Самоубийство убивает двоих.
Генри Миллер.
Монотонное гудение процессора, цельнометаллического монстра, чьи внутренности составляли мириады нагретых от продолжительной работы микросхем, слилось в тонкое комариное жужжание, звон порванных струн. Провода оголёнными, вывернутыми наружу венами спускались к удлинителю, впивались серебристыми зубчиками в розетку, снабжая волокнистые артерии током. Звук нажимаемых клавиш оливково-серой шершавой клавиатуры разливался мелодичным алгоритмом в тёмной коробке, изолированной от всякого постороннего шума, со скудным содержимым и остановившимися для всего, что было здесь, стрелками часов. Холодное дыхание осеннего ветра проникало сквозь щели и углы, принося с собой металлический стонущий, трубный гул земли, щекотало ледяными иглами огрубевшие пятки, заставляя поджимать озябшие ноги под себя. Воспаленные глаза ловили угасающее мерцание тускло-голубого монитора. Мысли же были сосредоточены там, за кромкой блестевшего жидкокристаллического экрана, на шлейфе дешифратора, передающего сигналы на матрицу, в информационном океане всемирной сети… Мир, составленный из комбинаций ноль-один-один-ноль, Гольфстрим, утягивающий в себя умы и сознания, ежесекундно пополнялся новыми мощными притоками. Некогда созданные для нечто большего бескрайние воды этого океана ответов на все существующие вопросы, теперь чернели нефтяными разводами, загрязнённые миллиардами глупых вбросов, нескончаемым флудом под пафосными никнеймами на убогих форумах, страницах электронных дневников, превративших личное и сокровенное в публичное шоу с возможностью комментирования от каждого проходимца, уничтожающих само значение того, что бережно хранишь от грубого вмешательства извне, выворачивающих и перемалывающих кусок мяса, который когда-то назывался сердцем и теплился под рёбрами. Хозяин одинокой пустоши, замкнувшийся в четырёх стенах, остервенело и не останавливаясь мотал километровую новостную ленту. Не будь она запечатанной в цифровом измерении, он бы давно похоронил себя под бумажным ленточным червём, кольца которого бы заполонили всё от пола до потолка битком, спрессовав под собой мебель. Каплями щёлочи то тут, то там по монитору были разбрызганы всплывающие облачка назойливой рекламы, мозолящей глаза. «Хорошая фигура за десять дней. Нужно просто…», «Играй в новейшую онлайн мморпг бесплатно!» — при виде этого шлака с вырвиглазными кислотными буквами хотелось сплюнуть на линяющий ковёр, обратить концепцию доводящих до мандража сообщений со спамом в жидкое состояние и вколоть этот смертельно острый сок Скорпиона Тринидады в вену того, кто создал эту кнопку, при нажатии на которую можно заработать приступ эпилепсии. А затем смотреть с истинным наслаждением, как он захлёбывается в пене и рвотных массах от собственного творения. «Грядёт апокалипсис. По предсказанию астрологов…» — иронично гласила синяя табличка с нарисованными мышкой в пэйнте кривыми звёздочками, увенчавшая начало страницы сомнительного сайта. Вслед за ней тянулась череда нуарных пейзажей с лесами из изогнутых деревьев, похожих на отзеркаленные знаки вопроса, рыболовные крючки, будто бы это был дизайн фонов для жутковатых кукольных мультфильмов Тима Бёртона. Дом из грубо сложенных брёвен, с густыми чернильными провалами вместо окон, без намёка на освещение и признаки жизни внутри, с покосившейся крышей на одном из изображений, особенно въелся в плёнку кратковременной памяти. Небо, отраженное в мутной, грязно-серой луже, сочетало в себе всплески монохромной палитры, и в небесный омут, без ощущения акварельной лёгкости, но с тяжелыми мазками маренго, из близко расположенных к земле кучевых облаков, ныряли матово-белые, с налётом желтизны киты. Эффект картины в картине, петли Мёбиуса, взбудоражил, волнами от кончиков пальцев к центру нервных сплетений заставил идти нарастающие тревожные импульсы. В груди похолодело, внизу живота разлилось липкое неприятное чувство от осознания того, что он сидит в ещё одном таком безжизненном доме, а за стеклом