One life to remember

Кто такой рассказчик, вы знаете? Кто он: тот, кто монотонным голосом повествует историю или тот, кто наблюдает со стороны, наделяя себя силой Бога и правом вершить судьбы героев? Рассказчик может быть главным героем произведения, а может обладать лишь голосом, который в свою очередь будет звучать, как фоновый рисунок. В книге, как и в жизни, может быть всё. И в этой истории всё будет по-другому. Наш рассказчик, как бы парадоксально это не звучало, — слушатель. И его история, изложенная на этих страницах, всего лишь пересказ того, что ему посчастливилось услышать. Зачем он взялся описывать чью-то чужую жизнь? Он хотел написать правду, и возможно попытаться прожить то, что пережил, рассказавший ему эту историю человек. Неподдельные эмоции – вот истинный ключ к успеху. *** За свою жизнь я многое успел выслушать, но, к сожалению, не многое повидать. Что уж тут поделать, профессия у меня такая – психиатр. Профессия непростая и немного обманчивая. Когда ты сидишь в своём кабинете, и измученный жизнью человек делится с тобой всем, создаётся иллюзия твоей существенной необходимости в этом мире. В это стоило бы даже поверить, если бы можно было отбросить тот факт, что у этих людей просто нет выбора. И далеко не потому, что жизнь загнала их в угол, а просто транквилизаторы и прочие медикаменты настолько истощают их организм, что им приходится говорить правду, лишь бы не умереть от подобного лечения. Конечно, то, что происходит, когда двери моего кабинета закрывают за очередным пациентом – это врачебная тайна. И пускай меня посадят, но история, которую я сейчас вам изложу, должна быть оглашена. Был обычный рабочий день – пятница. Я должен был принять молодого парня. В клинику его привела попытка уйти из жизни посредством суицида, и я уже был морально готов к душераздирающей истории о том, что его бросила девушка, с которой они прожили 7.5 лет и планировали завести ребёнка или о том, что его родители разрушили мечту и, собственно, его жизнь или же о том, что он сходит с ума по какой-нибудь Анжелине Джоли, а она даже не знает о его существовании в этом мире. Знал я этих «суицидальных» детишек – все одинаковые, все глупые и не понимающие мира. Но к моему невероятному удивлению, Кибом оказался не таким. Я понял это сразу, с той самой секунды, когда он зашел в комнату. Его шаги были уверены, взгляд устремлён вперёд, глаза широко открыты. Движения, правда, были слегка замедленными, ну что поделаешь, лечение от психоэмоциональных заболеваний предполагало подобный эффект. — Здравствуй, Кибом. Я доктор Хофман. – начал я разговор, поскольку на самом деле должен был в тот день встречаться с друзьями и боялся опоздать на встречу. — Не бойся, я не причиню тебе вреда, я здесь, чтобы помочь. Молодой человек продолжил свой путь, и только осторожно присев на кресло, ответил мне. — А я и не боюсь, хотя и помощь мне не нужна. — Быть может и не нужна. Но я не могу быть уверен в этом наверняка, поэтому давай поговорим. — Мы будем говорить обо мне? – с опаской в голосе спросил он. — Мы могли бы поговорить о многом: о погоде, моде, Швейцарии или водопадах. Но мода слишком изменчива, для того, чтобы её можно было обсуждать двум разумным людям, Швейцария – это первая страна, которая пришла мне на ум и я, признаться, не был там никогда, хотя слышал, что люди там живут очень даже неплохо. Водопады – были загадкой для меня всё детство, я не тратил те деньги, что мама давала мне на завтраки, и в 15 лет отправился на границу штата Нью-Йорка с Канадой, чтобы посмотреть на ниагарский водопад. Честно говоря, я был разочарован. Всё-таки моя стихия – огонь. А погода – это слишком заезженная тема, согласись? — Сейчас слишком жарко для июня месяца, хотя я и люблю лето, – ответил Кибом, будто он не слушал всего того, что я только что говорил. – Я родился в Канаде, никогда не следил за модой, и никогда не был в Швейцарии. И он там не был. — Кто он? – в этом момент я вспомнил ещё об одной особенности