Тщательно подавляемые инстинкты

Она твердит: выбирай слова, Дели на два, берегись костра. Ему хочется бредить и целовать, У Него внутри не прижился страх. Она говорит: это осень, друг, Это время мёрзнуть и замерзать. Он смеётся: ежели я умру, То меня запомнят за мой азарт. А Она кричит: ну тогда дерись, Отвоюй своё, выходи с мечом! Он тихонько ей шепчет: мой главный приз Уже мой, и победы тут ни при чём. ©

— …Бу! — мягко, почти ласково сказала Морковка, махнув ручкой-диктофоном в сторону этой новой мэрши. О святой Ренар, как же он в этот момент ею гордился! Он знал, он прекрасно ощущал, как же болит её несчастная раненая лапка — но азарт, тот самый азарт, который бурлил в его крови сейчас — он отзывался и в ней. Ник чувствовал не только боль Морковки, но и её радость. По правде говоря, чувств, которые Ник испытывал сейчас, никогда прежде в его жизни не случалось. В смысле, напарники-то у него, конечно же, были — ну, хоть тот же Финник, например, — но настолько полного единения с кем-то, когда тебе даже не надо озвучивать то, что собираешься делать, и твоему напарнику тоже не нужно озвучивать это тебе, а достаточно просто совершить движение — и его несомненно подхватят, что любая идея будет продолжена и любая мысль найдёт понимание — такого у него никогда в жизни не было. Ни с кем. До тех пор, пока не вернулась Морковка. Хотя именно сейчас она была ох как некстати. И эти копы, её коллеги, уж тем более. Сейчас они как раз возились, опуская к ним лестницу. Да уж, пора бы уже отсюда выбираться, не самое приятное место. На дне исторической панорамы пахло пылью и строительными материалами. Вряд ли работники музея часто наводили здесь чистоту — сверху ведь таких деталей не видно. Во рту у Ника ощущался мерзкий вкус ваты и искусственного меха оленя, которого он разорвал зубами, чтобы придать своему мнимому одичанию больше правдоподобности. От всего произошедшего у Ника кружилась голова. Да, разумеется, он и любил и умел жить в таком темпе, привык мгновенно действовать, импровизировать и даже радовался, когда события сменяли друг друга на грани предела возможностей. Но всё-таки случившееся сейчас было слишком… Слишком — что? Ник не хотел об этом думать. Ему нужно было просто как можно скорее уединиться, оказаться где-нибудь, где никого не будет рядом. Особенно Морковки. Можно сосредоточиться на боли в правом плече. Тогда, может быть, удастся отвлечься от такого неуместного возбуждения. — Ник, ты в порядке? — заговорила Морковка и добавила чуть тише: — теперь я уже не совершу той же ошибки. Я сразу же скажу, что без тебя бы у меня ничего не получилось. Ник? — Да? — деревянно откликнулся он. — О! Это плечо, да? Ты ушиб его, когда мы выпрыгнули из поезда? — она протянула лапку и легко погладила его по тому самому месту, на которое пришёлся удар. — А потом я ещё тебя по нему стукнула. Тебе сейчас больно? Вот только этого не хватало. Не хватало, чтобы она сейчас его ощупывала и смотрела с таким сочувствием, когда ей самой помощь медиков требовалась гораздо больше. Милая, милая, добрая Морковка… Но с другой стороны — лучше сочувствие, чем если бы догадалась. — Врача, пожалуйста! Ни… мой напарник сильно ушибся, — строго и требовательно крикнула Морковка вверх, прямо в эти склонившиеся к ним морды. Ник видел там, среди них, и её быкана-капитана, и многих других — некоторых он помнил ещё по приключению у замка Клиффсайд, другие были совсем незнакомыми. Видеть никого из них не хотелось. Скорее бы уединиться. Но сначала надо поднять из этой ямы Морковку — и при этом приложить все усилия, чтобы она не заметила… Нет, нет! Сейчас нельзя об этом думать! Его сердце затапливала нежность — Морковка была ранена гораздо тяжелее, она даже не могла ходить, но при этом думала исключительно о нём. Не о себе. Нежность к Джуди и отвращение к себе самому — то, что он сейчас испытывал — были, пожалуй, самыми неуместными чувствами в его жизни. — М-да уж, долговато они возятся. — Ник махнул головой в сторону полицейских. — Пора выбираться отсюда, слишком много зрителей пришло к самому концу представления. — он чувствовал недоумённый взгляд своей Морковки (с каких это пор она стала твоей, идиот?), но всё равно не мог остановиться. Проще всего скрыть смущение, тараторя ничего не значащие фразы одну за другой, чтобы слова сыпались из твоей болтливой пасти, как раскатившиеся ягоды голубики полчаса назад сыпались из твоего кармана: — Всё равно самый главный зритель, для которого мы играли спектакль, к сожалению, покинул нас. Трудно говорить весело и беззаботно, когда тебя, того и гляди, разорвёт от распирающих… чувств, да. Назовём это так. Хорошо, что рубашка достаточно длинная, а то… Нет, думать об этом нельзя! Не сейчас. Чуть позже. Ник подхватил Морковку. Она была очень лёгкой, и, лёжа