***
Этот город ему не нравился, но он ощущал с ним какое-то родство. Воняющие мочой улицы; стены, расписанные граффити; разбитые стекла; неприветливые лица. Кругом много народу, но никто друг на друга не смотрит. Даже в районе старого города, там, где еще сохранились красивые узенькие древние улочки, почти нет туристов. Скучающие таксисты стояли возле своих авто, в надежде высматривая желающих дать им подзаработать. Но желающих почти не было. Может быть, поэтому таксисты и выглядели так, словно готовы были везти тебя против воли. Здесь так легко было затеряться среди других. И еще легче, кажется, навсегда потерять себя… Дух распада и запустения был здесь повсюду. Что-то в этом успокаивало. В городе, где сама жизнь казалась застывшей и неизменной еще со времен существования Советского Союза, до тебя никому нет дела. Он почти не помнил, как сюда добрался. Баки просто нашел себя однажды проснувшимся в постели в темноватой, грязной комнате, и вроде даже никто не хотел его убить. По крайней мере сейчас. Денег не было, зато в рюкзаке отыскался небольшой арсенал и паспорт на незнакомое имя, под матрасом лежал швейцарский пневматический пистолет-пулемет, а на пустом холодильнике лежала упаковка печенья со вкусом сыра. Он сомневался, что провез оружие через границу. Скорее достал здесь, в Бухаресте, а значит — засветился среди тех, кто мог его узнать. Эта мысль принесла смутную тревогу, но вскоре это чувство испарилось из его сознания. Когда Баки пришел в себя в следующий раз, он обнаружил, что у него есть работа. В клубе под незатейливым названием «Металл-бар» он разгружал ящики с алкоголем, в основном, кошмарным местным пойлом — палинкой, а еще чинил кое-что из мебели, что поломалось прошлой ночью. Выносил мусор. Иногда, подметая пол, он видел среди пыли и осколков чьи-то зубы. Он приходил на работу ранним утром, а возвращался вечером. Натянув капюшон на глаза, отправлялся на пробежку: он бежал до парка Херастрау, где скамьи делились на две категории: те, на которых сидели люди, и те, на которые гадили голуби; потом сворачивал и бежал обратно, не приближаясь ко дворцу Парламента, чтобы лишний раз не попадаться на глаза полицейским. Постепенно его сознание становилось более ясным. Осколки памяти начали собираться в единую мозаику. Баки завел блокнот, куда выписывал все, что казалось ему важным. Но ему казалось важным все. Постоянный страх, что он вновь потеряет нечто ценное, утратит то немногое, что оставалось от его личности, притуплялся, только когда он держал блокнот в руках. Он не позволит себе забыть. Больше нет.***
Дни пролетали как самолеты. Жара стихала. Ночи ползли медленнее. Иногда шел дождь, стучал по крыше, и этот звук странным образом успокаивал. Баки по-прежнему мало спал, и тогда лежал с закрытыми глазами, слушая курлыканье голубей. Иногда, после тяжелой работы, он чувствовал, как пульсирует левое плечо. Кажется, бионическая рука требовала какого-то ухода, но Бак понятия не имел, какого. Он подозревал, что Гидра систематически накачивала его чем-то перед заданием, потому что, лежа по ночам в постели, он часто испытывал нервозность и неясную тягу. С рассветом голуби затыкались. Видимо, улетали искать пропитание. Баки вставал, съедал кусок хлеба с молоком, и отправлялся на работу. Все эти дни он не разговаривал ни с кем без особой необходимости, хотя неплохо знал румынский и мог говорить почти без акцента. Бак просто не представлял, что бы он мог сказать кому-то. Он жил среди людей, но был далек от них, как тираннозавр далек от кофейной чашки. Бывший Зимний солдат не просто потерял связь с людьми. Он потерял связь с собой. Бак толком не знал, кто он теперь такой. Лучше было держаться ото всех подальше. Так безопаснее. Для всех. Улица, на которой располагался «Металл-бар», как всегда, источала запахи мочи и шаурмы, которую готовили в ларьке рядом. Охранник курил у входа. Как и многие румыны, он выглядел так, точно ненавидел весь мир и самого себя. При