***
Акааши не вошёл в лабораторию ни завтра, ни на следующий день, ни после него, ни уж тем более в день рождения Куроо. Почти неделю детали в ящике стояли у хронометра нетронутые, чертежи пылились на столе, придавленные шестернёй, а Акааши каждый день обещал себе, что чуть позже он начнёт работу — и каждый день находил более важные дела, требовавшие его участия. Бокуто корпел над подарком, заявив, что согласен разделить его на двоих, чтобы Акааши не пришлось беспокоиться о своём, а сам Акааши… несколько раз он возвращался к чертежам в надежде, что сумеет найти другие варианты построения хронометра, а затем отвлекался на что-то другое — и все мысли, не нашедшие отражения на бумаге, неизбежно терялись. Куроо будто прознал о том, что Акааши нужно начинать работу, потому что больше не приглашал их с Бокуто на ужины. Вместо этого он устраивал игры в гольф, затягивавшиеся до глубокой ночи (Акааши никогда не думал, что на попытки ударить по мячу так, чтобы он упал в лунку, можно потратить больше десяти часов), исчезал в Городе на неопределённый срок и умолял Акааши «проверить вон ту трубу над камином, Тсукишима говорит, там что-то воет и трясётся по ночам», а за день до своего праздника и вовсе вспомнил о лошадях в конюшне, что вылилось в долгую верховую прогулку по окрестностям. Кенма охотно уступил Бокуто своего Цезаря, а сам исчез, стоило Куроо отвлечься от него на упряжь вороного Ганнибала. Акааши с удовольствием последовал бы за Кенмой, но Бокуто цепко держал его за локоть, поэтому отделаться не удалось. К вечеру у Акааши так тряслись ноги и болели ягодицы, что кроме как на глубокий сон сил не осталось. Зато Бокуто лошади жутко понравились, и он взял с Куроо слово, что на следующую верховую прогулку позовёт его ещё раз — и тот охотно согласился, потому что: «Не обижайся, друг, но в седле ты держишься ужасно». Не то что Куроо. Он в этом седле будто родился. — Я бывал в конном лагере в детстве, — заявил Бокуто, когда абсолютно разбитый скачками по тропинкам в промозглую ноябрьскую слякоть Акааши рухнул на диван. — Но не думал, что настолько бездарен. И пришлось отшучиваться, что я катался только на слонах! — Я слышал, Бокуто-сан, — утомлённо пробормотал Акааши. Та ночь стала одной из немногих за последние пару недель, когда он действительно сумел выспаться.***
К сожалению, следующая ночь такого шанса ему не дала. Заведомо зная, что Куроо не упустит шанса устроить из своего дня рождения празднество, сопоставимое по размаху с каким-нибудь балом, Акааши с самого утра готовился к худшему — к залпам салютов с крыши особняка, винному фонтану и толпе невесть откуда приглашённых гостей, однако смиренно явившийся к обеду Кенма сообщил, что по настоянию Тсукишимы Куроо решил обойтись лишь чуть более пышным ужином. — Он прислушивается к мнению Тсукишимы даже больше, чем к моему, — как-то грустно пожаловался Кенма. — И Тсукишима пришёл к выводу, что Куроо ни к чему такое расточительство. Хотя я его в этом поддерживаю, — во взгляде у Кенмы явственно читалось, что он ужасно удивлён схожестью своего с Тсукишимой мнения. — Он и без того… не очень доволен тем, что Куроо оплачивает твои заказы в Городе. Акааши, прекрасно знавший, что Тсукишима действительно чересчур стеснял затраты Куроо, нахмурился: — Не очень доволен? Кенма виновато развёл руками: — Следить за расходами — его работа. И Тсукишима уверен, что от половины твоих изобретений… нет практической выгоды. У Куроо есть своя голова на плечах, но я боюсь, — он едва уловимо покачал головой, — что рано или поздно его голову заменит голова Тсукишимы. Мне не нравится то, что он делает. Именно этот момент Бокуто выбрал для того, чтобы, громко топая, спуститься из гостиной навстречу Кенме, и тот торопливо откланялся: — В любом случае, сегодня Куроо ждёт вас обоих к семи. Рад был повидаться. Показавшийся в коридоре через секунду после того, как за Кенмой захлопнулась входная дверь, Бокуто растерянно моргнул: — Я… сделал что-то не так? — Нет, Бокуто-сан, — Акааши покачал головой. — Просто… Кенме сейчас сложно. Кенме было сложно с того самого момента, как Тсукишима объявился в стенах особняка и занял