Зонт

      Чисто теоретически возможно, конечно, всё. Но не всё. Ну потому что есть вещи невозможные вообще никак.       Артём умер год назад. Весь год жил без него, как без сердца – с черной дырой в груди. Потерял всё: жену с детьми, работу, друзей, настоящих и не очень. Два месяца назад потерял машину и чуть не потерял жизнь, свою собственную, драгоценную. И причина потерь проста: какой смысл жить телу, если умерла душа?       Именно так, именно с этой мыслью, пронзившей мозг и проросшей чёрными шипами в сердце, и жил весь прошлый год, с той самой похоронной церемонии, с того самого ужасного утра, когда под стук града по подоконнику и запах свежесваренного кофе услышал по телефону новость, которая заставила его ноги онеметь и примёрзнуть к полу, а после подогнуться и целых два часа отказываться слушаться сотрясающееся в неутихающих рыданиях беспомощное, слабое тело.       Именно поэтому, именно потому, что ещё свежи воспоминания, да и, если честно, как-то слабо верится, что они вообще когда-либо утихнут, поэтому этот зонт тут невозможен.       Этот зонт не может тут сохнуть, как раз таки потому, что относится он, этот зонт, к той самой категории невозможных вещей. А почему он относится к этой категории вещей? Правильно. Потому что Артём умер.       Поэтому Артёмов зонт, который совершенно точно был похоронен вместе со своим владельцем и потому никак не мог оказаться здесь и сейчас, зонт, который ни с каким другим не перепутаешь, потому что он ручной работы, лично им вышитый, вот этими самыми руками, трясущимися сейчас от шока, руками, помнящими каждый стежок, зонт, который был подарком от него на Артёмов юбилей, этот зонт тут совершенно невозможен.       Тем не менее, он тут. Зонт раскрыт и стоит возле батареи у окна, сохнет. Именно в том месте, куда его ставил Артём, посещая этот дом. А потом он уходил на кухню и громко требовал у хозяина квартиры чай. И так же громко смеялся в ответ на грубое "сам ставь, чё в гостях что ли". Надо было быть поласковее. Кто ж знал.       Он медленно, опасаясь передвигать враз ослабшими ногами, подошел к зонту, нежно коснулся сухого брезента, постоял подле него ещё какое-то время, затем аккуратно сложил зонт и положил его на полку, где лежал его собственный. До конца вечера приходил в себя.       Не было причин сходить с ума: больше ничего странного за этот год не приключилось. А сойди он с ума от горя по-настоящему, глюки пришли бы куда раньше, возможно сразу после похорон.       За неделю он привык к зонту. Использовать его, конечно, не использовал, всё-таки слишком много чувств к владельцу, невозможно было бы вот так вот запросто под ним расхаживать, но регулярно раскладывал и вспоминал события, которые они вместе пережили.       Группе решил пока ничего не говорить. Не надо, чтобы они чувствовали то же, что и он, за эту неделю вновь во всех красках переживший смерть Артёма и весь последующий после этого год.

***

      Потом был плед. Светло-голубой с белыми снежинками разных размеров. Из микрофибры, что ли, раз такой безумно мягкий. Как будто сотканный руками ангелов.       Он помнил это плед. Это был Артёмов подарок на новый год пятнадцать лет назад. Помнил, как все хохотали, когда Артём яростно сражался с километрами крафтовой бумаги, служившей роль упаковочной. Помнил Артёмов смех, искренний, сквозящий характерной хрипотцой ещё не до конца сломавшегося голоса, хотя на самом деле это было не так, голос у Артёма к тому моменту уже давно стал взрослым, года три или четыре как.       Плед лежал у него на кровати с таким видом, словно он тут прям и ткался теми самыми руками тех самых ангелов и вообще ни для чего другого не был создан, кроме как лежать вот на этой кровати. А он всего лишь отходил за чаем на кухню. И вообще провёл последние два дня дома и точно мог гарантировать: никаких ангелов тут не было, никто никого не ткал. В смысле, не было тут пледа.       К пледу привыкал дольше. Месяца два спустя, проснувшись на кровати, по уши окуклившийся в этот плед, и поймав себя на мысли, что спит так уже седьмую ночь, понял: привык.