виде Баки он сплюнул и отвернулся. — Там в углу наблевали, — угрюмо сообщил он. — Убери. Бак молча кивнул и прошел мимо него внутрь. — Еще и не отвечает… мудила… — проворчал тот. У Бака возникло подозрение, что таких людей лучше затыкать прежде, чем они разошлись, когда охранник, взвинтив себя (за кого он себя принимает, мразь… трудно ему ответить, педриле! рассыплется!..) последовал за ним. Наверное, надо было сразу… что? Баки не умел ставить людей на место. Может быть, когда-то, в другой жизни?.. Может. Он не помнил. Новый Баки точно не умел огрызаться. Он умел убивать. — Смотри-ка! — ухмыльнулся румын. — Ты здесь не убрал! И он смачно харкнул Баку под ноги. На мгновение злорадный оскал сполз с его рябого лица: на румына смотрели глаза Зимнего солдата. Но тут же ухмылочка вернулась. Бак молча взял швабру. Только черенок затрещал под бионической рукой. Он чуть слышно выдохнул и принялся за работу. Охранник шмыгнул носом, и приговаривая что-то про себя (давай-давай, гандон), не спеша вышел на солнечный свет. Бак усилием воли расслабил напрягшиеся мышцы. Он и понять не успел, как это вышло, что Зимний солдат чуть не захватил контроль. Что было бы тогда?.. Бак не знал.***
Он рассматривал архивные фото, которые ему удавалось найти в сети. На некоторых он был запечатлен рядом со Стивом. Они выглядели такими молодыми… Бак едва узнавал себя в этом улыбающемся юнце. Стив тоже теперь был другим. И все же он изменился меньше. Баки смотрел на друга, и не замечал, что иногда на его губах возникала тень улыбки. Но память, возвращаясь, приносила не только утешение. Он вспомнил и своих жертв. Первый раз, когда это произошло, он проснулся с хрипом, рвущимся из груди. Зимний солдат ясно помнил свое задание. Он помнил собственный голос, сказавший по-русски: «Я готов выполнять». Помнил четкие, размеренные слова приказа: никаких свидетелей; без лишнего шума. Он не знал, кем был его цель — ему сказали, конечно, что это был враг мирового порядка, и Зимний солдат верил и не задавал вопросов. Ни другим, ни самому себе. У цели была охрана, и ее довольно легко убрали, быстро и тихо. Бак помнил, как вошел в комнату и увидел объект. Он читал книгу девочке лет шести. Зимний солдат выстрелил четыре раза: одна пуля в голову, другая в грудь, и это заняло две секунды. Никто не издал не звука. И тут он краем глаза засек движение слева. Женщина шагнула в комнату. Бак отчетливо видел, как расширились ее глаза, как медленно начал открываться рот. Она не успела закричать: кадык хрустнул под бионической рукой. Женщина забилась в судороге, подол ночнушки обнажил ноги. Ее рука, до этого инстинктивно прижатая к животу, упала на пол. …Бак заскулил, как раненый пес, сжался в комок, поджав под себя ноги. Тогда он ничего не чувствовал. Сейчас от отвращения к самому себе затошнило. Нельзя было позволить им найти себя. Нельзя было допустить, чтобы его использовали снова. Казалось бы, решение было очевидно. Но какая-то часть его, неуловимая, но точно существующая часть — яростно хотела жить. Жить вопреки всему. Больше всего на свете он боялся, что эта часть на самом деле принадлежит не ему, а Зимнему солдату. Что, если на самом деле он, Баки Барнс, не хотел больше жить, а свое выживание кулаками и зубами вырывал у враждебного, непонятного мира Зимний солдат? Что тогда?.. То, что его воспоминания искажены, он понял не сразу. Когда Баку удавалось заснуть, он иногда проваливался в тяжелый, смутно-тревожный сон без сновидений. Но иногда видел неясные картины: воспоминания Баки и Зимнего солдата смешивались, иногда он не мог отделить одно от другого. Лица накладывались одно на другое, менялись, подтасовывались со скоростью колоды карт в умелых руках крупье. Но одно из воспоминаний было очень отчетливым. Они с ребятами сидели в засаде. Ждали. Должен был пройти немецкий обоз, который снабдил бы лежащую рядом военную часть боеприпасами и едой. Бак устроил отличный способ их встретить — механизм с