какое-то особенно важное место в жизни Куроо, и Акааши, симпатизировавший Кенме гораздо больше, чем нынешнему эконому, прекрасно знал, что всему виной был пожар: Тсукишима пришёл уже после, когда Куроо решил, что Кенма не справится с возложенными на него обязанностями. Он наверняка предполагал, что так Кенме будет легче, но вышло наоборот — и Куроо этого «наоборот» почему-то не замечал, либо замечать отказывался. Акааши не знал. Он просто надеялся, что Кенма справится. К ужину Бокуто заставил Акааши надеть тот самый купленный Куроо сюртук и явно удивился, обнаружив Акааши, который с непривычными ощущениями в плечах и талии вертелся перед зеркалом, вздымая полы. — Выглядишь чудесно, — заявил Бокуто от входа в гостиную и, явно смутившись, тут же прибавил: — Как и я, разумеется! Акааши подавил смешок: — Вы невероятно скромный, — и, потянувшись за галстуком, набросил его себе на шею. Едва он успел пропустить между пальцами атласную ткань, как Бокуто подскочил к нему сзади, встал перед зеркалом — в одном из купленных Тсукишимой фраков он и правда выглядел потрясающе — и уверенно заявил: — Дай-ка мне. — Бокуто-сан, я умею завязывать галстуки. — И я ни секунды в тебе не сомневаюсь, — заверил Бокуто, перехватив ладони Акааши, и заставил опустить их вдоль туловища. Высунув кончик языка, он с сосредоточенным видом отобрал у Акааши галстук под аккомпанемент его утомлённого вздоха и склонил голову. — Но, если не завязывать самостоятельно, всегда смотрится… лучше. Удовлетворённо улыбнувшись, он отступил на шаг, зачем-то запустил руки за шею Акааши и пригладил воротник. Касания тёплых ладоней отдавались на коже мурашками, и лицо Бокуто с игривым огоньком в глазах, радостное и вместе с этим — до смешного сосредоточенное, было так близко, что Акааши чувствовал его судорожное дыхание на своём виске. Бокуто был ненамного его выше, и всё же Акааши на его фоне постоянно ощущал себя непомерно маленьким. — Спасибо, — нетвёрдым голосом поблагодарил он, когда Бокуто наконец оставил в покое его воротник и сделал неуклюжую попытку пригладить кудряшки Акааши. Тот вздохнул: — Это бесполезно, они всегда топорщатся. Как там ваша рубашка? — Неплохо, — радостно отозвался Бокуто. — Остаётся надеяться, что краска не вымоется после первой же стирки, но, если что, меня к этому времени, наверное, здесь уже и не будет, — он осёкся и почесал затылок. — Да, насчёт этого… когда мы начнём работу? Акааши, и без того чувствовавший себя безответственным эгоистом, опустил взгляд: — Я начну, Бокуто-сан. Я просто… если честно, я не до конца уверен, что всё получится, и хронометр заработает, как надо. Улыбка Бокуто чуть дрогнула, но не исчезла насовсем, а затем он неожиданно хлопнул Акааши по плечу и рассмеялся: — Пустяки, Акааши! Я-то в тебя верю. И, ты знаешь, я всегда готов предложить свою помощь, только позови. А ещё я уверен: ты найдёшь способ вернуть меня домой, — Бокуто криво улыбнулся и слегка изменившимся тоном сказал: — А теперь идём, нас уже наверняка ждут. Всё ещё не избавившийся от чувства вины за собственное нежелание отпускать Бокуто назад, в своё время, Акааши позволил увести себя из дома навстречу холодному осеннему воздуху и освещённой уличными фонариками дорожке к залитому светом особняку. Бокуто прихватил с собой свёрток с расписанной рубашкой, которую до сих пор не показал Акааши, и шёл, оживлённо болтая на какие-то отвлечённые темы, пока сам Акааши заверял себя, что к Бокуто вовсе не привязался, что между ними по-прежнему осязаемо висела разница в сто восемнадцать лет, что Акааши готов проститься с ним в любой момент — и что ему совсем не хочется, чтобы Бокуто снова его поцеловал. Ему показалось, что от его мыслей сквозило настолько жалкой ложью, что её должен был почувствовать не только Бокуто, но и открывший им двери Тсукишима в праздничном сюртуке, и встретивший их в холле Кенма, и уж тем более Куроо — виновник торжества, сияющий ярче огромной люстры над их головами. — Я так рад, что вы пришли! — воскликнул он, заключая поочерёдно Акааши и Бокуто в крепкие дружеские объятия. С Бокуто они ещё и стукнулись кулаками — Бокуто научил его этому жесту недели две