занавешенного окна по небесному полотну цвета мокрого асфальта плывёт стая китов… Снова день — и я разбит, Манит в небо синий кит. Небо станет моим дном, Я уеду в тихий дом… Будто в океане снов: Я догнать хочу китов. С ними буду я молчать, Могут лишь они понять… Больше нечего бояться, Разбуди в четыре двадцать… Причудливый витиеватый шрифт тянулся во всю ширину страницы. Плевок любителя в гигантскую мусорную корзину, полную скомканных мыслей, чувств и настроений, из которой едва ли можно было выудить что-то, несправедливо сюда попавшее, не смог бы выдавить ни единой эмоции на лице случайного пользователя. Стихи, написанные под влиянием мимолетного порыва, призванные заставить читающего зацепиться за тонкую графеновую нить, проложенную в чарующее безвременье, к концу выливающуюся в лазурный ручей, затем в дымчато-синюю речку, вытекающую в море, не получились. Дверца из полупрозрачной слюды осталась закрыта. Он не верил ни единому слову. Ни единому слову, что пытались вбить в голову якобы отчаявшиеся, потерявшие свет, ищущие его за той самой слюдяной дверью, решающие свести счёты с жизнью, но в последний момент вспоминая, что забыли задвинуть защёлку в ванной, кидающие лезвие в мокрую раковину и по зову родителей идущие на кухню обедать, пить нелюбимый апельсиновый сок, давясь приторным вкусом подсластителей и думая: «Значит, сегодня не мой день». До скрежета зубов бесила их китовая печаль, эстетика самобичевания, «самопознание через саморазрушение», фальшивое отчуждение, ощущение гнетущей неизбежности, ненастоящая улыбка, желание казаться беззаботным и весёлым, хотя под толщей напускного веселья ты всё такой же: не позволяющий разбить барьер, окружающий девственную зону комфорта, не подпускающий близко, а тем более не допускающий проникновения в свои мысли и переживания, но способный отдаться на благо других без остатка, до последней капли; утомленный и изнуренный собственной затяжной депрессией, попытки скрыть которую трещат по швам, со слипшимися белёсыми ресницами, дающими резкий контраст на фоне кожи покрасневших век, разъеденной от слёз по ночам в подушку… Он зажмурил глаза от внезапно возникшей рези. Во рту от нахлынувших и неосознанно пришедших на ум, прошедших, как в страшном сне, событий, осталась кислая оскомина, сводящая челюсть. Вдох. Затхлый воздух врывается в лёгкие, смола оседает угольной дымкой, разрываются пузырики альвеол. Выдох — слишком мало кислорода, в висках громко стучит, стены давят на него, он задыхается в приступе утробного грудного кашля — не первом и не последнем. Что-то с сухим треском обламывается внутри каждый раз, при каждом чахоточном доханьи. До побеления костяшек руки вцепляются в поверхность письменного стола, столешница осыпается под ногтями. — Ненавижу, будь они все прокляты, ненавижу… Вместо гортанного рыка из глотки вырвался хрип надорванных связок. Где-то внутри скопилась жидкая мерзкая мокрота, сделавшая этот крик души предсмертным шёпотом корчащегося в агонии. Лобные мышцы напряглись, тонкая прямая складка пролегла между сдвинутыми густыми бровями. Надо было промочить сухую полость рта слюной, но он, словно назло себе, всё не глотал комок, застрявший в горле. Эта ненависть началась со случайной встречи одним апрельским утром. Утром, не предвещавшим ничего судьбоносного, воспринятым как тысячи таких же начал весенних дней, с грязной землёй, открывшейся из-под редких остатков бурого снега, на подошве, с едва уловимым тонким, распыленным в воздухе ароматом ранней сирени, смешавшимся с выхлопными газами. Сцена, выдернутая из сценария детских рисунков, красочного сновидения, предстающая и ныне перед глазами окутанной розоватой пеленой, никогда не сотрётся из нейронов памяти: полуоблупившиеся серые ступеньки с полоской синей тени с правой стороны, подёрнутые золотым сиянием с левой, рассветные лучи, принявшие в себя весь спектр от багрового до ослепительной охры, играющие в стёклах окон первого этажа, стремятся дотянуться светящимися язычками выше. На школьном