Искры времени

— Ты был у Фейи вчера? — Да. Грусть как рукой сняло. — А Жерар? Слышал, он хотел забыть обиду. — Вчера спрашивал у него, был веселее дьявола! Такие разговоры велись в «Мюзене» полушепотом, заглушаемые общим весельем и перезвоном пивных кружек. Врачевание сердца подобного рода была строго запрещено, но кого волновали законы, когда дело касалось эмоций? — Грантер! Плохо выглядишь. Широкоплечий кудрявый юноша поспешил склонить голову, но от зоркого взгляда приятелей ускользнуть не получилось. Пришлось выпрямиться и пробраться к ним через узкий лабиринт дубовых стульев — после нескольких выкриков его имени спрятаться было негде. — Не голоси. — сумев причудливо соединить в голосе дружелюбие и угрюмость, он обратился к самому веселому и самому пьяному, чьи очки съехали на кончик носа, а локти покоились на конспектах по медицине, все сплошь в отметинах от пивных кружек. — В последнее время тебя не видно. Как старушка Жюльетта? Напрочь пьяный молодой человек пропустил мимо ушей грантерову суровость, и с таким же успехом не заметил многозначительные взгляды еще пары юношей, сидящих с ним за одним столом. Опьянение притупляет такт, так что даже секундная неловкая заминка не могли его смутить. Один из юношей рядом успел прошептать ему на ухо нечто вроде «Жоли, все очень плохо» прежде, чем алкоголь выветрился из его головы ровно на четверть под сжигающим взглядом Грантера. Прошло около трех дней с того момента, как он выкинул из комнаты пепел, который раньше был холстами. Большими и не очень, над которыми он трудился несколько недель, подыскивая нужные краски для игры теней на голубом батисте, лежащим на её груди, полупрозрачном, скрывающим все ровно настолько, чтобы воображение рвалось наружу, как река из устья, бурым потоком. Прошло только около трех дней, нескончаемо длинных, мучительных, и сколько бы Грантер не топил минуты в вине, они все равно тянулись слишком долго. Слишком долго для того, чтобы он мог вынести это один. — Прекрасно, я полагаю. Жоли ответа уже не ждал, послав подошедшему другу единственный виноватый взгляд и отодвинув для него свободный стул — большее, что он мог для него сделать. -Объятия каберне ничуть не хуже объятий молодой девушки. Я угощаю. — он попытался сгладить вину, щедро наполняя самый чистый с виду бокал и изредка склоняясь к нашептывающему ему что-то Мариусу. Грантер без удовольствия следил за этим — Мариус наверняка вводил его в курс очередного грантерова неудачного любовного похождения. — Вино к дьяволу, оно не помогает. — под несколько удивленных взглядом он все же взял бокал, падая на предложенный стул. Дурманящий запах пива стал сильнее, окутал их маревом, и Эр на короткие минуты почувствовал, что действительно сможет отвлечься под невнятный пьяный бубнеж Жоли и поднадоевшие мариусовы шутки. — Тебе надо к Фейи. — Шепот над ухом вывел его из приятного алкогольного забвения. Парень, до этого наблюдавший, склонился к нему с видом прожженного эксперта в любовных советах. Грантер практически уткнулся в собственный бокал — Баорелю точно верить не стоило, все забыли, когда у него в последний раз была девушка. А может, он просто слишком хорошо скрывал личную жизнь. — Фейи тут не поможет, — Мариус склонился над столом, и Грантеру вдруг захотелось убежать от них и этого места подальше, только бы не слышать больше наперебой предлагающиеся методы борьбы с его тоской, которые только все усугубляли. Он сгорбился над бокалом еще больше, но не слышать друзей было невозможно. -От разбитых сердец лучше всего лечит Анжольрас. Берет слишком высоко, но это того стоит. Помните беднягу Клода, который чуть выбил себе мозги? Приятель вовремя успел, и отвел его к Анжо. Видел его на прошлой неделе — веселей человека не было во всем Париже! Лучше него сердца не чинит никто, поверь мне на слово. Что-то