назад, на полном серьёзе заверив, что в Индии так здороваются абсолютно все. И только Акааши видел, как Бокуто потом посмеивался. Куроо, обмениваясь с Бокуто оживлёнными переговорами и благодарностями, торопливо подтолкнул их в сторону столовой. Акааши, отделавшись от формальной части поздравлениями и вручением одного свёртка на двоих — ему по-прежнему было стыдно, — прекрасно видел, как Куроо передал этот свёрток Тсукишиме, однако Бокуто настоял: — О, да ладно! Открой сейчас. Тебе понравится! Куроо бросил на Акааши озадаченный взгляд, однако тот лишь беспомощно пожал плечами: что он мог сказать? Он понятия не имел, что Бокуто вырисовал на рубашке, а сам Бокуто не захотел делиться этим с Акааши, всего лишь пообещав, что поможет с подарком. Акааши надеялся, что степень этого «поможет» не образует потом дополнительных проблем. Пожав плечами в ответ на горящий предвкушением взгляд Бокуто, Куроо медленно и с явной опаской развернул свёрток и извлёк собственную рубашку, которая… — Оу, — нерешительно протянул Куроо. Которая теперь на рубашку походила в последнюю очередь. Акааши и сам вдруг почувствовал, что зря доверил Бокуто право заниматься подарком, потому что он сделал из рубашки нечто настолько же странное, как и его собственная одежда, в которой он прибыл из двадцать первого века. Один её рукав отсутствовал из-за механической руки Куроо, а на втором Бокуто изобразил что-то похожее на чёрную змею, спиралью обвивавшую ткань и заканчивавшуюся на самом запястье. Однако беглого взгляда на саму рубашку хватило, чтобы понять: это была не змея, а огромный кошачий хвост. Потому что на передней части Бокуто изобразил кота. Большого, чёрного, с нагло прищуренными янтарными глазищами и, подумать только, одной передней лапой — вместо второй была механическая кость с хищно выпущенными когтями. Кот был действительно красивым, будто живым; казалось, что он вот-вот спрыгнет на пол и вальяжно пройдётся по холлу, обвивая свой хвост-змею вокруг чужих ног. Куроо на вытянутых руках рассматривал творение Бокуто, пока сам Бокуто наблюдал за ним с очевидно растекавшимся по лицу удовольствием. Одного посланного Куроо в сторону Акааши взгляда хватило, чтобы ему сделалось плохо. — С днём рождения, — неуверенно выдавил он, совсем не представляя, что ещё может сказать. — Это… моя рубашка? — Куроо сморгнул от удивления, и Бокуто радостно кивнул: — Ага. — И на ней изображён кот. — Ага. — С механической лапой, как у меня. — Ага! — Великолепно! — рассмеялся Куроо, вертя рубашку в руках. Акааши позволил себе перевести дух; Бокуто же расцвёл от удовольствия и выпятил грудь, выглядя так, будто сейчас взорвётся от переполняющей его гордости. — Если честно, это один из лучших подарков в моей жизни. Один из самых нестандартных — точно. Спасибо. — Я просто подал Акааши идею, — скромно улыбнулся Бокуто, будто всё это было вовсе не его заслугой. — У меня… на родине… в Индии… мы часто таким занимаемся. Росписью одежды. Акааши подавил улыбку, глядя на явно впечатлённого Куроо; Бокуто подмигнул им обоим, только на Акааши он смотрел совершенно по-другому — с каким-то трепетом во взгляде. — Прекрасно, — наконец объявил Куроо с довольной улыбкой. — Отличная вещь, покажу Ойкаве — он умрёт от зависти. Вот только откуда вы взяли мою… нет, стойте, я не хочу знать, — и вперился всё понимающим взглядом в Кенму, который на это лишь простодушно пожал плечами. Удовлетворившись этим, Куроо бережно сложил рубашку и отдал её Тсукишиме, после чего хлопнул в ладоши: — Так! У нас в планах горы еды, алкоголя, музыки и, возможно, танцев. Ради такого случая я лично откопал в подвале бутылку лучшего ирландского виски, так что вы не отвертитесь. Акааши мысленно застонал, а Куроо, выдержав необходимую паузу, хищно ухмыльнулся — точь-в-точь вырисованный Бокуто кот — и прибавил: — А ночью запустим фейерверки. Кажется, этого хватило, чтобы Бокуто, и так в Куроо души не чаявший, полюбил его ещё больше. Следующие несколько часов описанию не поддавались. Акааши, отпивая из своего бокала лишь несколько глотков, через каких-то пару мгновений обнаруживал, что он волшебным образом снова становится полным, а сидящий