этого парня, отмеченной в его личном деле. Он часто упоминает в своих снах и рассказах некого Джонхёна, говорит, что целовал его, но при этом абсолютно не считает себя гомосексуалистом. — Вы же хотите знать, почему я пытался покончить с собой? — Главное, хочешь ли ты об этом говорить. — Я думаю, у меня нет выбора. Ровно, как и у вас. Если хотите знать обо мне – вам придётся узнать о нём. — Хорошо, – я тяжело вздохнул, и понял, что гольф на сегодня точно отменяется. — Я буду признателен, если ты расскажешь мне. — Это было давно, – начал свой рассказ Ким, скромно потупив взгляд. – Я тогда был глупым ребенком. Меня не любили одноклассники в школе, поэтому и друзей у меня не было – я боялся людей. И они постоянно издевались надо мной. Единственным спасением от мира для меня была музыка, она была единственным в мире явлением, которое радовало меня. Но мы жили в маленькой неуютной квартире с мамой и сестрой, папа оставил маму, когда мне было три, а Суён пять, поэтому мама всегда была очень сердитой. И однажды с утра она решила, что моё пианино занимает слишком много места в квартире, и попыталась его продать. Но оно было настолько старым и расстроенным, что никто и ломаного гроша за него давать не хотел, тогда мама в порыве ярости просто разрубила его старым тупым топором на щепки, а позже заставила нас с сестрой выкинуть весь оставшийся мусор. Я долго плакал, пока сестра не начала бить меня за то, что своими истериками я мешаю ей спать. Наверное, её можно было понять. Суён всегда засыпала с трудом – к тому моменту ей уже было 16, и она плотно сидела на наркоте, и по ночам у неё начиналась страшная ломка, а тут я со своими слезами и пианино. Правда, однажды она перегнула палку и избила меня старой бейсбольной битой, сломав мне два ребра, и я месяц пролежал в больнице. Сестренку же забрали сначала в детскую колонию, потом в наркологическую лечебницу, а потом она умерла. Кажется, повесилась. Я не знаю точно, мама никогда не говорила об этом. Она вообще никогда не говорила со мной, только кричала. Я мечтал найти своего папу, но мама сказала, что убьёт меня, если я попытаюсь это сделать. Я не верил, что она это сделает, но страшно было всё равно. Главной моей неудачей, конечно, было то, что я не поступил в колледж. Мама, узнав об этом, сразу же поставила на мне крест и выгнала из дома. Ночь я просидел около нашей ветхой двухэтажки, думая, куда бы пойти. Перед глазами почему-то возник образ, вернее сюжет, который я как-то видел по телевизору в новостях. Вы же знаете мост Герцогов, да? — Да. Я не раз был на нём, – выдавил из себя я, поскольку история этого милого и очаровательно парня была страшнее и сложнее чем я предполагал. Я достал из кармана мобильный телефон и написал одному из друзей: «Ник, извини, гольф отменяется». — Так вот, в новостях тогда рассказывали, что в народе этот мост называют мостом самоубийц, ведь именно с этого моста спрыгнул ни один и ни два человека, желавших свести счёты с жизнью. Вот и я, решив, что терять мне в жизни больше нечего, думал последовать их примеру. Я оставил на крыльце свой чемоданчик и отправился к мосту, ведь он был совсем недалеко от моего дома. — А сколько лет тебе тогда было? — Кажется, 17… Нет, точно 17. — 17…— повторил вслух я, и посмотрев на его документы, мысленно произнёс: «Значит, четыре года назад». — И вот я пришёл на мост, — Кибом перебил мои расчеты своим голосом. – Ветер был просто ужасно сильным. Казалось, что я не человек, а лист бумаги и ещё чуть-чуть и меня унесет в небо. Я подошёл к краю моста, взялся рукой за железную балку… Доля секунды и моё тело бы полетело вниз, плавно качаясь на ветру. Но тут я услышал голос… — Голос? — Да. Голос. Голос! Его голос. За спиной. Он сказал: « Ты слишком сильно и уверенно держишься за балку для человека, который хотел бы спрыгнуть вниз. Тебе здесь не место» Я возмутился и ответил, что он не может этого знать, но он сказал следующее: «Я могу понять тебя. Наверняка, могу. Давай ты