у него на лапах, смотрела с благодарностью. От тепла в её взгляде, от её близости, от невыносимо привлекательного запаха чувство вины Ника и его отвращение к себе принялись грызть его душу ещё больнее. «Она смотрит на меня как на друга. Она видит во мне друга. А я…» Наконец-то к ним опустили лестницы, по которым тут же начали деловито и вместе с тем неуклюже спускаться копы. Должно быть, мало кто из них уже понял, что же здесь произошло. Также Ник заметил какого-то врача-дикобраза, который смотрел на него, кажется, с осуждением. М-да уж, знаем мы таких… Ишь, увидел перед собой лиса и, не разобравшись в ситуации, тут уверился, что рану крольчихе нанёс именно он — больше же некому. Но сейчас Нику это было безразлично. Что ему это осуждение, непонимание и неприязнь в чужих глазах, когда он держал в лапах сокровище? «Надеюсь — думал Ник, — она не поймёт, отчего я держу её так неестественно высоко. Отчего я почти прижимаю её к плечам.» В отличие от этих неуклюжих остолопов, Ник поднялся по лестнице легко. Когда он знал, что на него смотрит множество зверей, на него находил какой-то кураж, при котором всё удавалось гораздо лучше, чем в отсутствие зрителей. И, наконец подняв Морковку, Ник тут же спихнул её на руки подбежавшей к ним врачине-оленихе. Этот жест был почти грубым, но он уже не мог больше терпеть. — Ник? — услышал он, убегая, голос Джуди, — Ник, куда ты? — Скоро вернусь! — невнятно бросил он, полуобернувшись. Ник вообще любил музеи, а именно в этот мама часто водила его в детстве. С каким любопытством тогда ещё маленький лисёнок разглядывал всевозможные древности, как же он тогда мечтал о старых временах, о приключениях… Наверное, он знал тут каждый камень. Сейчас это знание пришлось как нельзя кстати: Ник безошибочно направился к пустому туалету. Член давил на молнию брюк изнутри с такой силой, что он уже был на грани. Из первоначального неудобства это ощущение превратилось в откровенную боль. Ну наконец-то! Ник задвинул дрожащими лапами шпингалет и привалился спиной к двери. Закрыл глаза. Резко рванул молнию ширинки. Ох… С ним никогда — вообще никогда за всю его жизнь — не случалось, чтобы возбуждение накрывало его так неожиданно и с такой дикой силой. Тем более, что нельзя, что подло испытывать такие чувства к другу, к напарнице! Но на самоедство и укоры сил уже не осталось. Он подумает об этом потом, да. А сейчас… Движение лапой по члену. Подушечкой ладони — по напряжённой оголившейся головке. Нежная шея под его зубами. Нежная и тонкая. Хрупкая. Сладкий кролик, вкусный кролик — вот что он должен был бы чувствовать. А вместо этого он чувствует совсем иное. Движение лапой по члену. К основанию, к головке, к основанию, к головке. Очень хрупкая шея. Он чувствует, что прямо под его зубами пульсирует яремная вена, и ощущает на языке солнечный вкус морковкиной кожи и её нежную шерсть. Движение лапой по члену. Ощущение собственной горячей кожи под подушечками лап. Ощущение хрупкой шеи во рту. Ощущение, как чужая жизнь — любимая жизнь — нет, нет! только не это — зависит от него. Движения лапой по члену — быстрее, быстрее, быстрее. Он никогда раньше не испытывал такого. Если он сейчас всего лишь сожмёт зубы чуть сильнее, то сможет оборвать её жизнь. Ощущение чужого ужаса опьяняет, кружит голову. Это жестокость? Агрессия? Что с ним, что с ним? Может быть, он и правда одичал, как хотела эта их новая мэрша? Под зажмуренными веками Ника вспыхивали яркие пятна. Когда он, сжимая зубы на морковкиной шее, чуть-чуть приоткрыл хищно прищуренные глаза — ведь он тогда правда старался вести себя как агрессивный хищник — то увидел под пушистой шерстью, под подрагивающими вибриссами на левой щеке Морковки старый шрам: три полосы. Видимо, от чьих-то когтей. Почему-то именно эти старые незаметные шрамы поразили его до глубины души — раньше он никогда не замечал их, раньше он никогда не видел Морковку настолько близко. Разрядка наступила неожиданно для него самого. В последний момент Ник сжал зубы, чтобы не застонать в голос. Постоял ещё какое-то время откинув голову, прижавшись затылком к белому пластику двери, отрешённо ощущая, как к нему возвращается реальность — почти привычная, почти обычная, — как отступает яркий и жадный пульсирующий морок неуместного возбуждения, и ему на смену приходит лёгкая пустота. Ник открыл воду. Тщательно, не торопясь, вымыл лапы, потом застегнул брюки, потом умылся. Оперевшись передними лапами о раковину и тяжело дыша, посмотрел на своё отражение в зеркале. Увиденное ему совсем не понравилось. Пьяные безумные глаза. Пустой расфокусированный взгляд. Вздыбленная шерсть, торчащая как попало. Трясущиеся пальцы судорожно схватили край раковины, вцепились в него когтями. — Тебе срочно необходим холодный душ, приятель. — сказал он сам себе.