заставило его резко поднять голову и отстраниться — скорее всего, любопытный взгляд проходящего мимо незнакомца, несущего несколько больших пивных кружек. Они все знали, как преследовалось такого рода вмешательство и как наказывалось. И чем запретнее это было, тем желаннее избавиться от горести и печали одним нужным щелчком шестерёнки или удачным поворотом винта. — Полно вам. Копаться в сердце — удел слабаков. Я не дам что-то себе править. — Эти слова дались легко, здесь, при звонком стуке бокалов и нескончаемом трепе, но он знал — стоит ему только подняться к себе в угловую каморку под крышей поздно ночью, и ледяная тоска снова сожмет сердце, снова собьет ровный ход механизма в груди и нарушит упорядоченные повороты шестерней. Когда он принял решение сходить к врачевателю, он не знал. Может быть, одним из холодных вечеров у себя наверху, когда свет не ложился на полотна, а все цвета в палитре казались уродливыми и не теми, которые нужны были; или на прошлой неделе, когда среди хлама он вдруг нашел оставленный ею веер, раскрывающий ранящие воспоминания, как свою расписную ткань; или вчера, когда они ходили на оперу. В их угле над потолком, куда они пробрались без билетов, было тесно, и его постоянно толкал в бок Жоли, то намеренно, то случайно, перебивая Папагено и шумно делясь впечатлениями. Грантер устал ему шипеть, когда тот замер и уставился на что-то в зале. Эр невольно проследил за его взглядом, уловив среди голов уложенные в прическу темно-рыжие волосы, так похожие на огонь, когда их касался искусственный свет свечей. Жюльетта пришла сюда не одна — со своим новым кавалером, чья голова склонялась к её почти постоянно; одного взгляда хватало на то, чтобы понять, как они влюблены, или хорошо играют во влюбленность, на что была способна по-крайней мере одна из них. Жоли возбужденно зашептал что-то вроде «Это же Франсуа! Он бросил жену месяц назад, теперь понятно, ради чего, чтобы залезть ей под юбку. Она ведь не может не видеть, какой он под…». Грантер оборвал его знаком, ища, за что бы зацепиться взглядом и мыслями, но пестрые костюмы актеров расплывались, а фразы не казались смешными, и пение скорее раздражало, чем услаждало слух. Тогда, едва ли не выдав друзей-безбилетников своим внезапным уходом с середины оперы, он и решил рискнуть и наведаться к врачевателю, какой бы авантюрой это не казалось. «Кабинет» специфичного лекаря располагался в подвале одной из кофеен — Мариус помог, и его пустили без лишних вопросов. Грантер спрашивал себя, сколько же раз его друг пользовался подобного рода услугами, если имел такие связи, но вряд ли спросил бы это у него напрямую. Это было одной из тех вещей, которыми не делились даже с близкими — вроде похода к тому, кто лечил души посредством слов. Чем дальше ступени вели его вниз, тем больше он сомневался, а в груди билась туманная тревога. Сбежать перед самой дверью ему не позволила только гордость — Грантер не хотел прослыть трусом и сам считать себя таковым. На стук открыли не сразу. Признаться, Грантер смутно представлял себе, как должен выглядеть мастер такого рода, но он точно не мог вообразить себе его таким — высоким и тонким воплощением женской мечты. Изящные черты лица и светлые кудри — о, он уже видел выстроившихся в ряд красавиц, желающих заполучить его сердце и руку. Грантер сдавленно поздоровался, на что получил лишь сухой кивок и приглашение зайти внутрь. — Мне не требуется история и причины, только последствия. Что Вы чувствуете сейчас и от чего Вас надо избавить. О цене Вы должны быть осведомлены.