детонацией на расстоянии, он и сейчас мог бы собой гордиться. Бак смотрел в оптический прицел, и по пыли, поднимавшейся вдали, знал, что немцы близко. И тут их унюхал пробегавший мимо тощий пес. Повел носом, его верхняя губа поднялась, открыв мелкие острые зубы. Потом задрал голову и залаял. Бак выматерился. Клубы пыли становились отчетливее. А пес лаял и лаял. Дуган поднял винтовку, сказав, что сейчас пристрелит «чертову псину», но Стив мягко опустил ствол. Он развернул кулек своего сухпайка и по кусочкам стал кидать собаке. Та сначала припала к земле, заложив уши и прижав хвост к тощему животу — видимо, ее чаще угощали доброй порцией камней, чем едой. Потом принюхалась и начала жадно есть. Вскоре псина сожрала весь Стивов сухпай, а потом тихо и мирно убежала в сторону деревни. Бак вечером предложил Стиву половину своего рациона. Тот отказался: они все уже неделю жили впроголодь. Баки помнил, как пригрозил силой впихнуть в него еду, а Стив усмехнулся: «Раньше ты бы смог». Но потом все же поел немного. Стив всегда был таким. Не жалостливым или мягким, как Бак иногда подшучивал над ним, нет. Он просто действовал по велению сердца, а оно у Стива было доброе. …Взрыв боли потряс голову, как будто ее разнес к чертям заряд РПГ. Бак вскрикнул и сжал виски. Он больше не видел Стива, не видел тощего пса и снайперской винтовки Дугана. Там был не Стив. Это другой человек. Бак смотрел на его лицо и не мог ухватить ни одной черты. Он был всеми разом и никем. И все оборвалось. Перед ним — белые халаты, кресло, зажимы для рук. Звучат чужие голоса, методично произносящие слова. Бак застонал, вновь чувствуя, как теряет себя. Что — все? Он снова кулак Гидры? Машина для убийства, без собственной воли, только лишь с отблеском человеческого сознания? Он зарычал и схватил блокнот. Там, заложенная между страниц, лежала фотография Стива. Некоторое время он смотрел на нее, словно не видя. Затем взгляд прояснился. Бак сел на край кровати, чувствуя, как ступни холодит липкий линолеум. Казалось, кто-то с бешеной силой колотил его по голове, но это был просто пульс, гремящий в ушах. Ба-дух, ба-дах. Ба-дух, ба-дах. Как грохот товарняка.***
Двадцать второго сентября в Бухаресте был День города. Бак вышел из дома, надвинув на глаза бейсболку. Улицы опустели — толпы народа стекались к площади у дворца Парламента, где перекрыли проезжую часть, чтобы соорудить концертную площадку. Румынская певица Лоредана, считавшаяся, похоже, местным секс-символом, пела со сцены под звуки какой-то зажигательной мелодии. — Zig zaga zugalaga, zagazaga zugalaz, — доносился до него усиленный динамиками повторяющийся мотив. Пасмурный и мрачный свет, совсем непохожий на дневной, заливал серые дома, расписанные граффити. Баки медленно брел, засунув руки в перчатках в карманы куртки. Мимо него прошествовали девушки в костюмах бразильского карнавала, чтобы исполнять перед горожанами праздничное представление. На Страда Василе Ласкар он вошел в интернет-кафе. Внутри сидел понурый молодой парень, исполняющий функции администратора, и какая-то девчонка-подросток в наушниках и с зелеными волосами. Больше не было никого. Выложив на стойку несколько лей за доступ в интернет и пластиковый стаканчик приторного паршивого кофе, Бак сел лицом к двери, машинально отмечая расположение столов, черного хода, просматриваемость улицы. Привычка жить по законам военного времени была прошита в его мозгу так же, как плечо теперь прошивал металл. Он быстро нашел данные Гидры, которые Наташа Романова слила в интернет. Это оказалось несложно. Со странным, тянущим живот чувством он расшифровывал информацию под грифом «Дело №17». Там было не все. О нет, далеко не все. Но воспоминания о заданиях подтверждались. И было еще кое-что. Более важное. Бак не представлял, как Зимний солдат функционировал все эти годы. Старался вообще об этом не думать. Ему казалось — стоит только крепко задуматься над этим, и Зимний солдат захватит контроль. Он все