Где мерцают светлячки...

Сейчас 1665 год. Я совершенно потерялась во времени. Каждый день мне снится один и тот же сон: аконит, оплетающий мне ноги, поедающий меня огонь. Я боялась, я плакала от обиды, от страха, как я выживу? И выживу ли вообще? Этим вопросом я задавалась долгое время, пока не смирилась с судьбой. В начале августа, пугаясь неопределенного будущего, я с мамой и братом закрывались в подвале, так как мы относительно были беднотой, и молили Бога о пощаде. В городе отсутствовала санитария, сточные воды текли прямо по центру извилистых улочек. Булыжники были скользкими от выброшенных из домов мусора, навоза и помоев, летом на улицах роилось очень много мух и остальных насекомых. Запах был невыносимый. Еще тогда люди начинали умирать, а врачи, не желая афишировать, что именно это за болезнь, прикрывали её другими. Если состоятельные люди могли ехать по городу, то нам же приходилось идти пешком. Моим страхом в детстве было отравиться дымом фабрик, но теперь я понимаю, что все это – пустяки. Я заразилась чумой. Первые дни я жутко паниковала, забивала свою голову бессмысленными рассуждениями, даже подумывала о самоубийстве, только бы не мучаться. Но тогда почему то я хотела еще немного пожить. Хотя бы для мамы и брата. Вскоре они оградились от меня стеной, и вся моя жизнь окончательно потеряла смысл. Однажды меня парализовало, а мои родные убежали куда-то в степь. Меня постоянно знобило, бросало в жар, судя по самочувствию. Зависть к людям, которые смогли избежать этого, возрастала во мне до тошноты. Я не хотела так жить, так почему же никто не слышит мои тихие молитвы? Вся беднота была встревожена распространившейся заразой, и некоторые покинули город, однако в иных местах им негде было разместиться, не было средств к существованию, так что, пугаясь неопределённого будущего, многие всё же остались в городе. Покидая городские ворота, каждый должен был предъявить справку о хорошем здоровье, выданную лордом-мэром, получить которую становилось всё труднее. Шло время, количество жертв увеличивалось, и жители окрестных деревень начали возмущаться эмиграцией из Лондона, поскольку уже не было мест для размещения беженцев. Беженцы возвращались, их не допускали в города, и многим приходилось путешествовать по пересечённой местности и жить на собранное с полей или украденное. Многие умерли в пути от жажды или голода. Я боялась, что с мамой и братом случилось то же самое. Их можно понять: они хотят жить, а больная чумой девчонка, не в силах пошевелить хоть чем-то, им не нужна. Я плакала от беспомощности, бессилия. Я ненавидела абсолютно все, что меня окружало. Я ненавидела акониты, которые будто прожигали мне душу своим ядом. Я сгораю в их огне, рассыпаюсь на пепел... Сейчас, в кромешной темноте подвала, я вспоминаю счастливые времена, когда я сидела возле озера и смотрела на светлячков. Для меня они были лучиком света в беспросветной тьме, впрочем, как и сейчас. Им легко живется. Ко мне стучали в дверь. Били металлом с криками «Выносите ваших мёртвых», а я затыкала себе рот рукой, чтобы не крикнуть «Я хочу умереть!». Мне надоело страшиться этого мира. Уже ближе к осени я начала думать, как бы поскорее умереть. Меня тошнило от запаха жженого хмеля или перца, мне были противны люди, которые, кашляя, запихивались табаком, их предсмертные крики. Этот мир ужасен, я не хочу в нем жить. Люди палили все, что у них только есть днем и ночью, надеясь, что огонь отгоняет чуму. Я задыхалась от чада, проникавшего ко мне сквозь щелки в деревянной двери подвала. Я уже чувствовала свой конец, постоянно бросала взгляд на стену подвала, на написанную фразу «Господи, помилуй нас всех!», на аккуратно выеденный крест рядом. Господи, услышь мое последнее желание. Хочу быть счастливой, хочу улыбаться, ходить. Хочу в тот мир, где ночью... Мерцают светлячки.