друзья, а Мирон поехал домой, и после этого – затяжное молчание. Словно оба ждали, кто теперь сделает первый шаг. Слава отрабатывал свои две недели, зависая на работе с утра и до ночи, и лишь в твиттере постоянно мелькали намеки, Мирон снова втягивался в общество, снова крутился в центре событий, работал-работал-работал, и оба безотчетно следили друг за другом, даже не задумываясь о том, как глупо всё это выглядит на самом деле, ведь всё, что было нужно, всё, что должно было быть сказано, уже прозвучало на баттле, и даже слова уже были не нужны, хватало одних взглядов, одних прикосновений, даже Ресторатор и Чейни заметили это невербальное общение, словно оппоненты лишь отыгрывали свои роли, читали заученный текст, а на деле общались о чем-то своем, выясняли, докапывались, объяснялись и признавались, и ни для кого не были секретом эти откровения, даже Дудь подсчитал, сколько раз Окси касался своего противника, чисто по фану, конечно, но всё же… И после этой разразившейся бури, после обоюдного признания, наступило молчание, которое выедало нервы обоим, и которому никто из них не мог найти объяснения.       Череда бессонных ночей, урывков сна днем, перед очередной встречей, записью, съемкой, угрюмые серые будни, мысли, переполнявшие голову и грызущая тоска внутри, которая накапливалась с каждым днем, заполняя собой место, предназначенное совершенно для другого, наконец вылились во что-то, нашли свой выход на бумаге, и эту ночь Мирон провел, сперва лихорадочно исписывая блокнотные листы, до одури быстро скользя ручкой по бумаге, спеша и спотыкаясь за собой же, едва успевая ловить фразы, которые складывались в строчки, сами укладывались в текст, в один из тех текстов, которые были настолько личными, что больно было даже отрывать это от себя, но которые обязаны были быть написанными, написанными и записанными, уложенными под музыку, законченными, чтобы перестали терзать изнутри, чтобы тянущая острая резь где-то под ребрами наконец утихла, облаченная в форму, ставшая осязаемой, реальной, а затем до утра работая с Порчи на студии, записывая и сводя этот трек, ставший выражением всего, что терзало, мучило и грызло на протяжении не то что этих недель – этого года. Порчи вообще был клёвым парнем. Пожалуй, мало кто мог сказать, что у него есть такие друзья, которые, не задавая вопросов, просто возьмут и сделают вместе с тобой то, что необходимо, а это было необходимо, Мирон чувствовал, нет, знал, что трек должен быть готов сегодня же, сейчас же, скорее, словно от этого зависела жизнь, и не только его, а того, для кого этот текст был написан, для кого был оторван от души, болезненно вырван и принесен, словно дар, словно сердце Данко, которое он отдал в жертву, но в отличие от него, Мирон был жив, сейчас, как никогда остро он понимал, что живет, что этот момент, эта песня – то, что необходимо было создать, и впервые за долгое время загорелась надежда на тот самый пресловутый свет в конце тоннеля. Но самому зажечь этот свет было не под силу, слишком многое произошло, слишком глубоко он ушел, погряз в себе, при этом себя потеряв, оказался с головой в болоте, и Биполярочка была не просто откровением, не просто признанием, но и криком о помощи.       На часах восемнадцать тридцать. Трек представлен на всеобщее обозрение и изучение уже восемь часов назад, и за это время, как всегда бывает, люди, как знакомые, так и нет, как фанаты, так и пресловутые хейтеры, разделились на два лагеря. И будь эта песня для них, она, словно горящее сердце Данко, была бы растоптана и смешана с грязью. И будь Мирон кем-то другим, он бы уже впал в депрессию от количества негатива, насмешек и откровенного издевательства, вылившихся в комментарии везде, где только можно, вероятно, каждый норовил плюнуть в сторону «бывшего короля», напомнить, что его согнали с Олимпа и посмеяться над «попыткой оправдаться». Но песня была не для них. Она, словно сигнальная ракета, словно отчаянно посылаемый фонариком в ночное небо сигнал «S.O.S.», была лишь для одного человека, для того, кто прослушал её одним из первых, кто, хоть и отрицал это, но не прекращал ни на день сталкерить за своей любовью, как бы громко это ни было сказано, и кто смог понять её. Понять по-настоящему, не оценить, не посочувствовать, как многие фаны, которые приняли трек, как достойную вещь, а понять и почувствовать, почувствовать отчаяние и злость, агрессию, растерянность, и услышать этот крик о помощи. А за ним – открытое признание, как на ладони протянутое, заботливо обернутое ленточкой, преподнесенное на коленях, и ничто на свете не было более откровенным, никто не смог бы вырвать сердце из груди и отдать его в любящие руки, в руки, которые точно сберегут, согреют, помогут встать и залечат все раны. Никто не смог бы, а Окс смог.       