У Гриллби все как обычно

Санс белозубо лыбится, подперев голову кулаком, и нагло щурит глаза. Гриллби протирает стаканы, стоя к нему спиной. Поворачиваться спиной к посетителям не стоит. Поворачиваться спиной к Сансу — опасно. Напряжение в воздухе можно резать ножом. Ощутить в кончиках пальцев, куда ритмично стучится шалый пульс. Гриллби трет и трет стаканы, нервно поправляя очки каждые двадцать секунд. Санс молча тянет губы в широкой улыбке, глядя ему в спину. Может, чуть ниже. В баре полумрак. Бар давно закрыт. В баре двое. *** С Гастером никогда не было просто. Придури на его душу досталось больше, чем следовало, а острый ум ее не столько уравнивал, сколько усугублял. Гастер никогда не посвящал его в специфику своей работы, и по первости Гриллби думал, что тот просто самозабвенно брешет, загадочно ухмыляясь и называя себя «ученым государственной тайны». Позже, имея удовольствия провести ночь в гастеровской квартире, он твердо решил, что даже примерно не хочет знать, чем его шибанутый любовник занимается. Что-то внутри подсказывало, что мозг заурядного бармена не выдержит и падет смертью храбрых от нереальной крутости всех этих секретных штук, чертежи которых устилали каждую из доступных глазу горизонтальных поверхностей небольшой квартиры. На кухонном столе, к которому Гриллби ненароком забрел, путаясь в чужом жилище, лежал внушительный лист бумаги. Изображенная на ней схема подозрительно напоминала ядерный реактор. Гриллби за всю свою жизнь не видел ни одного, кажется, даже по телевизору, но в зубодробительности начерченного прибора не сомневался. Особенно после того, как Гастер обнял его за плечи и мягко уволок с кухни в гостиную, где уже был расчищен от всякого хлама диван. Разумеется, на диване Гриллби и думать забыл о том, что у Гастера за работа. Разве что пару раз мелькнула мысль о том, что прежде ему не доводилось трахать секретных агентов или каких-нибудь безумных ученых. Все эти определения отдавали киношными шаблонами, а Гастер, живой и горячий, обнимал его бледными татуированными ладонями, и был похож только на себя самого. Из-за этой уникальности с ним никогда не было просто. И длилось это «не просто» без малого год. А затем Гастер исчез. Проще не стало. *** — Ну и что ты по-твоему делаешь? — Я ломаюсь, — честно признается Гриллби, закатывая рукава белой рубашки до локтя. Медленно так, аккуратно. Почти медитация, и есть повод не смотреть в сторону Санса. Тот тощей задницей елозит по столешнице, только что в очередной раз предложив ему использовать эту столешницу не по назначению. Кресло в крохотном кабинете тоже выглядит заманчиво, но Гриллби знает, что вдвоем на нем будет не очень удобно. А еще Гриллби знает, что оно легкое, это кресло, и от чьего-нибудь запального энтузиазма в процессе может трагично опрокинуться на спинку. А еще Гриллби помнит, как хохотал до слез вместе с Гастером, когда они все-таки перевернули это видавшее виды кресло. Чудная мебель. Гриллби нечасто туда садится, ругая себя за сентиментальность. А на столешнице он последний раз сидел еще когда-то, когда ему не было тридцати. Весь этот кабинет и он сам переросли Санса на неприличное количество лет. Он, этот умный не по годам мальчишка, лениво сучит ногами в воздухе и выглядит здесь совсем неуместно. Портит всю аскетичность обстановки. Напоминает. — А ты не ломайся, — очень серьезно советует Санс. Голос у него глубокий, взрослый. Гриллби сложно представить, сколько Сансу лет, но про себя зовет мальчишкой, потому что точно не тридцать девять. И даже не около того. Санс безобразно моложе. И втолковывать ему что-то бесполезно. Не поймет. Гриллби закатывает второй рукав до локтя и смотрит на Санса из-за стекол очков. — Не могу. Кажется, это наследственное, — отвечает он мальчишке в тон и открывает