лучше пойдёшь со мной, согреешься под пледом и выпьешь кофе, но не будешь этого делать» и, не дождавшись даже моего ответа, аккуратно отцепил мою руку от балки и увел с этого проклятого моста. Неожиданно лицо парня отразило какое-то смешанное чувство, золотую середину между болью и страхом, я видел, как он сжимает кулак и старается не заплакать. — Я думаю, на сегодня хватит. Ты, наверное, устал, – если честно, я сам не очень хотел в тот момент слушать, что же было дальше. – Давай мы договорим завтра, а сейчас ты пойдешь, отдохнёшь и выспишься. — А когда меня выпустят отсюда? От кого это зависит? — Ну, фактически это зависит от меня. Когда я напишу в твоей истории болезни, что ты здоров и не опасен для общества, ты покинешь стены клиники. — Тогда я должен рассказать вам эту историю сейчас. До конца. — Но тебе же тяжело об этом говорить. Поверь, я всё понимаю… — Я расскажу вам всё. И вы напишете, что я здоров. Вы поймёте, что я здоров, и я уйду. «Я бы на его месте не был в этом так уверен» — мелькнула мысль в моей голове. — Хорошо. Тогда продолжай, – я устроился в кресле поудобнее. — Что было потом? Ты можешь пропускать какие-то детали, которые вызывают у тебя дурные, причиняющие боль воспоминания… — Нет, нет!!! Нельзя ничего пропускать! Нельзя ничего забывать, вы, что с ума сошли?! Кибом подскочил с места и подбежал к окну, секунд тридцать он жадно смотрел куда-то в даль, потом присел на подоконник и продолжил своё повествование. — Он жил в старом доме на самом последнем этаже. Было слышно, как дождь стучал по крыше. Это было странно: снаружи негодует стихия, а там внутри, в квартирке, было так тепло и уютно. И как природа не пыталась до нас достучаться, она не могла этого сделать. — Знаешь, на самом деле, я не пью кофе, — сказал он, разорвав своим голосом молчание квартиры. – Но у меня есть виски, будешь? — Зачем ты увел меня с моста? Ты же не знаешь меня и моей жизни! Я не хочу так больше жить! — Я не знаю тебя и твоей жизни, но я знаю, что жизнь каждому из нас даётся лишь однажды, и если ты не можешь так больше жить, меняй и меняйся, а не убегай от проблем. Смерть – это не выход. Он протянул мне бокал с виски. Тогда я в первый раз попробовал алкоголь. Мне не понравилось и не нравится до сих пор. Ему же он явно был по вкусу и, допив третий бокал, он спросил меня, знаю ли я какие-нибудь иностранные языки. Я не знаю иностранных языков, и не стал ему лгать. «Я тоже, — совершенно беззаботно ответил он. – Зато я знаю язык жестов. Хочешь, научу?» И всю ночь мы общались почти что в тишине. Сначала я вообще не запоминал эти символы и комбинации рук и пальцев, но потом мне даже понравилось говорить жестами. Представляете, оказывается можно признаваться в любви без слов, говорить без слов, кричать без слов! Это же восхитительно! Я помню, как он пододвинулся ко мне и приложил указательный палец к моим губам, когда я хотел сказать, что никогда в жизни не видел таких удивительных людей, а после он…поцеловал меня. Просто поцеловал. Будто так нужно, будто нормально. Знаете, от него так отвратительно пахло алкоголем, но его губы были очень нежными и такими сладкими, что невозможно было от них оторваться. Кибом привстал с подоконника и, повернувшись ко мне спиной, спросил. — Вы, наверное, думаете, что я влюбился в него, и позже у нас завязался роман? — Я не знаю, – честно ответил я. – Я больше не хочу делать никак предположений насчёт твоей жизни. — В таком случае, я скажу, что если бы вы всё-таки это предположили, то вы бы ошиблись, потому что на следующее утро я отправился в Новый Орлеан. Всю ночь он кому-то звонил, искал что-то в Интернете и курил. Когда я проснулся, то увидел на полу рядом с кроватью билет до Нового Орлеана в один конец и записку, написанную карандашом, примерно следующего содержания «С добрым утром! Я нашёл твоего отца. Вот адрес и билет. Отправляйся в путь и начинай жизнь заново. Я надеюсь, у тебя всё сложится, ведь он искал тебя. Ключ от чердака за шкафом на