their sun.

В пять они всегда пили чай. Зелёный, который на голодный желудок обычно кажется отвратительным, но в это время самым нужным. В таких хрупких фарфоровых чашках, которые купила Миранда, с рисунками ручной работы. На столе всегда стояло печенье и пирожные, хотя их почти никогда и не ели. Они сидели втроём, медленно пили чай и улыбались, будто бы сговорившись о чем-то. Любому вошедшему это показалось бы странным — взрослые люди, а так ухмыляются — но для них это было естественным. Джеймс считал, что через эти улыбки показывалось то счастье, которое скрывалось внутри. Он был самым спокойным, но даже он не мог сдержать улыбку, что уж говорить о таком искреннем Томасе и эмоциональной Миранде. У них был свой мирок, для них троих, а чаепитие в пять было здесь хорошей традицией. Томас и Миранда были самыми понимающими людьми, которых он встречал в своей жизни. Они никогда не давили на него, но в то же время мягко направляли, показывали, что есть и другая жизнь, не такая, к какой он привык. Благодаря им Джеймс перестал вздрагивать от каждого шороха, пока лежал на груди у Томаса, выводя невидимые рисунки пальцем. Благодаря им он перестал выискивать в себе чувства, которых и в помине не было. Благодаря им МакГроу будто бы ожил и больше никогда не хотел покидать эту семью. Миранда сама выбирала, как обставить дом: заказывала ткани, мебель, посуду. Томас же ей никогда не мешал и полностью доверял. В результате этого весь дом светился. Джеймс не преувеличивал — ему и правда так казалось. Сквозь большие окна всегда проникали яркие солнечные лучи, а комнаты казались просторными и очень уютными. Джеймс проводил здесь много времени, хоть порой и опасался, что они совсем не скрывались. Но стоило ему только увидеть Томаса, только почувствовать его прикосновение, только заметить хитрый блеск в глазах — было уже совершенно плевать, кто и что о них подумает. Они с Томасом часто читали вдвоём. Устраивались на диване, обнимаясь, откидываясь назад, и погружались будто бы в другой мир. Обычно читал Томас, а Джеймс прикрывал глаза, чувствуя, как мужчина мягко перебирал его волосы. Но порой Гамильтон с улыбкой, не говоря ни слова, отдавал книгу ему. — Мне нравится слушать твой голос. Не важно даже, какую книгу мы выбираем. Просто читай и все, любовь моя. Джеймс после этих слов краснел, проклиная себя за румянец, но не сильно смущаясь. С Томасом было легко, а от этих слов — приятно. И Джеймс начинал читать, погружаясь в историю, даже не замечая, что Томас и не слушал его толком — только смотрел, как солнце падает на лицо Джеймса, делая его глаза совсем зелёными. Миранда рассказывала, что познакомилась с Томасом очень давно, что никогда не страдала от предрассудков, что они быстро нашли общий язык и полюбили друг друга. Джеймсу порой все ещё было странно слышать, что можно любить женщину вот так — без обязательного брачного долга, без всего, о чем ему непрестанно напоминало старшее поколение. Но у Гамильтонов все было именно так — безграничное доверие, дружба и любовь, простая и естественная. А Джеймс знал, что и сам чувствовал что-то похожее к Миранде. Эта женщина восхищала его каждый раз: когда легко улыбалась и говорила «Оставляю вас одних, мальчики, повеселитесь, но не забудьте о визите Артура»; когда читала им вслух, интонацией отмечая самые главные мысли; когда сама заваривала чай, освобождая прислугу, рассказывая о какой-то ерунде и интересуясь, как прошла неделя у Джеймса. Миранда была волшебной, и МакГроу порой даже завидовал, что у Томаса все сложилось так хорошо. Он будто бы порой забывал, — или же просто ещё не понимал — что сам уже давно стал частью семьи Гамильтонов, пусть и не официально. Миранду было невозможно не любить. Стоило только узнать ее поближе, почувствовать заинтересованный взгляд на себе, увидеть настоящую улыбку — и больше уже никогда не хотелось терять всего этого. Джеймс знал, что на самом деле даже в начале испытывал к ней скорее какие-то платонические чувства, но постоянное желание доказать себе, что он нормальный будто бы