- Требовалось несколько минут, чтобы разглядеть, что за очаровательной внешностью кроется холодный взгляд и отрешенность. Голос Анжольраса не успокаивал — он был создан, чтобы убеждать. Грантер невольно подумал, что скажи он ему, что все будет хорошо, и никакое вмешательство внутрь бы и не понадобилось. — Не могу забыть одну распутную особу. Прошло уже несколько месяцев, но ее образ не отпускает меня. День можно утопить в работе и вине, но ночью от себя не сбежишь — я почти не сплю. Это мешает. Он опустился в предложенное высокое кресло, только сейчас в полумраке сумев разглядеть это место. Это была небольшая, плохо освещенная комната, с двумя дверьми, ведущими, должно быть, в подсобные помещения. В целом это было похоже скорее на уютный кабинет какого-нибудь представительного и знатного господина — полки с книгами, приглушенный свет, стол из темного дерева. Все это располагало и расслабляло, если тебе удалось бы забыть, зачем именно ты пришел. — Вам хотя бы выдают лицензии? Или еще какую-то бумажку? Не хочу доверять эту хлипкую конструкцию недоучке. И когда ты… — Назовите пароль. — Анжольрас, казалось, и не слышал его колкостей, внешне представляя собой абсолютную невозмутимость. Грантер замешкался — всех учили с детства, с самых ранних лет, что слово, отпирающее путь к сердцу, не должен знать никто, потому что оно дает власть над человеком и ведет к самому сокровенному. — Fidelitas. Анжольрас повторил за ним эхом, произнеся это гораздо тише и мягче, так, что его голос почти потерял всякую убедительность, но приобрел вкрадчивую, обманчивую теплоту. В первые секунды Грантер не почувствовал ровным счетом ничего. Если подумать, он уже давно не открывал собственное сердце, разве только чувствовал внутри перестукивание механизмов. Было прохладно и очень неуютно, особенно когда его лекарь наклонился, пальцами в замшевых перчатках касаясь створок и испытующим взглядом осматривая хитрое и хрупкое устройство. — Так что насчет квалификации? Не хотелось бы забыть собственную мать. Или имя. Давно ты этим занимаешься? — Волнение прибавило ему болтливости, особенно когда Анжольрас протянул руку вперед, невесомо проверяя целостность деталей. — Если на пару секунд затормозить вот здесь, то Вы забудете, как научились говорить. — Раздражение в голосе Анжольраса было таким осязаемым, что Грантер дернулся, когда тот качнул рукой, как будто тот мог привести угрозу в исполнение. А потом замер, боясь, что может помешать чутким пальцам — пружины пели под ними, отдавая вибрацией в ребра и пробирая по позвоночнику. Он почему-то подумал о Жюльетте, о её рубиновых волосах и голосе. О том, как безбожно разносила она современных поэтов, пока он торопливо накладывал тени штрихами на ее портрете, и о том, как она прощалась с ним по утрам, одной короткой, многообещающей фразой… — Нет. Пальцы Анжольраса остановились, а сам он поднял на него взгляд (Грантер успел отметить, что на цвет его глаз у него не хватило бы всей синей краски), и вопросительно склонил голову. Грантер мог поклясться, позже, что за бесконечной синевой шевельнулся интерес, он мог бы поспорить и поставить на это что угодно, если бы когда-нибудь рассказал бы друзьям о том, что с ним было. — Я должен справиться с этим сам. Не исправляй ничего. — Он чувствовал себя невероятно глупо, так, что воздуха не хватало, а щеки — вот же паскудство! — налились жаром. И зачем он вообще пришел? Чтобы в ключевой момент повернуть назад? И все же, он чувствовал, что не может расстаться с этим. Эти чувства были его частью, теперь — бременем, но раньше они приносили счастье, и он не мог отказаться от них. Грантер чувствовал — без них он безвозвратно что-то потеряет, нечто, о чем он потом будет жалеть. Идея избавиться от тоски была заманчива и желанна, но сентиментальность его погубила — так, наверно, скажет Мариус сегодня, чуть позже, вечером, с сомнением качая головой и попивая вина из бокала. И будет прав. — Что ж, к этому надо быть готовым. И, конечно, обладать некоторой долей смелости. — Он иронизировал (Грантеру показалось, открыто насмехался) пока