гвозде. Закрой дверь, если нужно что-то – можешь украсть. С ключом поступай, как знаешь. Можешь выкинуть, можешь забрать себе, если вдруг однажды решишься вернуться, можешь носить его на шее как талисман, он милый. И, по-моему, довольно стильный. И, кстати, меня зовут Джонхён. Может быть, ещё встретимся. Жизнь непредсказуема». Мой пациент повернулся ко мне, и я увидел, как он нервно теребит свою цепочку с ключом на шее. — Наверное, только нам двоим казалось, что носить ключ на шее – это стильно, но для нас это было так, — Кибом продолжил повествование, снова присев в кресло. – Отец действительно искал меня. Он был рад мне, а я рад ему. У него уже была своя семья, которая через некоторое время стала и моей. Жизнь изменилась. На мой восемнадцатый день рожденья мне подарили рояль. Вы представляете, настоящий рояль? Я поступил в колледж и стал учиться музыке. Я начал сам писать музыку и выступать с ней. На одном из выступлений мне передали огромный букет роз с запиской и номером телефона. Я набрался смелости и позвонил. Ведь жизнь даётся нам только один раз, правильно? Через год я женился на Джессике. Честно скажу, это прекрасно, когда любимый человек преклоняется перед твоим талантом. Правда, на мою свадьбу не приехала мама, хотя я три раза отправлял ей приглашения и даже звонил, но телефон не работал. Скорее всего, отключили за неуплату. И тогда я решил наведаться домой. Мне очень хотелось поговорить с мамой и убедить её, что жизнь можно изменить. Нет никакой судьбы, стоит только захотеть и можно… всё! Мир огромен и принадлежит только тебе, и нужно уметь жить так, чтобы не жалеть потом о том, что жизнь прошла мимо. Вы меня понимаете, да? — Слишком хорошо понимаю, – с горечь констатировал я. — Мне пришлось увидеть множество людей, которые замкнулись в своём мирке и не видели в жизни ничего дальше своего носа. Они отказывались понимать, что в мире существуют гораздо более серьёзные и глобальные проблемы, чем их надуманные. Ведь это статистика: не больше 40 % душевнобольных действительно имеют к этому какую-либо физическую предрасположенность, наследственное заболевание, если хотите, остальные же 60 % составляют люди, которые фактически сошли с ума «по собственной воле». Одни не смогли преодолеть обстоятельства, что ещё понять можно, другие же просто «дожалели» себя до такой степени, что дальше уже не куда – только свихнуться и осталось. — Вот и моя мать была одной из последних. Я не спорю, ей было тяжело. Но она только и делала, что жаловалась. Каждый день, каждый час, каждую минуту она проклинала Бога и говорила, как же ей не повезло в жизни, но ни разу она даже не попыталась что-либо изменить. Отец и ушёл от неё, потому что ему нужна была жизнь в движении, а она не хотела ничего менять. Ки чихнул и ещё сильнее оттянул и без того висящие рукава своей необъятной серой кофты. — И вот я приехал в родной город. Город, где всё когда-то началось для меня. Я прогулялся по тому самому мосту самоубийц, с усмешкой взглянув на зелёную воду в реке, завернул в такой знакомый переулок и оказался у до боли знакомого и родного дома. Того самого дома, где прошли самые страшные, но всё же детские годы моей жизни. Вам никогда не понять, что я чувствовал, поднимаясь по ветхим ступенькам этого дома. За эти 10 минут во мне, пожалуй, боролись все чувства на свете: и ожидание встречи, и страх признания, горечь воспоминаний и надежда на счастье впереди. Но все чувства в миг оборвались, когда я увидел забитую и пыльную дверь квартиры. Я, признаться, и не знал, что думать, но передо мной неожиданно возникла наша соседка. Милая старушка рассказала мне, что два месяца назад мама умерла, от утечки газа. Никто из соседей не знал моего адреса, и сообщить мне об этом не мог. Парень тяжело вздохнул и начала выискивать что-то глазами, я предположил, что, возможно, ему нужны были сигатеры, лежащие на столе рядом с семейным фото и предложил парню одну. — Нет, спасибо, не курю, — Кибом закрыл руками лицо и