крылечке тихо в ранний час, лишь рядышком, в орешнике, воробьи встречают выходящее из-за туманного горизонта солнце нетерпеливым чириканьем, перебивая друг друга и перекрикивая. На самой верхней ступеньке сидит он — тот самый безбашенный мальчишка с искрами блаженства детского безумия в серебряных радужках, с постоянными, неизвестно как заработанными синяками и ссадинами на стёртых коленках, с взъерошенной копной белокурых волос… Тот самый, кто дал жизнь плодам его искренней ненависти. Его асимметричная улыбка, неестественное смещение губ влево, отсутствие образования морщинок в уголках больших глаз — он сразу понял, что она притворная. Алый рот растягивался, уголки губ приподнимались, но взгляд оставался неизменным и очень болезненным, ностальгическим, вечно тоскующим, со скапливающимися капельками влаги в уголках глаз. Никогда не было в душе места чужим проблемам, тем более тем, в которые наотрез не хотели посвящать, как во что-то очень сокровенное, интимное и личное, но этот мальчишка, нерасторопный ребёнок, не давал покоя тем, что прятал за своей улыбкой. Зачем он шагнул прямиком в этот тёмный омут, утянувший в разинутую пасть, смертоносное жерло, обыденность размеренных будней, зачем он схватился за тонкое юношеское запястье, слепленное из глины, на котором то и дело появлялись сетки царапин с выступающими капельками крови, а этот чёртов Аллен Уолкер, мелкий, шпендель, смахивал всё на острые когти своей кошки… Канда ведь знал, что никакой кошки и в помине не было. Знал, что улыбка этого мальца — пластырь, коим заклеена трещина на стекле. «Канда, дай списать домашку», — он всегда шутливо выкрикивал эту попрошайническую фразу вместо обычного приветствия. Кан-да, Канда, Канда, Канда, — звон его голоса, только начинавшего ломаться и поэтому порой звучащего совершенно ярко, без присущей взрослой мужской басовитости, до сих пор звучал в ушах. То, как он всякий раз пробовал чудное, на его взгляд, необычное имя на язык, заставляло невольно усмехнуться, протянуть руку и потрепать его по щеке. Мелкое красное пятнышко от чужих пальцев останется на белой коже, поймаешь его немного обескураженный взор, хмыкнешь непринужденно, будто ничего толком не произошло, а он после некоторого оторопения закричит вслед: «БаКанда, что за дикие замашки у тебя? Щипаешься ни с того, ни с сего». Не укрыться было тому, как смотрели на изуродованную руку мальчика-альбиноса. С восторженным испугом, будто вживую не видели сильных ожогов, а только по новостям, где с таким же интересом впитывали срочную информацию о пожарах, автомобильных катастрофах, чп и об увечьях пострадавших. Канду всегда тошнило от этого животного любопытства миллиона глаз, из каждого угла провожающих Аллена удивлённо. А Аллену было настолько же всё равно, насколько всё равно прохожему с зонтом, случайно раздавившему дождевого червя. Совсем другая боль гложила его. Он не открывал её никому, даже если Юу пытался подойти к этому издалека. У упрямого мальчишки на подсознательном уровне срабатывал защитный механизм, и он увиливал от предмета разговора, как змея, струящаяся, проползающая меж камнями, но ни разу не натыкающаяся на них. Канда пытался помочь его ранам затянуться своими долгими и тёплыми объятиями после занятий в безлюдных коридорах, не терпя отказов, возражений и сопротивлений. Они оба не могли точно вспомнить, когда всё это началось, но помнили с чего: поцелуй, подаренный невпопад в середине жаркой дискуссии, вызвал смятение, смущение и у самого Юу, который, ведомый своим подсознательным, переставшим контролироваться рассудком, сделал резкий выпад вперёд, накрывая мягкие, но сухие губы своими. Его до мурашек по коже странно-приятное прикосновение было встречено поначалу расширенными от изумления серыми глазами, худые руки упёрлись с нажимом в грудь, обтянутую показавшейся только сейчас слишком прилегающей к телу рубашкой. Но, когда горячий язык прошёлся по нижней губе, оставляя мокрый след на шершавой коже, силы противиться у Аллена не осталось. Слишком