выпрямлялся и запирал его грудь. Грантер почти не смотрел на него, когда вскочил с кресла и заспешил к двери. Это действительно было похоже на трусливый побег, это, черт возьми, им и было — в голову не лезло ничего остроумного — он просто бросил ему прощание и прикрыл дверь, метнувшись по лестнице наверх. Скрип закрывающейся двери преследовал его даже спустя месяц. Он корил себя за то, что пришел туда, винил за трусость — воспоминание все еще было болезненным, сколько бы он не уговаривал себя отпустить его. Почему-то, хуже всего было то, что он проявил трусость перед этим отчужденным лекарем — Грантер успокаивал себя мыслью о том, что он явно не первый человек, зашедший так далеко, но отказавшийся от его услуг. А еще тем, что страха, по сути, он не испытывал, ведь он повернул назад по другой причине. Но выглядело все так, будто он испугался, и все это время, каждый день и каждую минуту, ему беспричинно хотелось доказать тому блондину, что это не так. Он упустил момент, когда это стало чрезвычайно важным. Когда он стал думать о нем больше, чем о Жюльетте, и мысли о мастере вытеснили мысли о былой любви — это, конечно, было только потому, что он хотел доказать ему, что он не трус, и только поэтому. За это время Грантер выяснил, что: Анжольрас сын богатых родителей, отказавшийся от наследства в угоду опасному мастерству; он интересуется правом и юриспруденцией; он выучился своему ремеслу чтобы помочь людям, несмотря на его опасность и слухи вокруг него (этому факту Грантер доверял не очень); он увлекается античной историей; он любит посещать один из пабов, куда наведываются исторические и языковые кружки студентов. Один раз Грантер даже заходил туда, но тот, кажется, не заметил, или не узнал его. Все приняло еще более серьезный оборот, когда Грантер однажды поздно ночью начал рисовать его портрет — почти бездумно, углубляясь все сильнее, смешивая цвета: платиновый — для волос, чисто-белый — для бликов на них, и море оттенков синего для глубины глаз, которую ему не удалось бы передать, будь у него хоть все краски мира. Примерно неделю спустя, раскладывая рисунки с мастером по стопкам — наброски, рисунки маслом, акварелью, углем, тушью…он понял, что все зашло слишком далеко. — Он что-то сделал, Фейи, я уверен, он что-то сломал. Просто посмотри и ты убедишься. — Стрелки под потолком отбивали четвертый утренний час. Обычно уложенные волосы Фейи представляли собой абстрактный хаос, но Грантер предпочел эгоистично игнорировать тот факт, что доставил ему жуткие неудобства. Не замечать недовольные взгляды было сложнее, но он справлялся и с этим. — Я сейчас все просто замкну, чтобы было неповадно. — Фейи с напускной небрежностью открыл створку, наклоняясь к его груди и сонно щурясь. -Да перестань ты уже ерзать, ради Бога! Грантер прикусил губу, замерев в одном положении и обмениваясь взглядом с Мариусом — тот уже почти не злился на него за столь ранний подъем. В конце концов, пару раз Грантер оставался с ним в баре на всю ночь, разделяя тоску по очередной мимолетной влюбленности в прекрасную незнакомку, так что тот был у него в долгу. Мастер, казалось, рассматривал что-то в глубине бесконечность минут — Грантер успел подумать о картинах (и о том, что позаботился, чтобы некоторые из них не попались ему на глаза в случае того, если Фейи все исправит), о Жюльетте (которая, почему-то, казалась выцветшим пятном, а цвет ее волос ассоциировался со ржавчиной), о кодовом слове, пароле к сердцам (и о том, насколько плохой идеей было сказать его незнакомцу вроде Анжольраса), и наконец, о самом Анжольрасе, за мысль о котором он ухватился, будто не хотел терять. Нет, пусть будет так, пусть Фейи исправит эту поломку, уж лучше страдать по былой любви, чем всю ночь подбирать на холсте оттенок багрового, который передал бы цвет всей крови