еще был там, Бак это знал. Когда он был Солдатом, ничто не имело значения, кроме задания, кроме цели, кроме Гидры. Он чувствовал свою принадлежность к ним. Он чувствовал долг. Он помнил, как Пирс кормил его высокими идеями похлеще красноармейского политрука. И Зимний солдат верил. Верил каждому слову… пока не увидел Стива там, на мосту, и что-то поломалось в его мозгу. Цель уже не казалась такой ясной, чувство долга размылось. И он задал вопрос. «Кто тот человек на мосту?» Этот вопрос сам по себе казался посягательством на неоспоримую правоту Гидры. Баки и сейчас вздрогнул, припоминая этот момент. И вина… Это ощущение измены. Именно оно заставило покорно откинуться на спинку кресла, сжать зубами капу, когда Пирс произнес: «Обнулите». Бак чувствовал это до сих пор. Не все время, но иногда его вдруг захлестывало понимание: он предатель. Тогда Баку приходилось долго повторять себе, кто он такой. Я Джеймс Бьюкенен Барнс. Сержант Барнс. Он ненавидел себя за это. Они сломали его, а он поддался. Жалкий слабак. Но Бак не имел представления, как это работало. До сегодняшнего дня. Теперь он узнал. Не встречаясь ни с кем глазами, он вышел из интернет-кафе, не допив чашку паршивого кофе. С площади перед дворцом Парламента слышалась музыка и шум толпы. Мимо шли двое полицейских, глядя вокруг равнодушными и жесткими глазами. Бак неспешно повернулся к ним спиной и толкнул дверь «Старбакса»: он просто отбившийся от толпы зевака, решивший выпить чашку кофе. — Zig zaga zugalaga, — кричала за его спиной в микрофон Лоредана, и сотни голосов ей вторили. Страх, который он испытал после падения с поезда, был последним крюком, которым Гидра вцеплялась в его психику. Последним, но не единственным. Он нашел их все: они забрали у него воспоминания о доброте друга, вставив вместо его лица чужие лица, лица из Гидры. Они извратили его память об отце, и теперь самый яркий образ, связанный с ним — старый ржавый пистолет — вызывал в памяти лишь образ Рамлоу. И Бак верил, что до Рамлоу было много, много других… Они перепрошили даже то, чего он не помнил — воспоминания первого года его жизни. Первый рассвет, встреченный с девушкой. Детское воспоминание, как он брызнул в печь бензина, чтобы посмотреть, что будет, и ему спалило брови, ресницы и кожу, и чьи-то руки (руки Гидры) успокаивали его. Стремление вернуться на родину. Девять человек в отряде Воющих Коммандос, которые уже не были Воющими Коммандос. Ощущение, что он один во всем мире, когда он замерзал в снегу… Товарный вагон. В каждой фразе из кода были когда-то его воспоминания — а теперь он мог вспомнить лишь какие-то жалкие обрывки. Желание. Семнадцать. Ржавый. Рассвет. Печь. Девять. Добросердечный. Возвращение на родину. Один. Товарный вагон Личность Зимнего солдата базировалась на его собственной, впиваясь в память крючьями — туда, где его настоящие чувства были сильнее всего. Они отняли у него все. — Multumesc, — сказал он продавцу, выбрав несколько слив. А потом он увидел, как бежит прочь продавец газет, обнаружил собственную физиономию на передовице. Он с тоской смотрел на крепкую спину Стива, и по острой боли, растекшейся в груди, словно морской пехотинец всадил туда свой «кабар», да еще провернул лезвие пару раз, вдруг понял, что они отняли у него не все. — Знаешь меня? Баки сглотнул. Знаю ли я тебя? Не уверен. Умру ли я за тебя? Хоть сейчас. — Ты Стив, — негромко ответил он вместо этого. — Читал про тебя в музее. Но Роджерс знал его слишком хорошо. — Ты врешь, — сказал он, и сердце у Бака заныло. Вот он, последний крюк. Желание оберегать его. Быть рядом. Защищать. (я с тобой до конца, брат) А потом… потом, когда Стив стал сильнее всех, кого Баки знал — желание следовать за ним. Пусть Бак прикрывался шуточками, подколками, пусть он бывал серьезен так редко — но в его сердце жила глубокая преданная любовь. Бак сглотнул и отвернулся, чувствуя, как жжет глаза. Стив был его другом. И Бак помнил. Этого Гидра отнять не смогла.