Вернитесь...

      Якова не было уже очень давно. Ни во снах, ни в странных видениях он не появлялся уже столь долгое время, что Николай стал уже, было, подумывать, будто не приходил он к нему тенью и вовсе. Не просто блёклой тенью, стоящей всегда позади и нагнетающей так, что сердце Николая пропускало несколько сильных, отдающих болью ударов прежде, чем восстанавливало свой привычный ритм, — призраком он тоже не являлся ему. Хоть и пугающим, хоть и ужасающим своим молочным цветом, Яков более не показывался даже тогда, когда Николаю действительно нужна была срочная помощь.       Ведь раньше Яков выходил из тьмы, показывая свой новый, таинственный, призрачный отныне облик в те моменты, когда Николай почти терял рассудок, мучаясь в адских болях; когда его захватывали новые приступы, какие случались с каждым мучительным днём всё чаще и чаще; да даже когда Николаю просто нужна была поддержка, чтобы решить трудную задачу, вставшую пред ним стеной и не дающую проходу! Яков смотрел на Николая своим глубоким, словно гипноз, взглядом, и глаза его, казалось, действительно всё ещё были живыми, всё ещё отдавали тем человеческим блеском. Но выражение лица его было столь печальным, столь удивительно спокойным, не таким, как раньше, что у Николая покалывало в сердце, стоило только начать внимательно изучать призрака. Но вместе с тем Яков был притягателен, на него всё хотелось смотреть и смотреть, не оборачиваясь и забывая обо всех напастях на свете.       Яков стал в одночасье Николаю лучшим другом, наставником, лучом света в кромешной тьме и страданиях, что тот испытывал неудачами в этой скверной жизни. Но так же в одночасье он его и лишился, потеряв навсегда свой ориентир.       Яков по обыкновению своему являлся Николаю с тростью и ей же, прежде чем раствориться во мраке, отстукивал, а уголки губ его приподнимались, и цепким взглядом он сковывал Николая. Тому лишь оставалось разинуть рот и с расширенными глазами наблюдать, как фигура Якова исчезала. Николай лёгкими шагами, а может, прыжками приближался к Якову, тянул к нему руку или же обе, хотел коснуться, хоть мизинцем почувствовать теплоту тела его, но вместо того по коже Николая всегда ударял мороз. И становилось жутко, мурашки пробегались по коже волнами и по нескольку раз. А чуть после — горькие слёзы лились из и так покрасневших от недосыпа глаз. Николай ими давился, от них задыхался, одновременно с тем кашляя и постанывая, позже переходя на крик. И наяву, и во сне было больно. А просыпался Николай всегда на мокрой подушке.       Яков был так нужен Николаю. Он был так важен ему. В каждом сне Николай шёл к нему, лёгкими шагами подступал, желая захватить в объятья. Однако ж Яков тут же растворялся, не успевал Николай тронуть его и пальцем. Но мысль о том, что Яков был совсем уж близко, согревала Николаю сердце. Он был действительно счастлив, даже если после каждого сна у него начиналось головокружение, а после — страшная мигрень. Испытывая страшную головную боль, он улыбался, как безумец. Николай смеялся, воображая образ Якова, и ему от того становилось так хорошо, что на несколько совсем недолгих мгновений он чувствовал себя лёгкой птицей, не испытывая более боли.       Теперь же шаги Николая стали тяжелы. Хоть и в весе он потерял достаточно много из-за недоедания, что теперь под его одеждой можно было разглядеть лишь мертвенно-бледную кожу да дряблые, казалось бы, готовые расколоться на части буквально от любой нагрузки кости... И сколько бы не молил батюшку слуга Николая, тот не желал брать в рот и крошки хлеба, пропускал все мольбы мимо ушей и становился всё более непохожим на живого человека. Сам Николай чувствовал внутри что-то его тяготящее, какой-то неимоверно тяжёлый груз на душе, в сердце… Сердце, оно стучало так слабо, словно бы жалобно! Оно мучительно больно отстукивало, призывая кого-то, кто смог бы его согреть, заставить стучать чаще и сильнее.       Однако не почувствовать тому больше тепла и ласки даже от простой улыбки.       — Надеюсь, я в скором времени тоже уйду на покой, Яков Петрович, как и Вы… — слабо шептал Николай в пустоту.       Он лежал на полу, уставившись в потолок. Николай в надежде думал, что вот-вот явится Яков и утешит его, однако тот не желал показываться вновь. И оттого Николаю становилось с каждым мгновением всё больнее и больнее в груди, всё тяжелее и тяжелее казалось ему собственное тело, но вот душа, казалось, была легка и готова была вылететь наружу из измученной плоти. Все до единой пуговицы на рубахе Николая были расстёгнуты, обнажая грудь, сильно выпирающие рёбра и впалый живот. Грудь Николая тяжело вздымалась, и при каждом вздохе Николай испытывал адскую боль, из-за чего из уст его доносились то слабые стоны, то покрёхивания.       — А может, Вы ушли навсегда, чтобы более не пудрить мне мозги?.. — Николай перевернулся со спины на бок и пустым взглядом теперь смотрел в стену. — Ведь я… я ведь и вправду в Вас влюблён, Яков Петрович! Я, кажется, был влюблён в Вас и до того, как Вы сгорели! Когда ещё не понимал, как сильно Вы мне стали дороги... — голос Николая был слаб, он хрипел, и каждое слово давалось ему с трудом. — Но Вы… Вы не любите меня… и не полюбили б, если б даже выжили. Вы, верно, правильно поступили, оставив меня… Но Вы не представляете, как мне больно! Как я мучаюсь и страдаю! И дело ведь не в том, что у меня не выходит вновь сесть за перо или из-за того, что я схожу с ума… Я хочу снова с Вами свидеться. Быть может, я наконец помру от инфаркта, ведь видите же Вы, до чего я себя довёл! — руки Николая подёргивались, стоило ему хоть на немного повысить голос. — Р-ради Вас, Яков Петрович… Я так хочу, чтобы Вы вернулись, но… но мне, верно, ничего не остаётся, кроме как умереть самому! Надеюсь, хоть на Том Свете мы с Вами свидимся… Ох, как надеюсь, что эти чёрные силы не сошлют меня в ад, так же продолжать мучиться от боли! Пожалуйста, вернитесь… Пожалуйста… Я так хочу вновь посмотреть Вам в глаза…       Голос звучал совсем слабо, а глаза сами собой с тяжестью закрывались.       Но сердце продолжало стучать, не останавливая ритм.