На часах двадцать один ноль-ноль. «Свобода» играет в тысячах телефонов и ноутбуков, обсуждается наравне с «Биполярочкой», фаны поражаются тому, как быстро Слава написал ответку, тому, что он вообще её написал, хотя, вроде бы, баттл всё расставил по местам, но, видимо, помешательство на Окси не лечится… А Карелин и не считал его болезнью. И лечить не собирался. Но он знал Мирона, как никто другой, понимал всё, что было на душе и в голове у этого человека, который, бывало, бросался из крайности в крайность, которого штормило от взлетов к падению на самое дно, бросало, словно лодку на волнах в бурю, и который, не боясь ничего, наплевав на самого себя, был на вершине, был лучшим, а затем снова захлебывался, уходя с головой, утопая сам в себе, и ведь не скажешь такого о нем, ну кто может подумать, что этот самовлюбленный жид, у которого что ни текст, так дифирамбы себе, который сам себя вознес на Олимп, который стал отцом русского рэпа, его королем, который «зажрался и продался», на самом деле, как и многие творческие личности, те, что творят не ради бабла, не ради того, чтобы занять время, не в качестве хобби, а живут этим, которые рвут себя на части и отдают миру, живет в постоянной борьбе сам с собой, хорошее ли время, или снова упадок, на волне ли всё, или глубоко под ней, борьба идет постоянно, и кто в ней одержит верх – каждый раз загадка. И сейчас, снова и снова слушая эту песню, пока такси мчалось из одного конца Питера, не самого благополучного и процветающего, в другой, куда более элитный – где же ещё жить звезде русского рэпа, Слава думал лишь о том, какой же Мирон Янович сказочный долбаеб. И какой он сам дурак, что не пришел сам и не вытряс из этой жидовской головы всю дурь, должен был ведь догадаться, что по-другому и не будет, слишком сильно затянулось это молчание, но теперь все карты были вскрыты, больше нечего было утаивать, не о чем было молчать, оставалось лишь действовать. Мирон сделал свой ход, раскрыл все свои козыри и бросил к рукам Карелина, и только ему теперь было под силу снова разложить партию, вытащить на своих отнюдь не хрупких плечах эту историю, вывести наконец всё в нужное русло, а потом... Потом не интересовало. Жизнь была всего одна, и тратить её на мысли о мифическом потом было верхом тупости, а Слава вовсе не был идиотом.       Кнопка звонка безжалостно вжималась, ещё немного – и Карелин бы начал пинать дверь, настолько сильно его переполняли эмоции, словно он только что с того самого баттла, взъерошенный, встрепанный, словно воробей, с лихорадочно горящим взглядом, бледный и едва не задыхающийся, но стоило двери открыться, и парень замер, так и не убирая руки от звонка, не обращая внимания на назойливую трель, разносящуюся по квартире, жадно, голодно всматриваясь в человека напротив. Плевать было на звонок и Мирону, который, так же застыв на пороге, смотрел на гостя, но если Слава смотрел с неприкрытым обожанием, восхищением, смешанными с раздражением и даже злостью, и одновременно с нежностью, бесконечной любовью – безграничности чувств этого «агрессивного нигилиста» можно было только поразиться – то взгляд Фёдорова лишь сейчас загорелся, зажегся надеждой, глубокой благодарностью, и впервые за долгое, действительно долгое время в нём появилось спокойствие. Одного лишь присутствия Славы, одного того, что он приехал, было достаточно, чтобы понять – «хорошо» уже здесь. Хорошо будет сейчас, будет через час, через день, через месяц. «Хорошо» - это было обещание, которое читалось в глазах Карелина, словно он написал это на ватмане неоновой краской и махал им перед лицом Мирона.       Дверь захлопнулась как-то незаметно для обоих, свет так и не загорелся ни в одной из комнат – в этом не было нужды, одежда вперемешку падала на пол, прослеживая путь от прихожей до спальни, и лишь там раздались первые слова, недовольные, чуть хриплые от нехватки воздуха после голодного, отчаянного поцелуя: «Ты, блять, ебнулся? Сдохнуть можно от холода.», а затем – хлопок створки окна, которое закрыли и тут же забыли о нем, и лишь сейчас Мирон заметил, насколько холодно было, пока не пришел Слава. Тепло, которое излучал Карелин, буквально горевший под руками рэпера, проникало глубоко под кожу, и вступив в схватку с ледяными руками осенней прохлады, согревало и расслабляло, и уже через несколько коротких мгновений, а может, и бесконечно долгих – время сейчас не играло никакой роли, было неосязаемым, нереальным – недовольное шипение КПСС от прохладных прикосновений прекратилось, он сам, словно стремясь согреть, зажечь своим же огнем, скользил руками по худощавому телу, цеплялся за плечи, впивался ногтями в шею, едва не царапая позвонки, и так и льнул, как и на баттле, словно щенок, наконец получивший дом, где его всегда ждут, и любящего хозяина, и совершенно незаметно роли переменились, теперь вёл Мирон, с головой нырнувший в это тепло и свет, захлестнутый бесконечной любовью и нежностью, теперь он сам стремился отдать то, что хранилось глубоко в душе, что ждало своего выхода.       