мира и контрастировал с мраморно бледными пальцами, слишком тонкими без замшевых перчаток… — Все тут в порядке, дурень. В следующий раз, когда поднимешь меня среди ночи, готовь кошелек для двойной платы и лицо для тумака. — Да быть не может! Смотри получше! — Грантер почти перебил его, поддаваясь отчаянию, когда лекарь отстранился и хмуро уперся взглядом в его лицо. — Говорю тебе, все в порядке. Давай-ка, выкинь из головы, пропусти бутылку и сразу почувствуешь, что ничего особо не изменилось. Мариус в роли поддержки был из рук вон плох — он только пожал плечами, когда Грантер попробовал бросить на него просящий взгляд. — Фейи прав, дружище. Хороший бар и прогулка — вот что развеет твою тоску. Его друг был весьма убедителен, но внутри него все равно стыла обида и недовольство. Сердечный механизм, как назло, тикал в груди размерено и ровно, демонстрируя ему свою неправоту. — Черт с вами. — прогнусавил он, быстро закрыв доступ внутрь и натягивая рубашку. — К вам обращаться — себя не любить. Он вышел первым, не ожидая задержавшегося Мариуса, и уже не мог видеть, как Фейи дернул того за руку, заставляя замешкаться на несколько долгих секунд. — Эр попал, вляпался по самое не хочу. Не вглядывайся я, может и пропустил бы, а так…он влюблен. А Анжольраса я знаю, и вот что скажу — ни разу его с кем-то не видел. Мариусу не оставалось ничего, кроме как поймать его задумчивый взгляд и кивнуть. — Немедленно трезвей, я хочу тебя кое-кому представить. Бессонные ночи и непомерное количество вина не прибавили художнику ни манер, ни приличия, ни привлекательности — Грантер отмахнулся от голоса сверху, только несколькими секундами позже подняв глаза и нехотя отрывая голову от стола. Увиденное заставило его тут же принять некоторое подобие осанки, насколько это возможно было в его состоянии. На лице Мариуса, нависшего прямо над ним, читалась озадаченность и растерянность, его спутник же выглядел отрешенно и холодно, так, как Грантер его запомнил. — Я слышал, ты рисовал меня. Анжольрас, казалось, смотрел на него с презрением, как только он умел, так, что Эр почувствовал, что заслуживает это и принял это, хотя посмотри на него так любой из его собутыльников, он бы полез в драку. Отступать было некуда. Про картины ему рассказал Понмерси — никто больше не знал, ни одна живая душа, да и он — потому что ворвался к нему в каморку под крышей слишком резко, рассказывая какую-то новость на ходу. Художник надеялся, что друг его не выдаст, и вообще не примет в расчет то, что видел, но видимо, в его порядочности он ошибался. -Может быть. -он насупился, не став озвучивать то, что хотел бы провернуть с мариусовой шеей, слишком компрометирующе это было. Хотя чего теперь опасаться? — Я хочу купить эти картины. В первые секунды Грантер опешил. Так, что винные пары наполовину выветрились из головы, а бокал скользнул из рук, и разбился бы, не будь он в паре сантиметров от стола. Он быстро постарался принять непринужденный вид, несмотря на то, что поверить в этот спектакль уже было практически невозможно. — Будь я проклят, если продам хоть один эскиз. Они не продаются. Как бы ни были притуплены его чувства (в особенности то, что отвечало за сохранность жизни), ему удалось разглядеть тень удивления, пробежавшую по лицу мастера. Возможно, он не продумывал действия в случае отказа…или в принципе не привык их получать. — Полно тебе, Грантер. — этот предатель, раньше звавшийся его другом, снова подал голос. Грантер всем своим видом выразил недовольство от того, что ему приходится просто его слушать, не то, что понимать его и отвечать. -Какой тебе прок от холстов. Их некуда девать, чего не скажешь о твоих деньгах и еде. -Я все сказал. Картины останутся при мне. Мастера, казалось, это расстроило не сильно. Он так отличался от всех, находящихся в зале, так держал