рядом Кенма на все тихие сетования лишь загадочно щурил глаза и передавал Акааши рагу. От еды и напитков действительно ломился стол, и Акааши понятия не имел, куда Куроо денет всё это потом; однако самого Куроо, сидящего во главе стола и травящего похабные шутки, это, кажется, заботило мало. Вечер почти ничем не отличался от обычного ужина — с той лишь разницей, что Куроо выглядел гораздо более весёлым, чем раньше, если подобное вообще можно было представить. Шумные голоса, пьяный смех и звон бокалов, поднятых в тостах за именинника, сливались в один звук и эхом разносились по огромной столовой — а Акааши в глубине души радовался, что Куроо не устроил из своего праздника настоящий бал. С него бы сталось. — Этот человек стал моим спасением от унылых, серых будней у вас здесь, — уверенным тоном заявил Бокуто, когда настала его очередь поднимать бокал, — и за одно это его можно любить. У него лучшее вино, гениальные шутки и огромное сердце. За Куроо! — За Куроо! — поддержал его хор нестройных голосов, в которых сам Куроо выступал громче всех. — Я растроган до глубины души, — признал Куроо, осушив свой бокал парой больших глотков, пока Акааши всерьёз задумывался, сколько алкоголя может влезть в этого человека. — И я, в свою очередь, рад, что познакомился с Бокуто, и горд называть его своим, — Куроо наклонил пустой бокал в сторону Бокуто, — другом. Бокуто растерянно сморгнул, а затем полез обнимать Куроо через весь стол. Протестующий возглас Тсукишимы, по ладони которого в процессе проехались, заглушил общий смех, который неуверенным хмыканьем поддержал даже Кенма, во время своего тоста сказавший, что в жизни не встречал человека лучше Куроо. Куроо обнял и его — а Акааши это показалось затаённым признанием в любви, и на душе заскребли кошки, следы от когтей которых, правда, притупляло вино. — Присоединяясь к тому, что уже сказали до меня, — Куроо смотрел на произносящего тост Акааши с широкой ухмылкой на губах, — я не знаю, как сложилась бы моя жизнь, не будь в ней Куроо. Он дал мне кров, одежду и возможность заниматься любимым делом, оказал поддержку, когда я в ней нуждался, и не потребовал ничего взамен. Он заменил мне отца. И самое главное — он дал мне веру в себя. Я никогда не забуду, сколько на самом деле для меня сделал человек, за которого мы сегодня пьём, — с лёгкой улыбкой на губах Акааши поднял бокал. — За Куроо. — Иди сюда, — рассмеялся Куроо и выскользнул из-за стола для того, чтобы лично наградить Акааши крепкими объятиями. Его металлическая рука холодила спину, а жёсткий ёршик волос щекотал ухо, и Акааши, даже не видя лица Куроо, мог сказать, что он широко улыбается. — Какие красивые и пафосные слова, Акааши, но мне всего двадцать девять, я не готов стать отцом! Тем не менее, — Куроо чуть отстранился и вдруг щёлкнул Акааши по носу, — это не отменяет того, что я люблю тебя. Отделавшись фырканьем, Акааши вернулся обратно на своё место и перехватил взгляд Бокуто, сидевшего напротив. Тот наблюдал за явно пунцовыми щеками Акааши с огромным интересом, хотя сам давно раскраснелся от вина, и Акааши поймал себя на том, что честно и искренне улыбается ему в ответ. Ужин за столом вскоре плавно перетёк в музыкальную комнату, потому что именно там заканчивались все вечера — под тёплую фортепианную музыку и красивый баритон Куроо. Идя по длинному коридору вслед за остальными, Акааши вдруг почувствовал, что чья-то холодная, сухая ладонь берёт его за руку — а обернувшись, совсем растерялся, когда заметил спокойный профиль Тсукишимы. — На пару слов, — позвал он, подталкивая Акааши в сторону затемнённой галереи. Акааши бросил в спину Куроо встревоженный взгляд, и Тсукишима, явно заметив это, тонко хмыкнул: — Это не займёт много времени. Боковой коридор вёл в галерею, на стенах которой были развешаны столь горячо любимые Куроо летние пейзажи. Тсукишима не зажигал свет: галерея заканчивалась огромным, не зашторенным окном, сквозь которое проникали мягкие лунные лучи и рассеянный свет фонарей с улицы. По стенам метались тени, а ковёр скрадывал тихие шаги; Тсукишима шагал так же, как и Акааши — плавно, спокойно и неслышно, будто впереди у них