***

      Потом на полке внезапно обнаружился любимый сорт Артёмова чая, свежекупленная пачка.       Артём всегда заваривал его на всю компанию по своему какому-то секретному рецепту, не пуская никого на кухню, десятками минут что-то бубня над чайником и камлая над кардамоном и, кажется, гвоздикой.       Чай он не покупал, он помнил. Вчера сил еле хватило на то, чтобы помыться. Как, впрочем, и позавчера, и позапозавчера, и вообще, на работе уже месяц как аврал страшенный, вообще ни до чего сейчас, уже месяц как питается, страшно сказать, в Макдональсе. Но чай был. Стоял на полке.       Заваривать он его, конечно, не стал. Он не Артём, а заваривать Артёмов чай без Артёма, да ещё и не по его рецепту!.. Ну, помилуйте, он же не зверь.       И чай был переставлен в сервант, под стекло, как некий артефакт, служивший доказательством чему-то невозможному.

***

      Потом была Артёмова кружка. Точнее, кружка была непонятно чья, точно не его, а раз эта квартира стала своего рода маяком для вещей Артёма, то понятно, короче, чья это была кружка.       Кружку он поставил к чаю, в сервант.       Потом появились носки, зубная щётка, духи, рюкзак, гитара с подписью, стопка футболок, двое джинс, двадцать восемь книг, ноутбук и телефон с зарядками, двадцать тетрадей, семнадцать дисков с играми и двадцать три с фильмами и - контрольный в голову - паспорт. С точными данными, Артём Юрьевич, ошибки быть не может.       Он был шокирован, но потом приходил в себя, вновь был шокирован и вновь приходил в себя. И так почти полгода.       Потом как-то и к этому привык. Не понимал, что происходит, но постепенно привык.

***

      Шёл с работы и думал: "Наверно я всё-таки сошел с ума. И доктора просто забыли сделать мне успокаивающий укольчик. Или схожу с ума сейчас.       С другой стороны, беседовали сегодня с группой в скайпе, неделю назад виделись, вроде нормально всё. И они, и вроде бы даже я вели себя вменяемо.       Да ещё и парни, поселившиеся в одном особняке, рассказывали, что они знают, что кое-что происходит, кое-что хорошее, переглядывались, иногда начинали просто так хохотать, что вообще из ряда вон, у нас уже года полтора никто не смеялся. Но сказали, что расскажут всё потом, где-то через неделю, в четверг.       Минутку, сегодня четверг. Значит они сейчас у меня, а я тут рефлексирую под дождём." Ускорил шаг. Вошёл в подъезд, отряхнул свой зонт.       Ещё подходя к ступенькам на первом этаже ощутил знакомый слабый запах чая. Подумалось: "Ну точно тронулся, уже мерещится всякое". Сердце вдруг заколотилось как сумасшедшее, что это оно?..       Подходя к квартире вообще уже готов был лететь от переполнявшего его беспричинного чувства счастья. Ни капли не удивился бы, если бы опустил глаза вниз и обнаружил бы, что шёл, не касаясь земли ногами.       Начал догадываться, отчего так счастлив, когда вошёл в квартиру и услышал знакомый гул в спальне: компания в доме, отдыхают. Привычные звуки: смех, разговоры с набитым ртом, звон кружек. Смутно понимал, почему все такие радостные, особенно мальчишки, живущие в особняке, могли бы и раньше рассказать, он же весь извёлся.       Сбросил на пол сумку, пальто и зонт под раздавшийся с кухни такой родной знакомый голос: - Эй, привет, с возвращением, тебе две ложки сахара в чай, варвар?       Ничего не помнил, ни как опрометью кинулся сквозь дурман кардамона и гвоздики, заволочивших воздух в квартире, на кухню, ни как споткнулся о собственную ногу и упал прямо в Артёмовы руки, ни как бормотал или кричал?... что-то невразумительное.       Помнил только Артёмов хрипловатый смех, только утешающие объятия друзей со всех сторон, только вразнобой раздавшиеся дружные голоса "теперь все будет хорошо", только Артёмово тихое и насмешливое: "ну-ну...", только счастье, наконец-то разлившееся в груди.