себя, будто бы за картинами пришел не он, а Мариус, хоть и видно было, что отступать он не привык. Он был далеко не завсегдатаем таких мест, однако он пришел, и не спешил покидать забегаловку, даже услышав отказ. — Я уверен, он станет посговорчивее, когда вино перестанет влиять на разум. Быть может, чуть позже. Я знаю, как вас найти. — Мариус пробормотал еще что-то, чего Эр уже не слышал, но Анжольрас кивнул в ответ на эти слова. Он провожал их взглядом победителя, терпя неприятный скрежет пружин в груди, словно все они разом заржавели, и способны приводить в движении механизм еще не более пары минут прежде, чем остановиться навсегда. Оркестр в его голове доигрывал первое действие Волшебной флейты, но Грантер не заострял внимание на приевшейся навязчивой мелодии. Пить он уже просто не мог — от одного взгляда на бутылку его начинало тошнить. Мариус было где-то рядом — объявился пару дней назад на пороге, и не ушел даже после того, как Эр предпринял попытку с ним подраться, будучи пьяным вдрызг. И, если все это время он ждал момента, когда Грантер дойдет до кондиции, то это был он. Каждую долгую минуту он молился, чтобы его друг отложил чтение морали, но вскоре Мариус подал голос, как только заметил проблески осмысленности в грантеровом взгляде. — Если тебе интересно, я тоже это делал. Эр невнятно простонал в ответ на его голос — воспринимать информацию не хотелось, не то, что как-то реагировать на это. — Ходил к Фейи пару раз. Не говорил тебе, потому что это казалось слегка унизительным. Ты не справляешься сам, а значит, недостаточно силен — кому захочется признавать это? Первый раз был из-за Мари — я не был готов к отказу. Мы запивали это горе вином, но его оказалось недостаточно, и тогда я обратился к нашему старому знакомому. Это все вранье, что это проходит бесследно и ты просто забываешь и все. Становится легче жить, это правда, но поначалу душу гложет такая пустота… Её не может заполнить ничто, и тебе кажется, что ты больше никогда ничего не почувствуешь — ощущение не из лучших. А потом это проходит, словно ты учишься ощущать, хотя никогда по сути этого не делал. Мариус остановился, не заметив долгого взгляда друга. Грантер смотрел на него уже пару минут, ужасаясь и удивляясь — он бы никогда не подумал, что Понмерси правил свой механизм. Он всегда влюблялся залпом, слишком быстро, и отпускал так же, хоть и не был, в отличие от Грантера, лишен чести и некоторого благородства в общении с дамами. На первый, да и на второй взгляд он был крайне легкомысленнен, и Грантер никогда бы не подумал… — Это больно. — закончил Мариус неожиданно, вырывая их обоих из цепких объятий раздумий. — Ты прав в том, что не дал ему что-то исправить. У меня не хватило духа… — Я знаю, чего ты хочешь. — голос звучал отвратительно, сипло и с придыханием, почти как у чумного больного. Грантер перевел дух, откашливаясь, чтобы не вызывать отвращение хотя бы у себя. — Ты хочешь, чтобы я не ходил к нему. — Мы оба знаем, в чем дело. — В том, что он что-то испортил! Они перебивали друг друга так торопливо, что неожиданная пауза вдруг оглушила обоих. — Нет. Это весомо, настолько, что Грантера буквально пригибает к полу натиском этого короткого слова. Он не знает, что ответить, потому что любая фраза будет звучать слишком беспомощно и неправдопообно. Каждый из них хоть раз испытывал такое — ритм механизма вдруг сбивался, шестерни скрипели, винты ныли до почти физической боли. Где-то глубоко внутри Грантер знал, что ошибался, и что стоило ему только стереть невидимую грань между ощущениями, вдруг захотеть сравнить то, как заходился механизм в груди, когда он думал о Жюльетте тогда, давно, и прислушаться к скрежету сейчас, то ощущения будут одинаковыми. Он боялся этого сравнения. И ненавидел неровное тикание капризного устройства. — Ты ничего не