было всё время мира, а Акааши в этом затемнённом коридоре вдруг сделалось до страшного неуютно. — Что ты хотел? — поторопил он Тсукишиму, осознав, что оживлённые голоса Куроо и Бокуто скрылись вдалеке. Тсукишима не торопился с ответом. Его профиль, освещаемый дрожащими огнями снаружи, казался будто выточенным из мрамора. — В последние дни в Городе кое-что болтают, — наконец уклончиво отозвался он, — на твой счёт. Акааши нахмурился. Всю приятную теплоту от выпитого будто рукой сняло, и теперь он мучительно старался припомнить, пил ли сам Тсукишима — или только делал вид, что пьёт. — На мой счёт много чего болтают, — даже не скрывая лёгкого раздражения, признал он. — Мне это не особо нравится, но не я выбираю, каким слухам давиться в зародыше, а каким плодиться. — Мне кажется, в этот раз ситуация совсем иная, — Тсукишима чуть склонил голову в его сторону. — И источником этих слухов, представь себе, стал даже не салон Ойкавы-сана, а такое в Городе бывает редко. Толки пошли из мастерской Яку-сана, где ты покупаешь детали для своих… устройств. — Я не совсем понимаю, к чему ты… — начал было Акааши, но осёкся. Он понял. Проклятье, Лев. Верно истолковав его замешательство, Тсукишима кивнул: — Лев Хайба, новый помощник Яку-сана, утверждал, будто ты сам поделился с ним своими планами. И теперь в Городе болтают, что тот самый сумасшедший учёный, который находится под крылом Куроо-сана… — Акааши закатил глаза, чувствуя, как прохладный тон Тсукишимы режет ему слух, — строит, подумать только, машину времени. Дойдя до окна, Тсукишима остановился — и обернул к Акааши бледное, явно любопытствующее лицо, в свете с улицы казавшееся почти мёртвым. — Это слухи, — заявил Акааши с сухим смешком. — Тсукишима, ради всего святого, я бы никогда не подумал, что ты с такой серьёзностью начнёшь верить тому, что болтают в Городе. Когда Коллегия наук объявила меня чуть ли не преступником, а все газеты писали о том, что я приспешник Дьявола, — Акааши скривился: вспоминать об этом было неприятно, — ты тоже поверил? Тсукишима сжал пальцы на оконной раме. — Я много думал об этом, — поделился он голосом, который в тёмной галерее казался похожим на шелест, — и, не считая того, что эти слухи полностью антинаучны, а я верю в то, что ты не безумец и никогда им не был, подобная… теория… объяснила бы многое. Начиная с огромного счёта из мастерской — я бы покривил душой, если бы сказал, что мне по душе такие необдуманные траты — и заканчивая твоим загадочным гостем из Индии. Сердце Акааши упало куда-то в пятки и затрепыхалось там, как птица в тесной клетке. Проклятье, Лев. Кто бы мог подумать, что неосторожное обронённое слово, которое должно было стать шуткой, сказанное не тому человеку, обернётся такой проблемой? — Это слухи, Тсукишима, — жёстко сказал Акааши, больше не стараясь контролировать тембр своего голоса. — Я полагал, что ты, как образованный человек, не станешь верить в подобное. Тсукишима изогнул бровь: — Тогда не возражаешь, если я взгляну на то, что ты так тщательно прячешь в лаборатории? — Возражаю, — отрезал Акааши, подняв подбородок. — Это целиком и полностью моё дело. — Хм, — Тсукишима прищурился на него из-под стёкол очков, — разумеется. Однако мне хочется быть с тобой откровенным: я живу с Куроо-саном, меня пригласили сюда, чтобы следить за ходом дел — и за финансами. Я выполняю свою работу. И, как я уже сказал, я не одобряю траты подобных размеров денег, которые Куроо-сан отводит на тебя. Не на твоё содержание, а на потакание твоим… увлечениям. Куроо-сан по какой-то причине не хочет даже слышать об этом, — Тсукишима наморщил лоб, — но я уверен: придёт день, когда он согласится со мной по поводу неразумности некоторых твоих действий. И в моих силах однажды это… прекратить. Акааши холодно смотрел на Тсукишиму, который растянул уголки губ в самоуверенной ухмылке, и как никогда отчётливо ощутил, что в его душе начинает ворочаться злость. Злость на Тсукишиму Кея — тихая и ясная, грозящаяся перерасти в ярость. — Это угроза? — тихо осведомился Акааши. Тсукишима даже не повёл бровью: — Нет, лишь предупреждение. Я не имею ничего против тебя, я лишь выполняю свою