через несколько минут продолжил свой рассказ. — Я купил две ярко-красные, кровавые розы на близлежащем рынке. Это были мамины любимые, а после отправился на кладбище. Помню, я очень долго стоял у её могилы, перечитывая надпись на скромненьком надгробии. А вообще я не очень хорошо помню, что я там так долго делал. Плакал, скорее всего. Я решил, что обязательно закажу новое надгробие и посажу вокруг много-много красных роз, чтобы мама хотя бы так была счастлива. На этой торжественной ноте пора было уходить, становилось холодно и темнело уже. Но, сделав пару шагов в сторону, я заметил буквально в 20ти метрах силуэт мужчины. Я сразу узнал его. Этот образ врезался мне в память, ещё тогда на мосту. Не раздумывая, я направился к нему. Было бы, по меньшей мере, неуважительно не подойти и хотя бы поздороваться с человеком, который всего за ночь изменил мою жизнь и меня самого. — Здравствуй, — сказал он, как только я приблизился к нему. – Какими судьбами ты здесь? — В городе или на кладбище? — В городе. На кладбище все оказываются всегда по одной, слишком понятной причине. — Я хотел проведать маму, но приехал слишком поздно. Выдавив из себя эту фразу, я разревелся как в тогда в детстве, когда сломалось моё пианино. Джонхён осторожно приобнял меня, и увидев кольцо на правой руке, мило улыбнулся, добавив: — Смерть – это часть жизни, и никто не знает пока худшая ли. Есть же те, кто верят, что после смерти попадут в рай и будут счастливы как никогда прежде. Смерть – это ещё не конец. Видишь вон те две могилы? Там похоронены мои родители. Я принёс им сегодня их любимые желтые хризантемы, а вот эта белая лилия для моей Изабелл, — он наклонился и положил лилию на надгробье. – Каждый месяц 24 числа я прихожу сюда. И тогда я заметил, что дата смерти у этих трёх людей совпадает – 24 июля 2008 года. Первой мыслью было то, что это совпадение, но потом я подумал, что это уже слишком для случайности, а он, точно читая мои мысли, продолжил свой рассказ. — 24 июля 2008 года мы возвращались с пикника на машине. Была уже поздняя ночь, и шёл жуткий ливень. Отец ехал небыстро и очень осторожно, но непонятно откуда перед нами за несколько секунд возник огромный грузовик. Я помню, истошный крик Изабелл и визг тормозов. Я знаю, что автомобиль слетел с обрыва в озеро. Правда, я не до конца захлопнул дверь, когда садился в авто, и когда её оторвало, меня выкинуло из машины вместе с ней. Конечно, у меня было сломало всё, что только можно. Врачи выхаживали меня около полугода. Но я выжил тогда. Я постоянно спрашивал себя, нужно ли мне это. И, знаешь, со временем я нашёл ответ. Сначала я просто решил, что жить нужно. Просто нужно. Просто жить здесь и сейчас. И, просыпаясь по утрам, я повторял себе, как молитву «Живи, живи, ЖИВИ». Я нашёл работу, снял себе жильё, поскольку жить в доме родителей было невыносимо. И перебирая как-то вещи в кладовой, я нашёл небольшой ящичек. Это была «секретная коробочка» мамы, она иногда упоминала о ней. В четырёх стенках этого маленького сундучка матери была сохранена вся её жизнь. Там были детские игрушки, леденцы, первая в её жизни школьная тетрадь, моя бирка из роддома, салфетка с номером телефона, фотография бабушки и дедушки со свадьбы и много-много всяких бесполезных, но милых сердцу вещей. Моё же внимание привлекла наша первая семейная фотография, где мне было около года, и на её обороте почерком отца была написана неаккуратная фраза «Милая Юри, живи, чтобы помнить». И тогда я понял, что невозможно остановить время или изменить то, что уже произошло, но ведь помнить не запретит тебе никто. Память – это и есть в каком-то смысле жизнь. Она – её зеркало. И в моей памяти до сих пор звучат любимые джазмелодии отца, и смех матери, там по-прежнему улыбается моя Изабелл. Они навсегда со мной: в моей душе, сердце и памяти и никто их больше не сможет отнять у меня. Поэтому несмотря ни на что нужно жить. Чтобы помнить. Чтобы помнили тебя. Чтобы однажды, когда тебя уже не станет, ты