мой воображаемый друг воображаемый на зеркал поверхности не отображаемый невообразимую мою печаль разгладь в зеркалах невидимый, но столь обожаемый мой воображаемый друг воображаемый, но пока ты рядом моя плоть не ляжет спать и где-то всходит солнце ну, а здесь пастельные тоны постельные стоны я вышел весь
Гоголю сложно с людьми, он кажется замкнутым и чудным, хотя на деле же воспитанный и вежливый молодой человек, переехавший в Питер искать счастья. Но то ли Питер не то место, то ли он не одинок в своем стремлении и все, кто пытается чего-то достичь или исполнить глупую мечту, едут сюда. Он снимает небольшую квартирку, удивительно просто, что он смог ее найти — хозяйке, пожилой даме, он приглянулся: бледненький, конечно же голодный и воспитанный, ну что еще нужно для женского счастья? Дама представилась Софьей, сказала, что будет приходить за деньгами в конце месяца и, конечно же, Коленька может звонить ей, если возникнут какие-то сложности. Молодой человек с головой окунается в новую жизнь, но время идет, а все выходит не так, как хотелось бы: пишется с трудом, издатели один за другим отворачиваются, закрывая перед ним двери, выставляя прочь, словно дворового пса. Николай спешит домой, чтобы не попасть под дождь и выпить, а потом забыться беспокойным сном, но эй, это же Питер — дождь не собирается ждать, когда все разбредутся по норам и спрячутся от непогоды. Темноволосый мужчина бежит, прикрываясь папкой со своими трудами, надеясь лишь, что она не промокнет и забредает в ближайший клуб, чтобы переждать непогоду и выпить — какая разница где? Одним коктейлем все не ограничивается и когда Гоголь выпивает с незнакомым, но приятным человеком — Леопольдом, которого бросила жена, вторую бутылку, то ему уже все равно на то, что папка валяется где-то под ногами и что дождь давно закончился. — Грустно мне, — тянет Гоголь, икая после фразы, — никто не хочет печатать, — заканчивает он заплетающимся языком. — Я знаю, что тебе нужно, — пьяно улыбаясь и заговорщицки подмигивая, говорит Бомгарт, кладя на стойку цветные таблетки. — Что это? — спрашивает мужчина, склоняясь над стойкой и щурясь, чтобы не двоилось в глазах. — Экстази, — просто сообщает доктор, словно это обыденное дело. — Накачать решил, да? — обиженно тянет Николай Васильевич, резко приподнимаясь и чуть не падая со стула. — Да как можно? Только повеселить, ты попробуй. А что ему, в общем-то, мешает?***
Возможно ему стоило прекратить это раньше, сказать «нет», пока все это не зашло слишком далеко, пока без таблеток не стало плохо. Если бы дело было только в них. Он закидывается новой дозой и ему мерещится темный, обжигающий взгляд, сначала пугавший его, заставлявший чувствовать себя неловко и скованно. Позже он привык, и взгляд стал обрастать деталями, больше не боясь спугнуть: приятный голос, теплые руки… Теперь ему жарко от этого взгляда, в его квартире раскрыты старые, деревянные окна, но он не чувствует осеннего ветра, разум словно плавится, все становится мутным и приятным, голос что-то шепчет на ухо и Гоголь тянет шейный платок, ослабляя — возможно с ним он выглядит слегка старомодно, но это лучше, чем галстуки. На негнущихся ногах мужчина подходит к кровати и падает, словно они больше не держат его. Жарко, жарко, почему же так жарко… Ему кажется, что он чувствует легкие прикосновения, по позвоночнику проходит дрожь и рассеивается где-то в паху, а мягкие, мажущие по плечам и по животу касания все не прекращаются, заставляя Николая откинуться на подушку и лихорадочно сдергивать платок с шеи, расстегивать рубашку — он хочет чувствовать больше. Горячие руки касаются оголенных участков, проходятся по груди, оглаживая, и мужчина сипло выдыхает, слыша над ухом смешок. Ремень вдруг начинает мешать, и мужчина расстегивает его, приспуская брюки с бельем до середины бедер. Рука обхватывает основание члена и медленно делает пару движений вверх-вниз, касаясь головки большим пальцем и растирая капли блестящей смазки. Дыхание сбилось, а под пристальным взглядом темных глаз во рту пересохло, Гоголь двигает рукой быстрее, а перед глазами проносятся цветные круги. Он шипит, чувствуя как чужая рука щипает за сосок и давится воздухом, когда эта же ладонь отпихивает его руку и ложится на член, задавая более быстрый темп. Все, что остается Николаю Васильевичу — это комкать простыни и стонать. Оргазм накрывает неожиданно, перед глазами все пляшет, тело содрогается и белесые капли падают на живот. Мужчине кажется, что проходит вечность, прежде чем его последний стон затихает и он открывает глаза. Перед ним немолодой мужчина, один из тех, кто долго выглядит слегка за сорок, у него обаятельная улыбка и горячий, темный взгляд, который он видел уже несколько месяцев. — В-вы кто? — спрашивает Николай, не в силах даже пошевелить пальцем. — Яков Петрович Гуро, голубчик, — представляется тот, доставая из нагрудного кармана платок и стирая с бледного живота белесые потеки. Гоголь хотел было его остановить — зачем же портить вещь? — но не успел. — И мы с вами еще не закончили. — Только не уходите, — почти жалобно шепчет мужчина. — Никуда я от вас не уйду, Николай Васильевич, не волнуйтесь так, — успокаивающе говорит Гуро, целуя бледный лоб, — ложитесь-ка спать. За окнами занимается мягкий, серебристо-синий рассвет.