Тихие, сдавленные стоны становились всё громче, до побеления сжатые на простыне пальцы расслаблялись, по мере того как сильные пальцы внутри двигались всё свободнее, проникали глубже и движение за движением, приносили удовольствие, заставляя бледного, но с лихорадочно горящими румянцем щеками, Карелина, выгибаться на кровати, жадно хватая ртом воздух, безостановочно что-то бормотать, то маты вперемешку с признаниями, то откровенные мольбы продолжить, то агрессивные требования прекратить «возню» и взять его, или «Оксана предпочитает быть снизу?», но каждое движение, каждый вдох парня жадно ловился, Мирону не нужно было искать чувствительные зоны – Слава весь был одной чувствительной зоной, и жадное изучение его тела, горячие поцелуи по изгибу шеи, грубые, жесткие укусы на нежной коже, а затем чувственные, мягкие прикосновения губ к отметинам, сильные руки, разводящие ноги в стороны, любовно оглаживающие мягкие бока, скользящие по груди и животу, горячий член, упирающийся в бедро: всё это доводило Карелина до той грани, когда становится плевать на всё, когда живешь лишь одним человеком, лишь его прикосновениями, и кажется, что отстранись он лишь на секунду, и ты попросту умрешь, исчезнешь. Поэтому в ответ на тяжело выдохнутое в губы, нежное, но дразнящее: «Расслабься, малышка...», КПСС лишь взбрыкнулся, словно выражая протест, а затем, противореча сам себе, до боли вцепился, не позволяя отстраниться, оторваться хоть на мгновение, сам развел ноги шире, откинулся назад, на подушку, глядя ошалелым, совершенно безумным взглядом из-под мокрой челки, в котором ясно читалось обещание задушить, если Фёдоров сейчас же не даст ему желаемое, а затем, когда бедра плавно двинулись навстречу, когда за первым толчком последовали сильные, уверенные движения, когда горячее, худое тело прижалось так тесно, что не хватало воздуха, взгляд поплыл окончательно. Крики, разносившиеся по всей квартире вперемешку с хриплыми, надрывными стонами, кружили голову обоим, лишь на короткие мгновения они прерывались, и в эти моменты слышен был лишь скрип кровати, пока Мирон, задыхаясь, но не отрываясь от Славы, с животной страстью, отчаянным голодом целовал его, кусая губы до крови, зализывая и лаская нежными прикосновениями, а затем вновь до одури глубоко целуя, не позволяя сделать вдох, и лишь когда отстранялся, Карелин, которого уже крупно трясло, мог жадно глотать воздух, чтобы снова срываться на хриплые крики, срывая голос, не сдерживаясь и каждой частицей отдаваясь навстречу тому, кто сильными, глубокими толчками доводил его до грани удовольствия, кто прижимался так тесно и горячо, что словно и сам воздух горел, кто отдавался с такой же страстью, сам теряясь в торопливых, судорожных прикосновениях, хрипел от крепко сжатых бедер на талии и двигался, двигался, с головой теряясь в ощущениях, эмоциях, чувствах, которые не нужно было озвучивать и облекать в слова, и так теряться Мирон готов был вечность, снова и снова окунаясь в свой личный пожар, живя сейчас лишь одним Карелиным, слыша лишь его стоны, любуясь припухшими, распахнутыми в протяжном стоне губами и вновь и вновь подбрасывая углей в этот костер, доводя баттл-рэпера до состояния, когда было мало всего, когда хотелось больше, ближе, хотя ближе уже некуда, и в момент, когда пик удовольствия был достигнут, шатен, судорожно вцепившись, до крови раздирал плечи и спину Фёдорова и лишь хватал ртом воздух, не находя даже сил для стонов и трясясь от накатывающего наслаждения, ощущая на себе такие же судорожные поцелуи, стальную хватку и тяжесть навалившегося тела.       Смятое одеяло, сброшенное куда-то на пол, кое-как перекочевало обратно на кровать. В нем не было нужды, жар в комнате стоял такой, что тяжело было дышать, но когда на Славу, нагло раскинувшегося на кровати, накинули это одеяло, возражений не последовало, а в следующий момент он уже сам, так же нагло и по-хозяйски, словно получив в один момент все официальные права с подписями и печатями на Мирона Яновича, закинул на «пиздострадальца ебаного» ногу, прижался крепко, вцепившись намертво, так, что и не отцепишь, хотя пытаться никто и не собирался, и пообещав едва слышно, сорванным напрочь голосом, что Окси ответит за все переживания Сонечки, и отвечать будет долго, с чувством, и пусть только попробует схалтурить, отключился почти сразу, несмотря на рост и размеры, устроившись так удобно и уютно, словно Мирон и был создан конкретно для него.       Татуированные пальцы неспешно, мягко гладили плечо мирно, невинно сопевшего Славы, который выглядел ну сущим ангелом, а Мирон, уже сам с трудом держась за какие-то обрывки мыслей, наконец погружаясь в спокойный, крепкий сон, уверенный теперь в том, что когда проснется, всё будет так же хорошо, отстраненно думал, уже засыпая, что та самая «Девочка-пиздец» оказалась вовсе не девочкой, хотя, пиздецом, определенно, была… И её стоило ждать. Хотя, скорее, это его ждали и нашли…