работу. «Ты подминаешь Куроо под себя, — хотелось сказать Акааши, — и пользуешься своим положением ради материальной выгоды. А то, что Куроо с тобой спит, лишь играет тебе на руку». Он этого не сказал. Слова комом застряли в горле, и вместо яростной тирады Акааши лишь холодно проронил: — Я приму это к сведению. — Чудесно, — Тсукишима улыбнулся ему вполне дружелюбно, но в его взгляде застыло какое-то мёртвое выражение, будто его глаза были сделаны из стекла. Тсукишима сделал шаг от окна и кивнул на выход из галереи: — Идём, иначе Куроо-сан начнёт беспокоиться о нашем отсутствии. Не хотелось бы портить ему праздник. — Верно, — пробормотал Акааши, когда Тсукишима плавной походкой двинулся по галерее обратно в главный коридор. Его тень плыла по стене рядом с ним. Переведя дыхание, Акааши на нетвёрдых ногах побрёл следом.***
Куроо, сидя за фортепиано, дожидался их прихода — и по его лицу нельзя было сказать, что он насторожён или встревожен, потому что с прищуренным кошачьим взглядом соседствовала пьяная ухмылка, сохраняя которую, Куроо сходу утянул Тсукишиму в глубокий поцелуй. Спрятавшийся за угловыми тенями Кенма и сидящий на диване Бокуто тактично отвели взгляд — а вот Акааши почему-то не сумел. И довольство на лице Куроо во время поцелуя явственно перекликалось с довольством Тсукишимы, только если Куроо был пьян, то Тсукишиме… просто нравилось происходящее. Сжав губы в тонкую полоску, Акааши занял привычное место рядом с Бокуто и в ответ на недоумённый взгляд лишь шёпотом заверил: — Всё в порядке. Бокуто неуверенно кивнул и раскрыл рот, наверняка чтобы выспросить, где Акааши был, однако Куроо не дал ему этого сделать: разорвав поцелуй с Тсукишимой — вот уж кто никогда не стеснялся публичной демонстрации чувств, — он повернулся к фортепиано и без лишних предисловий коснулся пальцами клавиш. Так же уверенно, как делал это всегда. Когда Куроо запел, Акааши постарался расслабиться и позволить вечеру идти своим чередом, однако нагнанные Тсукишимой тревожные мысли никуда не делись, и вытеснить их музыкой не получилось — они возвращались, как назойливые мухи, раз за разом атакуя голову. Акааши ёрзал на диване, то и дело покрываясь мурашками, когда ловил на себе чей-нибудь взгляд или ненароком касался сидящего рядом Бокуто, пока самому Бокуто это не надоело. Он накрыл своей широкой ладонью колено Акааши и тихим шёпотом посоветовал: — Расслабься. Акааши глубоко вздохнул. — Прошу прощения, — пробормотал он, — паранойя. Бокуто нахмурился, но не ответил, только сильнее сжал пальцы на его колене — и, судя по прищуренному взгляду Куроо, он это заметил. Однако в итоге уютное тепло от весело трещащего дровами камина, плавная музыка фортепиано, песни, слова которых звучали родным баритоном Куроо, Бокуто рядом и вино сделали своё дело — и остаток вечера Акааши провёл в размеренной прострации, позволив всему идти своим чередом. В саду, где Куроо уже глубокой ночью собирался наблюдать за фейерверками, было холодно, и Акааши невольно ёжился, дожидаясь, пока в небо взлетят первые залпы. Подкравшийся со спины Бокуто, даже не думая спрашивать на это разрешения, вдруг заключил Акааши в кольцо своих рук и взбудораженным шёпотом шепнул ему на ухо: — Не знал, что у вас здесь уже есть фейерверки, — Акааши улыбнулся, радуясь, что Бокуто не может этого видеть, однако уже в следующую секунду Бокуто добавил: — Ты же улыбаешься, да? — Откуда вы… — Чувствую, — важно объявил Бокуто. И замолчал, прижимаясь к нему со спины, однако не вынес тишины дольше пары секунд: — И это не обнимашки, я просто знаю, что тебе холодно. — О, — кашлянул Акааши, — конечно. Куроо лично поджёг огромный ящик с непонятным содержимым и тут же со смехом бросился прочь, в объятия Тсукишимы. Акааши замер. — Вот сейчас, — возбуждённо прошептал Бокуто ему на ухо, не отрывая взгляда от ящика на земле. И коротко ухнул от удовольствия с первым оглушительным залпом. Один за другим в небо поднимались десятки ярчайших всполохов огней красных, жёлтых и зелёных цветов; они взрывались с громким шумом, сопровождаемым смехом с земли, рассыпались искрами и таяли в ночном небе, чтобы тут же смениться новой