"Сколько времени нам осталось?"

      Чарльз смеется истерически, дико, с надрывом, словно он сумасшедший актер бурлеска. Хватает Томаса за руку, прижимая его ладонь к своей холодной щеке, и по ней скатывается горячая слеза, задевая пальцы Виннингтона.       Томас недавно стал счастливым обладателем поместья. Чарльз недавно стал счастливейшим обладателем сифилиса.       Во времена крестовых походов говорили, что язвы появляются на теле от грехов. Но тогда-то жило одно дурачье, сейчас лучше, сейчас есть врачи и ртутные мази, можно укрыться в маленьком городке, можно с женой развестись. Век отвратительной вседозволенности. Чарльз дрожащими (от смеха, разумеется) руками держит бутылку вина, словно не знает, что с ней делать.       Томас пытается его успокоить, обнимает за плечи, целует в щеку, в губы. А он может только насмехаться, как обычно:       — Не боишься заразиться?       Чарльз вдруг весь содрогается и отходит на несколько шагов назад. Он как загнанный зверь, тяжело дышит, оглядывается в поисках высшей помощи. Только стены когтями не царапает. Он покорно склоняет голову перед победившей его болезнью и падает на колени. Томас не в силах его спасти.       — Ты старше, ты гораздо старше… ты переживешь меня, — сдавленно шепчет Чарльз.       — Нет.       Он готов умереть хоть сейчас, лишь бы не видеть похороны Хенбери Уильямса, эсквайра, честного барда, его любимого мерзавца. Томас поэтому с такой яростью целует — он готов разделить с ним болезнь, как раньше делил ложе.       А потом Виннингтон уехал в Лондон, потом он пытался разглядеть в каждом портрете это бледное лицо, каждый смятый листок разворачивал, надеясь встретить там знакомое «Всегда твой…». Время от времени он перечитывает его стихи, едва заметно касается пальцами написанных рукой Чарльза строк. Сколько же им осталось?       Томас закрывает глаза.       Итон, юношество, такая сладость от самых невинных ласк, такая горечь от обид. Они были идеалистами, а стали холодными бриллиантами с некрасивой огранкой. Чарльз с детства был демоном, пожирающим чужие сердца ради удовольствия (а может, из-за голода). Он никогда не был сыт одним поцелуем, никогда не был доволен одной ночью.       Он — сияющий сид, забирающий с собою в чужой мир чистых душой и прекрасных телом. Несчастные жертвы эльфов, живущих в холмах, проводили среди теней десятки лет, а им казалось, что они задержались только на чай.       Чарльз отобрал у него всю жизнь, разнес ее по кусочку, запил его кровью его плоть, и зачем этому дьявольскому созданию такие красивые блестящие глаза?       Он целовал Томаса нежнее всех, говорил непристойности с почти детской наглостью и наивностью.       Он отдавался ему так послушно, как никто, так стонать не смогла бы ни одна девка из борделя Матушки Дуглас. Не было человека циничнее и очаровательнее.       В общем-то, Чарльз никого не любил, пренебрегал своей молодой тихой женой, бросал своих любовников, даже Томаса он бросал бесконечное количество раз.       Сначала они были политическими противниками, и Чарльз находил какое-то особенно утонченное удовольствие в этом. Он обзывал Томаса католиком и «святошей», пока лежал под ним.       А сейчас Томас и сам болен. Он был разбит, а врач настойчиво наливал ему в бокал с вином отвратные микстуры. От них не становилось лучше.       Политика сделала его зависимым от лекарств. Он ждал смерти, как избавления от этого мира, от чертового парламента, от тошнотворного короля и от этого распутного мальчишки, который давно уже повзрослел.