быстро сдался и обмяк в его руках, вгрызающийся в память своим голосом, привычками, походкой, запахом мальчишка, словно долго ждал этого момента. Канда сделал Аллена зависимым от этих ежедневных задержек после уроков. В темно-лиловой полутьме очередного коридора все визуальные ощущения притуплялись, оставляя простор для осязания и слуха. Аллен сам тянулся губами к лицу Канды, прерывисто и жарко дыша, опаляя дыханием шею, но Юу, в котором нередко могли взыграть властность и желание полностью манипулировать, вместо привычного поцелуя в уже успевшие стать податливыми бархатные губы сперва неторопливо чертил кончиком языка линию по дрожащему кадыку, дразня, прижимая к стене белые руки с разветвленной сетью голубых вен под тонкой кожей, упиваясь негой аромата его разгорячённого тела. Сердце громко ухало в грудной клетке в учащённом ритме, готовое вырваться наружу, дыхательные движения становились частыми, глубокими… Единственные секунды, когда Канду не заботило ничто, кроме серых, пронзительных глаз Аллена, смотрящих на него затуманенно, умоляющих полностью погрузить его в пучину нежного забытья. — Дай мне передышку… иначе у меня крыша поедет, — приглушённо стонал седовласый, выгибаясь всем своим гуттаперчевым телом вперёд дугой, до тихого хруста затёкших шейных позвонков, и соприкасаясь с напряжённым торсом, когда чужие острые зубы жадно впивались в плечо в попытках усыпать тонкий, как батист, кожный покров алыми метками, оставляя жгучий, полыхающий красным укус, расцветающий на том участке тела, который едва ли скроешь под одеждой. Но даже это было не больно: характерный несильный зуд, мелкое покалывание крохотных, накалённых добела иголочек, в месте, куда вонзались зубы, приносил необъяснимое мазохистское удовольствие. Иногда Канда осторожно зализывал оставленные на чувствительной коже бледнеющие следы, и от его влажного языка вновь стремительно градом сбегали мурашки по спине, с опухших искусанных губ срывались прерывистые вздохи. Колени парнишки предательски дрожали, а ноги становились ватными от того, как Юу сменял грубость на ласку. Сколько бы он ни продолжал покрывать лёгкими беспорядочными прикосновениями губ щёки, к которым прилила кровь, вспотевший лоб, очерченные скулы, округлый подбородок, часть оголённой ключицы, что виднелась из-за полурасстёгнутого ворота школьной формы, Аллену всегда хотелось продлить это на секунду, затем ещё на одну и ещё, растянуть мгновение, когда в мире существуют только они двое, и Канда крепко обнимает его за спину, утыкаясь лицом в шею, руки его скользят медленно вниз, ощупывая лесенку выступающих рёбер, спускаясь к узким бёдрам. Перед глазами плывёт от нахлынувшей волны возбуждения, освобождённые от цепкой хватки руки цепляются за любимые широкие плечи, сминают плотную ткань одежды, в нос ударяет сладковато-пудровый, землистый запах мускуса, язык заплетается, он не в силах даже передать какими-либо словами эту сладкую пытку, головокружащий коктейль из мягких, воздушных ингредиентов и ярких, с перчинкой, заставляющих кровь пополняться выбросами адреналина. С каждым прикосновением взрывались перед глазами Аллена снопами огненных искр фейерверки, заволакивающие полуприкрытый взор алыми всполохами, после которых он долго не мог прийти в себя. Но помогли ли эти объятия действительно залечить гноящиеся язвы в сердце? Помогли ли бесконечные разговоры, казалось бы, что по душам, на крыше здания школы во время закатов, окрашивающих небесную твердь кроваво-красным, тысячами выжатых зёрнышек граната? Разговоры, заменяющие миллионы уютных вечеров, проведённых в одиночестве с чашкой мятного терпкого чая и хорошей книгой. Этот искалеченный жизнью мальчишка так и остался обращённым внутрь себя меланхоликом, омут отчаяния не отпускал его, очутился в нём сначала лишь по щиколотку, но с каждым прожитым днём его затягивало глубже: по колено, по пояс, по грудь, по шею… Канде было не суждено разгадать, прочитать его, хотя это ему было необходимо как живительный глоток воздуха, чтобы