дверь, немного топорно намекая. Санса нет необходимости просить дважды. Он легко спрыгивает со стола и проходит мимо, сверкнув расслабленной улыбкой на прощанье. Гриллби рассеянно думает, что раз уж он наливает Сансу выпить, то тому явно есть восемнадцать. Может, и больше, судя по этой осознанной безмятежности в глазах. По Сансу вообще видно, что большой процент его жизни составляет та еще хрень. И все же — Гриллби он кажется ребенком. Рано выросшим, рано научившимся выбивать из людей кровавую пену. …В той заварушке за баром Гриллби силы были очень неравные, но трое из пяти валялись на асфальте, постанывая и пуская кровавые пузыри убитыми в мясо губами. Санса добивали оставшиеся двое, и добили бы, не имей Гриллби привычку выходить покурить у черного входа. И не таскай он с собой травмат. Стрелять не пришлось, но Гриллби кажется, что лучше бы он выстрелил или вызвал каких-нибудь копов. Те пятеро умотали, легко отделавшись, а он в каком-то пьяном тумане заволок пацана внутрь и долго пытался сделать ему лучше. Первое, что Санс, тогдашний безымянный избитый, сказал, это бессмысленное: — Чува-а-ак. У тебя охуенные волосы, — и закашлялся, согнувшись на том самом кресле. Так они и познакомились. Почти подружились. Почти — потому что Санс очень хотел ответить Гриллби добром, спасти от чего-нибудь. И решил спасать не от мелких долгов или пагубной привычки курить крепкие, а от самостоятельно диагностированного недотраха. Дети так не делают, думал Гриллби. Санс, должно быть, студент, но черт знает, на кого этот мальчишка может учиться. Хирург, учитель физкультуры, хоть библиотекарь — кто там разберет. Гриллби не знал о Сансе практически ничего. Зато знал кое-что о себе. Истина была простая и безрадостная: если Санс не прекратит — столешницей дело не ограничится. *** Конечно, он искал его. Пытался выведать что-то у тех фриков, которых Гастер гордо назвал «лучшими друзьями, которые у меня были за последние полгода», но толку было мало — у каждого из них имелась своя информация, у кого-то ее и вовсе не было — исчез да исчез. Никто даже не удивился. Даже сам Гриллби не удивился. Все они очень просто оправдали случившееся — «это же Гастер». Да, это был Гастер. Гастер, который казался старше, Гастер с черными кругами на ладонях, хер пойми чем занимающийся, бесконечно странный, потрясающий Гастер. По нему плакали психушки и лучшие исследовательские центры. Гриллби по нему не плакал. Разбил пару бокалов, сам же потом прибрал осколки и постарался забыть, но не получилось. Поэтому он просто смирился. Смирился с тем, что увидит его только на фотках, где они такие молодые и счастливые. С тем, что никогда о нем не услышит. — Гастера? Знаю, — изумленно выдает Санс, и у Гриллби сердце пропускает пару ударов. — Точнее, как знаю, — как — Гриллби вполне догадывается. И даже может простить это. Кажется, он может простить Гастеру все, лишь бы вновь увидеть его живым и настоящим. — Он мне вроде как отец. Санс пожимает плечами. Будь у Гриллби в руках стакан — обязательно выронил бы. Сейчас он даже не чувствует себя способным удержать в руках что-то. Особенно самого себя. *** Из путанных речей Санса четко выходит только одно. То, что Гриллби и так знает. Выходит, что Гастер мудак. А еще — Санс обожает темнить. Перепрыгивая с темы на тему, он вскользь упоминает о липовых документах о родстве, совместных проектах, каком-то магазине в Токио, откуда они украли коробку шоколадок. У Гриллби голова идет кругом, поэтому он даже не спрашивает о главном — где Гастер сейчас. Но Санс сам говорит об этом — не знает. И, что важно, не интересуется тем, откуда Гриллби знаком с этим придурком. Будто так и надо. Будто Санс не случайно поцапался с кем-то на заднем дворе его бара. Будто Санс заранее что-то знал. Не размениваясь на череду