чередой огней. Высоко задрав подбородок, Акааши смотрел вверх, в черноту, которую украшали сотни мельчайших искорок. С такого расстояния они казались самодельными звёздами — вспыхивающими и тут же умирающими. Хлопки и взрывы заглушал общий смех и восторженные крики Бокуто, который искренне наслаждался зрелищем. — Каждый раз как первый, — шепнул он на ухо Акааши — и тут же издал радостный вопль от нового взрыва огней. Последний выстрел отгремел и разнёсся по безлюдному склону, на котором стоял особняк, пока эхо от него не затихло где-то вдалеке, заглушённое смехом наблюдателей. Красно-жёлтые искры рассыпались в небе, и Куроо стал первым, кто нарушил ночную тишину: — Ну, это было… красиво. — Прекрасно, — поддержал его Бокуто. Куроо приподнял бровь: — Ярко. — Громко. — Завораживающе. — Феерично. — Хватит, мы поняли, — попросил Тсукишима, пряча руки в кармане своего фрака. — Пойдёмте в дом, здесь очень холодно. — Тсукки, — промурлыкал Куроо, обхватывая его за плечи, — тебя согреть? — Куроо-сан… Бормоча что-то о личном пространстве, Тсукишима позволил Куроо увести себя обратно к особняку. Как-то горестно вздохнув, за ними потянулся Кенма, однако Акааши, задрав голову к небу, не спешил уходить, и Бокуто, по-прежнему стоявший у него за спиной, поторопил: — Ты слышал? Пойдём в дом. — Одну минуту, — отозвался Акааши, — я лишь хочу… побыть здесь ещё немного. Жаль, что моего телескопа здесь нет, редкая ночь выдаётся такой яркой. Ночь и правда была потрясающей — тихая и прохладная, именно такие ночи Акааши коротал на крыше. Чёрно-синее небо, испещрённое россыпью мельчайших подмигивающих звёзд, белое сияние почти полной луны, которая сегодня казалась непривычно огромной и роняла на землю косые лучи мягкого серебристого света… Красиво. Бокуто встал рядом с Акааши, а затем вдруг опустился на траву. Акааши испуганно поднял брови: — Бокуто-сан, земля же совсем холодная!.. — Ну и что? — радостно ухнул тот. — Иди сюда. — Бокуто-сан, не стоит… Бокуто-сан! Не став слушать дальнейших возражений, Бокуто дёрнул Акааши за рукав и легко заставил шлёпнуться на траву. Холод пронизал его, казалось, до костей, однако Бокуто молча набросил на плечи Акааши вдобавок к его тёплому фраку свой собственный, вызвав у Акааши улыбку и фырканье: — Вы такой джентльмен. — Стараюсь. Акааши молчал, кутаясь в два фрака, и, подтянув к себе колени, разглядывал звёздное небо. Сидевший рядом Бокуто, казалось, даже не ощущал холода, а его тело наверняка было таким же тёплым, как и всегда. Бокуто просто не умел мёрзнуть. А ещё рядом с ним почему-то всегда хотелось улыбаться — не вымученно, с вынужденной вежливостью, а искренне. Подобные улыбки не раздавались кому попало. — Тысяча девятьсот шестьдесят девятый, — вдруг сказал Бокуто, не отрывая взгляда от чернильного неба. — Люди впервые полетят на Луну. Акааши дёрнулся: — Бокуто-сан… — Через семьдесят лет, — Бокуто его будто не слышал. — Ты состаришься. — Я умру. Видимо, он сказал это слишком жёстко: настал черёд Бокуто дёргаться от явного удивления. Его рука нашла ладонь Акааши, лежащую на холодной траве, и ободряюще сжала. — Не умрёшь, — заявил он, — ты обязан дождаться этого момента. Только подумай: люди полетят туда. В космос. Правда, многие в это не верят. Акааши подавил какой-то безнадёжный смешок: — Как можно не верить в космос? — О, существуют целые теории заговора, — Бокуто хмыкнул и поднял указательный палец вверх. — Некоторые думают, что Земля плоская. Некоторые — что полёт на Луну был сфабрикован. — Двадцать первый век, — Акааши улыбнулся, — а люди всё ещё на полном серьёзе верят в подобные антинаучные… бредни? Бокуто смерил его задумчивым взглядом и наконец сказал: — Ты вроде улыбаешься, а вроде хмуришься, и я не могу понять, веселит это тебя или огорчает. — Наверное, — Акааши запнулся, — наверное, и то и другое. — Таких людей мало, — заверил его Бокуто, вытягивая ноги на траве, — но они есть. Коноха смеётся над такими, но теории любит. Иногда жить так скучно, что можно поверить в любой бред — просто на секунду представить, что он существует. Почувствовать себя частью чего-то важного, — вдруг потянувшись, Бокуто мягко