удержать Аллена рядом. Страх потерять из виду, да и что там из виду, из реальности, в которой он существовал, того, кто согревал скупое и огрубевшее сердце, преследующий, никуда не исчезающий навязчивый страх превращал в параноика, являлся причиной, по которой Юу всё большую долю успокоительного выпивал на ночь. Аллен Уолкер стал его слабостью, болезнью, дремлющей до определённого момента и проявляющейся в самое неподходящее время. Всё, что знал Канда о нём, —тяжёлое прошлое, давящее грузом на юношеские плечи, штампованный и банальный несчастный случай, который ежеминутно ломает человеческие судьбы по всему миру, — так бы сказал любой очевидец. Но для Юу это не просто катастрофа, произошедшая не с ним и не здесь, это образование чёрной воронки в безмятежной тёмной воде, того самого омута, в который стал погружаться Аллен после смерти близких, с изуродованной в страшной аварии рукой, оставленный на попечение дальних родственников, которые в упор его не замечали, формально называя членом своей семьи. Короткий бычок был оставлен догорать в пепельнице подле компьютера. Безжалостно, беспощадно, сурово и решительно клацали лезвия ножниц перед зеркалом, отсекая безвозвратно пережитки прошлого. Рука не дрожала, сожалений не было. Губы сжались в тонкую линию, на лице заиграли желваки. «Может, кто-то и считает твой вид слишком эксцентричным, но мне так нравятся твои длинные волосы. Они похожи на тёмный водопад… такие мягкие и приятные на ощупь. Не смей их состригать». Звонкой трелью разливался его смех. Тонкие, с вытянутыми фалангами пальцы, розовевшие на подушечках, бесстыдно и нагло перебирали спутавшиеся прямые пряди, спускающиеся ниже лопаток. Хотелось заявить, не сбиваясь с собственной роли, вспоминая о нерушимой железобетонной гордости, о наличии личного пространства, но мелкий шкет слишком трогательно выглядел, пропуская струящиеся ручейки его волос сквозь свои красивые пальцы, мечтательно и спокойно окидывая взглядом хмурое лицо японца. А сейчас поблёкшие клоки волос, не источавшие уже того холодного блеска, как сверкали они будучи на голове, летели на скользкую кафельную плитку, стилизованную под мрамор с темнеющими жилками. Он срезал их под корень, оставив неаккуратные чёрные обрубки на затылке. Их, одиннадцатиклассников, окончивших школу, прошедших первичную переработку на общественном конвейере, новая взрослая жизнь раскидала по разным сторонам, рассовала, рассеяла, разлучила… Бесчувственный печатный слог в соц. сети, бессмысленные смс, фотографии грязных дворов, изрисованных граффити, детских заржавевших качелей на площадке с опрокинутыми зелёными урнами, недосказанность, напрасные усилия понять невиданным телепатическим образом, что на самом деле испытывает собеседник, пишущий то же самое «Привет. Как ты там?» каждый раз, — всё, чем оставалось довольствоваться. Миллионный раз Канда пожалел, пожалеет миллион первый и будет сожалеть ещё столько же о том, что отпустил его руку, на которой всё чаще появлялись порезы, «царапинки от кота», как твердил, расплываясь в кривой фальшивой улыбке Уолкер, а тем временем фиолетовые провалы под глазами росли в геометрической прогрессии, становясь самыми настоящими космическими чёрными дырами. На электронных кухонных часах 8:50. Канда спешит, опаздывает в университет, на ходу прожёвывая недосоленную пресную яичницу. Рука случайно задевает пульт. Продавленная засаленная зелёная кнопка «пуск» неожиданно срабатывает. Экран мигает и включается на новостном канале. Юу раздражённо фыркает, не вслушиваясь в болтовню диктора, и спихивает груду немытой со вчерашнего ужина груду посуды в мойку. Он перекрыл воду в кране как раз тогда, когда заканчивали объявлять о каком-то происшествии. Кажется, даже не в его родном городе: «… под поезд метрополитена упал человек. Этот случай стал летальным.» Юу в спешке протирал полотенцем, на котором от старости начали расходиться нитки, влажные тарелки, отмытые от жёлтых пятен жира. «Позже было установлено, что это самоубийство. Родственники, пришедшие