заставляло чувствовать страсть. Теперь же, когда Джеймс прекрасно знал обоих Гамильтонов, он ощущал неизвестную ранее свободу. Ему казалось, что впервые за долгое время он дышал полной грудью, ощущая весь мир как-то иначе, лучше. Все изменилось, но больше всего изменился сам Джеймс. Джеймсу казалось, что с первой встречи с Томасом у него в жизни будто бы пронёсся ветер, даже ураган, сметая все на своём пути. С него словно сдули пыль, велели, наконец, забыть весь стыд, который покоился так глубоко и прочно. Будто бы, наконец, на окнах протерли грязь, и хлынул солнечный свет. Джеймс удивлялся, откуда в нем столько сентиментальности, но после общения с Томасом это было неизбежно, наверное. Хотя сам Гамильтон всегда замечал, что с самого первого раза разглядел в Джеймсе романтика, хоть тот и сам не знал об этой своей стороне. Когда они не виделись несколько недель, Джеймсу казалось, что он не выдержит, прервёт совсем ненужные, на его взгляд, разговоры, уведёт Томаса наверх и никогда не отпустит. Но он знал, что это было бы слишком, поэтому просто наблюдал за мужчиной, впитывая каждую деталь будто бы заново. Глаза Томаса сверкали, как и всегда, даже когда вокруг было много людей. Джеймсу казалось, что он мог бы узнать их в любом месте, при любых обстоятельствах. Хватило бы лишь одного взгляда. Они сверкали ярче, чем солнце, которое этой весной было особенно тёплым. И было удивительно, как этого не замечали другие. А ещё Томас улыбался так же, как и всегда, открыто и по-доброму. Джеймс порой боялся, что в этом мире для таких людей, как Гамильтон, не было места — они были слишком добры и верили в лучшее слишком сильно. Но с другой стороны, без них все давно бы потускло и потеряло смысл. А такого же нельзя допустить, верно? Джеймс пытался вырваться из своих мыслей наружу, отходя от окна ближе к Гамильтону. Пальцами по чужому запястью, лишь лёгкое прикосновение, которое уже давно позволяло понять друг друга без слов. Томас кивнул, улыбаясь уголком губ, и как ни в чем не бывало продолжил разговор с Питером. Джеймс направился к двери, стараясь не выдать своей походкой всего, что распирало его внутри. Ему казалось, будто бы он даже не шёл — подпрыгивал — отталкивался носками от пола, потому что каждое обещание Томаса отзывалось таким трепетом, восторгом, предвкушением в груди. — Когда-нибудь все это закончится. — О чем ты? — Томас повернулся к нему, откладывая бумаги в сторону. Они лежали на кровати, Томас снова занимался делами, не в силах выкинуть из головы Нассоу. — Мы живём в выдуманном маленьком мирке. Тут уютно и хорошо, но разве это может продолжаться вечно? Мы пьём чай, читаем книги, решаем проблемы с пиратами, но… — Джеймсу было больно и одновременно хорошо говорить об этом, потому что эти мысли съедали его изнутри так давно. — Томас, все хорошее рано или поздно приходит к концу. И мне страшно думать, что когда-нибудь… Он не договорил, не смог, чувствуя ком горле, а потом уже мягкое прикосновение мужчины к своей ладони. — Джеймс, посмотри на меня. Ему ничего другого и не оставалось. — Я никогда не думал, что найду такого, как ты… А Миранда любит тебя всем сердцем. Тебе кажется, что в этом жестоком мире обязательно происходят только беды, но, поверь, порой кому-то из миллионов людей выпадает шанс действительно быть счастливыми. И в этот раз это мы. Все будет хорошо. — Ты неисправимый оптимист, — Джеймс улыбнулся, но на душе почему-то и правда стало легче. Возможно, Томас был прав. Возможно, в этот раз у них будет счастливый конец. Возможно, они смогут остаться в своём солнечном мирке навсегда. И так и было. В сером Лондоне, полном серьёзных и напыщенных лордов, не было семьи счастливее Гамильтонов. О них ходили мерзкие слухи, к ним приходили эти самые сердитые лорды, но один гость сглаживал все трудности, переворачивая все с ног на голову и привнося в дом свет. Джеймс МакГроу считал себя самым счастливым человеком на земле, порой забывая, — или все ещё не осознавая — что и сам дарил Гамильтонам что-то новое, меняя не только себя, но и их.