щёлкнул Акааши по носу и торжествующе улыбнулся. — Теории заговоров существуют. А мир иногда веселее, чем мы готовы верить. — И всё же, — не унимался Акааши, — трудно представить себе людей, которые даже через сто лет на полном серьёзе будут считать такое правдой. — Если бы мне кто сказал, что я окажусь в тысяча восемьсот девяносто девятом, я бы тоже не поверил, — теперь Бокуто смеялся. — И если бы меня принялись убеждать, что машина времени существует, и на том конце меня ждёт кто-то такой, как ты, я бы тоже счёл это теорией заговора. А вот сто лет — немалый срок. Сто лет назад не было всего этого, — он обвёл рукой пространство перед собой, неоднозначно показывая на тёмные силуэты Города вдалеке. — И через сто лет не будет. И вряд ли мы представляем, каким будет две тысячи сто семнадцатый. Акааши вздохнул. Это ему следовало об этом говорить, не Бокуто; Бокуто такими речами и вовсе его поражал. Он выглядел… совсем другим. — Расскажите мне, — тихо попросил Акааши. — Совсем немного. О том, что будет потом. Бокуто взглянул на него странно снисходительно, будто его позабавила такая просьба, особенно учитывая, что Акааши и слышать не хотел о грядущем — а теперь сам же просил о нём рассказать. Немного. — Я не смогу описать всё, — наконец шепнул Бокуто. — Об этом надо говорить часами, если не днями. Разные исследовательские программы, легендарные открытия… Это мир, в котором я живу. За следующий век откроется много чего интересного, и ты должен быть здесь, чтобы помочь ему… случиться. Понимаешь? Акааши усмехнулся: — Вы думаете, это в моих силах? — Я знаю, — Бокуто сощурил на него свои будто светящиеся под звёздами глаза. Его лицо было так близко, что Акааши мог различить, как плавно в его янтарной радужке оттенок жёлтого превращается в медовый и тёмной каймой растекается по контуру. А затем Бокуто вдруг с каким-то придыханием протянул: — Акааши… у меня к тебе глупый вопрос. Акааши смутно догадывался о его содержании, однако всё равно приподнял брови в наигранном удивлении: — Да? — Можно… — Бокуто помедлил, плотно зажмурился и выпалил: — Можно тебя поцеловать? Акааши замер. Бокуто с опаской приоткрыл один глаз — явно даже не надеясь на то, что Акааши даст разрешение или вообще соблаговолит ответить. Его рука вцепилась в ладонь Акааши ещё крепче, будто Бокуто боялся, что сейчас он встанет на ноги, извинится и бросится назад, в дом. Акааши не сделал ничего из этого. — Да, — кивнул он. — Да, пожалуйста. И первый потянулся к чужим губам. Поцелуй вышел неторопливым, глубоким и невероятно чувственным: губы Бокуто были тёплыми, в противовес холодным губам Акааши, внутри которого медленно разгоралось понимание того, что и где они делают. Одна рука Бокуто по-прежнему лежала на его ладони, а другой он мягко сжал его плечо, в то время как Акааши, поддавшись нелепому порыву, положил прохладные пальцы на чужой затылок. Бокуто вздрогнул, явно чувствуя, как по телу дрожащей волной проходят мурашки, в то время как Акааши, полупьяный и расслабленный, полностью утонул в размеренном темпе их поцелуя. Бокуто отстранился первым, облизав губы; на его лице недоверие всё ещё мешалось с удивлением, а глаза восторженно сверкали от удовольствия. Акааши медленно, сонно моргнул, хотя восстанавливать дыхание было сложно, и тяжёлые вздохи вырывались наружу, едва видимыми облачками пара растворяясь в темноте. — Теперь я уверен, что в первый раз мне не почудилось, — улыбнулся Акааши, разбивая натянутое молчание между ними. Руку с затылка Бокуто он так и не убрал, вдруг обнаружив, что кончиками пальцев поглаживает кожу под кромкой колючих волос, а сам Бокуто довольно млеет под этими невесомыми прикосновениями. — Акааши? — шёпотом позвал он. — Ещё один глупый вопрос. Акааши знал, что потом будет долгое время корить себя за принятое сегодня решение. Но сейчас ему было всё равно. И потому Акааши лишь сонно пробормотал: — Да? — Можно ещё раз? Акааши сам удивился своему тихому смеху, отголоски которого эхом разнеслись в звенящей ночной тишине. Бокуто выглядел обиженным — но лишь до тех пор, пока сам Акааши снова не потянулся к его губам и не выдохнул: — Сколько угодно, Бокуто-сан.