знаешь. Он не может мне нравиться. Мы почти незнакомы! Я не хочу любить его. Убежденность и изнеможение в шепоте выдало его с головой. В глазах Мариуса стыло сочувствие, которое Грантер принял за жалость, мгновенно вспыхнув и выпрямившись. С языка рвались сотня гневных острот, разум не поспевал за мыслями, о, он мог провести ночь, рассуждая на тему, как это было бы опрометчиво, влюбляться в незнакомца, почти первого встречного! — и убеждая друга, что ничего подобного с ним произойти не могло. Не здесь, не с ним, и не с Анжольрасом. Но интонация уже выдала его с головой, перед Мариусом и перед ним самим, и сейчас Эр не знал, что из этого хуже. К утру ритм механизма сбился окончательно. Обстановка в его кабинете была точно такой же, как и недели назад. Грантер мог только догадываться, насколько педантичен был мастер. Он бы счел это хорошей причиной для шутки — когда-то давно, когда ирония помогала жить. Сейчас жить бы помог только Анжольрас, и Эр бы сделал для этого что угодно. — Пришел доказать храбрость? Тон Анжольраса был невозмутим, но Грантер без труда разгадал за ним смакование усмешки. Пусть смеется — через неделю, день, а может, считанные часы, любое чувство к нему навсегда сотрется из памяти механизма, и тогда Грантер тоже сможет смеяться. — Как бы не так. В тот раз ты что-то во мне сломал, уж изволь вернуть все, как было. Вам, вроде, важна репутация? По лицу мастера скользнула тень, но он не позволил себе ответного выпада, натягивая на пальцы мягкие перчатки для начала работы. Он отчего-то медлил, и в воздухе повисла неудобная пауза. Грантер ожидал, что он переспросит открывающее сердце слово, но тот произнес его сам, коротко и тихо, значимо, так, что хотелось попросить его повторить. От его взгляда хотелось скрыться, а еще — ловить его, утопать в нем, и Грантер снова подумал о радости, что он испытает, когда это, наконец, закончится. — Ты подумал насчет картин? Анжольрас склонился над ним и не видел изумленного взгляда — художник меньше всего ожидал такого вопроса сейчас. Картины было не жалко, но отдавать их ему, почему-то, не хотелось. Даже при условии больших денег за каждую. И тогда Грантер решился на авантюру, на еще одну издевку, чего бы она ему не стоила. — Отдам. За поцелуй. Такая наглость поразила Анжольраса — по крайней мере, на его лице отразилась неприкрытая удивленность. Пару секунд он просто стоял, как вкопанный, словно размышляя, верить или не верить ушам, а потом дернул головой, шумно выдыхая и явно пытаясь взять себя в руки. То, как удивление в нем мешается с возмущением, можно было видеть невооруженным взглядом. — Ты тронулся умом! Как ты вообще мог предложить… — Хочу забыть, как предлагать такое. — поддержал его Грантер, со лживой небрежностью выпрямляя спину, буквально бросая ему вызов — «видишь, что ты натворил, это сделал ты, ты сломал что-то…» Было видно, с каким напряжением Анжольрас сжал губы, снова наклоняясь к нему, и с каким раздражением осматривал тонкий механизм, отзывающийся на его прикосновения. Грантер неожиданно подумал, что, возможно, он хотел быть грубым, но, почему-то, не мог — пальцы все равно были бережными и осторожными, даже когда он повернул что-то внутри, отозвавшееся колющей болью. — Ты можешь передумать. Голоса не хватало — Эр просто качнул головой, давая ему разрешение действовать дальше, словно голос был залогом того, что в последнюю минуту он обернет все вспять. Несколько щелчков принесли резкую, но быстро проходящую боль. Он снова думал о картинах, о Мариусе, который тоже не захотел любить, когда это было слишком больно и бессмысленно, а ноющее чувство унималось, уступая место безмятежной, всеобъемлющей пустоте, и прежде чем механизм, окутанный ею, начал мерно и гулко отбивать ритм, он ощутил невесомое, почти неслучившееся прикосновение чужих губ к своим.