самобичеваний, Гриллби напивается и звонит Сансу во втором часу ночи. Собственно, он так и планировал — согласиться под благовидным предлогом «я собой не управлял». Санс приезжает довольно быстро, и дуэт у них выходит на редкость удачный, потому что у Санса есть презервативы, а у Гриллби все еще прекрасно стоит по пьяни. Выходит смазано. Кажется, даже два раза. Утро наступает слишком быстро. Под боком лежит и улыбается Санс. — Доброе утро, — тянет он. Гриллби не знает, стоит ли с этим соглашаться. *** — И как долго ты собираешься?.. — Всю жизнь. — Драматично. — На то она и жизнь, — кивает Гастер. Санс вздыхает и кладет голову на чужие длинные ноги. Ему ли не знать, как оно бывает. У таких, как Гастер, никогда не случается «долго и счастливо», никаких «и жили они, как в мультике, и трахались каждый день», нет. Тот год отдыха перед длительным заданием должен был дать Гастеру все, что он собирался пропускать в ближайшие лет семь. Вот он и оторвался. Нашел себе парня, влюбился. Санс видел его пару раз издалека, часы провел, слушая рассказы Гастера о том, до чего же Гриллби охуительный, и даже не ревновал. Не в том они были положении. Более того — в нем трепетало какое-то странное чувство довольства. Он был рад за Гастера и лелеял надежду на то, что и у него когда-нибудь выйдет так же. Не вышло. Как собственно, не вышло и у Гастера. Да что уж там. У того вообще все пошло по пизде. — Даже посмотреть на него не хочешь? — вновь попробовал Санс, чертя пальцем странные узоры по впалому животу, обтянутому черной водолазкой. — Ты ведь сказал, что он все еще горячий, как тысячи солнц, — Санс такого не говорил, а если и говорил, то точно не так. Но для Гастера это нормально, такое объяснение. Сансу кажется, что это действительно похоже на любовь. — Очки начал носить. — Все мы стареем, — Гастер медленно зарывается пальцами ему в волосы и с оттяжкой проходится по всей длине. — Кажется, он думает, что мне еще двадцати нет. — А ему действительно нужны очки. Сансу почти тридцать. Может, двадцать семь. Он, как и Гастер, не считает. Не потому, что не хочет. Просто потому, что не помнит. В приютах документов не выдают, когда оттуда сбегают. Зато у Санса появился младший брат. Семья. — Ему нужен ты, — хмыкает Санс, подаваясь вслед за ладонью. У Гастера чертовски длинные пальцы. Почти как у его младшего брата. Но у брата лучше. Поэтому Санс не остается на ночь, а уходит домой. *** Периодически ложиться под не-отца и мечтать о собственном не-брате. У Санса это входит в привычку, мысли доведены до автоматизма. К Гриллби он приходит развеяться и даже не думает, что тот однажды ответит ему «да». Но когда это происходит, дышать становиться легче. Встречаться с Гриллби выходит очень здорово. Не без налета прошлого, которое выглядывает из всех щелей, не без незримого присутствия Гастера. Они не говорят о нем больше, но что-то всегда напоминает. То Гриллби, то Сансу, то им обоим. Сансу хочется рассказать, но он душит это желание на корню, как привык душить и другие, вроде тех, в которых Папирус, восторженный и красивый, становится только его во всех возможных смыслах, а не бегает по бесконечным девчонкам-мальчишкам, плачась Сансу об очередном разрыве. Санс решает, что Гастер — уже большой. И что он справится сам. И тот, конечно же, справляется. *** — Мартини, и я отдаю полцарства за то, чтобы потрогать ваши волосы. Гриллби смотрит на подсевшего к барной стойке посетителя. Светлая кожа, заметные морщины. Шрам у глаза, который ни с каким другим не спутаешь, татуированные ладони и все так же хорошо обнимающий красивую фигуру черный свитер. Улыбка, чем-то похожая на улыбку Санса. Разве тут спутаешь. Гриллби смотрит на Гастера и смеется. Долго-долго. Гриллби, кажется, привык к тому, что просто в этой жизни ему никогда не будет.