Riga

Это было похоже на сон. Генрих не помнил как он здесь оказался. Просто как-то сразу в лицо начал бить холодный, пахнущий близкой зимой морской ветер. Он забирался под плащ, раскидывал волосы и заставлял закрывать глаза. Генрих подчинялся. Оставался слух. Шум, шум северных пенящихся барашками волн, и шум дыхания стоящего рядом с ним человека. Генрих не слышал своего сердца, он слышал только сердце Саши. Сколько они стояли. Где-то немногим меньше вечности. Им не было и тридцати, но они были старше моря. Чуть наклонившись по направлению к ветрам, прочно врывшись в мокрый серый песок они оба были подобны языческим идолам. Неотличимые друг от друга, невозмутимые, недвижимые. Помнишь? Конечно Миражом возникла в морском далеке картина. На миниатюрной лодке, с отломанной мачтой и сорванным парусом двое боролись со стихией. На долю секунды, казалось, она победила. Одна фигура сорвалась со скользкого дерева и была мгновенна погребена под черными кровожадными волнами. Генрих знал чем все закончилось. Он помнил тот ужас до сих пор, и помнил крепкие руки Иоганна, хватающие его и тянущие наверх, к воздуху, к небу и к спасению. Это оказалось пророчеством. Пойдем Пойдем Зачем нужны были слова им. Море было разным и было одинаковым везде. Здесь оно сливалось с небом и песком. Весь мир вокруг казался серым соусным наброском. Зрение было не нужно. Все было увидено им в детстве. И это море и разрушающийся темного мокрого дерева причал невдалеке. Их сигареты стали маяками в этом ночном мире. Их мире Генриху не нужен был маяк, он больше не боялся потеряться и разбиться. На чернильном небе не было видно звезд, устланное тучами, оно не пропускало ни луча, будто светомаскировочные шторы. Теперь Теперь Генрих на ощупь нашел знакомые пальцы. Прямые и аккуратные. Они крепко сжимали теперь его ладонь. Теперь Теперь никто не видел ни земли, ни неба, ни их двоих. Теперь было можно. Прокуренные насквозь соленые губы. Теперь они были неотличимы. У них было три месяца, всего три месяца. Как бы хотелось сказать, что вся жизнь. Но и это время было роскошью. Генрих доставал его из шкатулки и любовался днями как янтарем. Но они утекали сквозь пальцы, уплывали, слетали невесомые. Их было не поймать, не заметить, не вернуть. Говорят перед смертью не надышишься. Говорят те, кто никогда не умирал. Кто не пытался надышаться. Я тебя Слова, слова, лишние слова. Они отказались от них за ненадобностью. Сосны перекидывались полусонным шепотом, размахивая вековыми зелеными руками. Обсуждали их. Осуждали их. Ожидали их. Но они не спешили. Каждый день ждать ночи. Чтобы ходить, чтобы молчать, чтобы любить. Воздух был тяжелей их дыханий, вырывающихся вверх разлетающимся паром. До конца октября еще много дней. А если дней им вдруг станет мало, можно будет посчитать в часах, в минутах, в мгновениях. Все таки у них была бесконечность. Пусть у нее и был конец. Море шуршало бумажными волнами, то затихая, то, будто вспомнив о чем-то, спохватившись начинало, волнуясь, бесноваться. Детский каприз. Что будет если просто сесть и никуда-никуда не идти, не откликаясь на окрики, ни на что. Может, тогда забудут. Может, тогда разрешат… остаться. Почему они должны расстаться. У них будут письма. Конечно будут. Сотни писем. Тысячи телефонных звонков. Потом. Они были друг у друга. Сейчас. Между Берлином и Москвой тысячи километров. Между Москвой и Берлином приткнулась, выдавливаемая в море, пропахшая насквозь рыбой Рига. Это было… лет восемь назад кажется. Это были даже не они. Другие люди. Генрих закрывал глаза, вжимаясь в обтянутую кожаной курткой спину, а ветер свистел в ушах, весело крича свои дикие песни. Генрих закрывал глаза, вжимаясь в ткань пальто, обхватывая ладонями лицо напротив и целовал, целовал, целовал. Двое ничем непримечательных людей. Друзья, коллеги, может просто нашедшие общий интерес незнакомцы. Кто они были, кем казались окружающим их днем редким людям. Неважно. Что потом? Что потом, когда кончится этот сказочный октябрь. Неужели будет зима? Будет. Зима продлится долгие годы. Лишь бы не всю жизнь. Песок заваливался в ботинки и за шиворот. Он был в рукавах и в волосах, он был на земле и на небе. Мириады звезд все же сумели прорвать оборону и теперь победоносно начинали свое шествие по бесстрастному темному шелку неба, с которого поверженным войском рваные облака спешили скорее убраться с их пути. Глаза уже давно привыкли к темноте, но теперь она отошла на второй план, нехотя уступая изменчивому призрачному звонко-тонкому свету. Широко распахнутые глаза напротив были отражением его глаз. Раньше он не замечал этого. Раньше они были строже, тверже и холоднее. Одним движением указательного пальца он убрал упавшую на них серебряную прядь. Саша улыбался. Он стал в десятки, в сотни раз чаще улыбаться. За одну его улыбку Генрих готов был на него молиться А Саша, будто зная это, даже целовал его, улыбаясь.