на опознание подтвердили, что погибшим является семнадцатилетний Аллен Уолкер, студент технического колледжа номер…» Земля ушла из-под ног, словно под ним образовалась воздушная яма. «Семнадцатилетний Аллен Уолкер…», «Семнадцатилетний Аллен Уолкер…», «Семнадцатилетний Аллен Уолкер…»! Мышцы свело судорогой, сердце пропустило несколько ударов, тело прошиб ледяной озноб. Полностью оглушенный краткой сводкой, Юу не среагировал на разбившийся на мелкие осколки стакан, который сам же выпустил из онемевших рук. Мозг отрицал произошедшее, Канда мысленно убеждал себя, что это просто однофамилец, с таким же именем… учащийся в том же месте. Но на глаза уже медленно наворачивались слёзы, закрывая мир прозрачной плёнкой, размывая зрительную картинку. «Я давно всё решил… Ещё до нашей встречи. Но когда у меня появился ты, я не раз думал отступиться от этого, скрывал от тебя то, что происходило за кулисами моей жизни, не раз думал, что твоё появление рядом со мной — не что иное, как спасительная веревка, протянутая ко мне, стоящему на осыпающемся выступе крутой скалы. Но мы слишком быстро оказались оторванными друг от друга. Мне было мало тебя — лишь телефонные разговоры с пожеланиями „Спокойной ночи“ и переписка… Зато я явственно вновь ощутил горечь полыни и соленый привкус крови с прикушенных губ. Без тебя я вдруг стал таким жалким и беспомощным уродом. Хотя… и был, но забывал об этом, когда ты заботился обо мне… Никто так больше ко мне не относился. Я впервые ощущал себя нужным. Знаю, что триллион раз виноват, что поступаю по-идиотски, но что-то всегда подсказывало мне, что наши пути сойдутся нескоро или вообще не сойдутся. Перед глазами мелькнет твой образ, прежде, чем я их закрою. Извини, что не смог удержать равновесие, всё-таки оступился и упал в пропасть…» Экран померк. Канда не раз представлял себе, как ранним утром, на платформе одной из бесчисленных грязных, прокуренных станций, выбрав как раз то время, когда рядом ещё ни души, но поезда уже ходят, плетется неуверенно, но верно к обрыву мальчик с волосами белыми, как снег. Голова кружится при взгляде на рельсы внизу: и страшно, и манит покончить со всем разом одним шагом вперёд. Тонкие руки с выпирающими костяшками нервно перебирают кристально чистого оттенка локоны, хватаются за раскрасневшиеся от волнения щёки; его бьёт в лихорадке, всё ещё не затухают инстинкт самосохранения и щемящее чувство в груди — единственные факторы, не позволяющие свершить задуманное в мгновение ока. В глубине чёрного туннеля загорается свет огней приближающегося пассажирского состава; нестерпимо сосёт под ложечкой. И в следующую секунду невидимая сила подталкивает юношу, он соскакивает носками с края платформы. Всё случается слишком быстро, поэтому он даже не успевает почувствовать ужаса и боли. I can’t keep walking anymore… Разносится протяжный громкий гудок. И конечно же, этих коротких предсмертных секунд мало даже для того, чтобы ощутить сожаление о содеянном, то, как пролетает перед глазами жизнь, исчезая необратимо под колесами, превращающими тело в страшное кровавое месиво. А потом темнота и ничего больше. Никакого высвобождения мучившейся души, облегчения, появляющегося любимого образа на последнем выдохе, сгущающейся тьмы, о которых неустанно твердят романтизирующие смерть. Пустота. Сознания больше не существует. Тебя больше нет. Нет вкуса, обоняния, осязания, слуха, зрения… Есть и по-прежнему существует только тот, кто думал о тебе, кто жил тобой. Он каждый вечер перед сном читает твои последние слова, обнимает пустоту, вспоминая тебя, неуклюже рисует твое лицо в тетради, сам не замечая, когда нужно было всего лишь расписать ручку, с какими-то глупыми и фантастическими надеждами просматривает страничку в соц. сети: был в сети день назад, год назад, три года… и не вернётся. Он каждый день ложится спать, так и не найдя весомых причин жить, а не существовать. Он ненавидит тебя всем сердцем за то, что ты натворил. Ненавидит, потому что любит... до сих пор.