наполнил чью-то жизнь собой, вновь ожил в чьей-то памяти. Нужно уметь вспоминать так, чтобы от этого не было мучительно больно. Это сложно, но это приходит с опытом. Он замолчал, тяжело вздохнув. Я был шокирован. Я был уверен, что Джонхён – просто странный, слегка инфантильный, смешной человек, а оказалось, что рядом со мной стоял человек с великой трагедией. Сильный человек. Непобедимый человек. Меня просто не было бы на его месте, я себя знаю. Я бы повесился или утопился в тот же день аварии. А он жив. Всё, что есть в его жизни – это язык жестов, уютный чердак и память. Для кого-то этого бы было слишком мало, но для него – это всё и даже больше. — Ки, ты можешь дать мне свой адрес? – спросил вдруг он. — Могу, но зачем? Ты хочешь посетить Новый Орлеан? — Нет, всё гораздо более прозаично. Когда я умру, мне бы хотелось, чтобы хоть кто-то пришёл ко мне на могилу. Мои подопечные глухонемые ребята итак слишком многое пережили, чтобы я смел травмировать их психику извещением о смерти. Друзьям по большому счёту будет все равно, а владелец моей квартирки даже будет рад, что я исчезну, и её сможет кто-нибудь арендовать за более высокую цену. Только ты и остаёшься. — Господи, ты, что говоришь вообще? Ты не умрёшь! Ты же должен жить, понимаешь? — Если честно, я тоже так считаю, но врачи с этим категорически не согласны. – Джонхён посмотрел на небо. — Видишь ли, у меня рак лёгких, поэтому больше месяца я не протяну. Всё это он говорил так, будто говорил о чём-то совершенно не важном, а я всё ждал, когда он сделает шаг в сторону, засмеется и скажет «Ну что поверил, да? Поверил?». Но в его глазах не было даже намёка на улыбку, руки дрожали от холода, и он был как никогда серьёзен. — А как же лечение? Неужели ты не пробовал лечиться? Может, у тебя нет денег? Ты скажи только, я… — Ки, не надо сейчас этого всего, — перебил он меня. – За свою жизнь я бы отдал даже… память. Но самое лучшее лекарство для меня скоро придёт само по себе. Так какой твой адрес? — Я не уеду, — решение пришло мне в голову неожиданно, но я был уверен на миллион процентов. — Я остаюсь с тобой. И с этого момента, последний месяц жизни Джонхёна я прожил с ним, сказав жене, что решаю тут проблемы связанные со смертью мамы. Последние три недели и два дня, если говорить точнее. Пока ему не стало совсем плохо и его не положили в больницу, мы гуляли по ночному городу, ели мороженое, пили шампанское и смотрели кино. А в одну ночь… Джонги выключил фильм, и я даже не успел возмутиться, мол, что ты творишь, это же кульминационный момент, ведь его губы снова прильнули к моим, как той самой дождливой роковой ночью. Однако понимание того, что скоро я больше никогда не смогу быть рядом с этим человеком придало мне храбрости, и, проведя рукой по его груди, я сам углубил поцелуй. Честно говоря, дальше все было как в тумане, и я не думаю, что вас это особо интересует. Скажу лишь одно – я не считаю, что это было ошибкой. Я был счастлив, когда его губы и руки ласкали моё тело, мне нравилось срывать с его губ стоны…Наверное, звучит пошло. Ну и пускай. Терять ни мне, ни ему тогда было больше нечего. Кибом отвлекся на какой-то шум за окном, кажется, там на перекрестке произошла авария. Его взгляд некоторое время очень пристально изучал суету на улице, но потом он снова погрузился в воспоминания и продолжил рассказ. — Когда его положили в больницу, я каждый день навещал его. Я знал, что с каждым днём ему становится всё хуже и хуже, но он изо всех сил старался быть для меня прежним беззаботным и весёлым парнем. И только когда ему стало тяжело говорить и обезболивающие перестали помогать, тогда он устал притворяться, что всё прекрасно. Сначала мы общались на языке жестов, а после бесконечные боли и вовсе отняли у него все силы. И вот однажды, когда я пришел к нему, он лишь печально смотрел на меня, слушая мой рассказ. Видно было, что он хотел мне что-то сказать, но не мог. Я пытался угадать, прочесть по глазам, но всё же не понимал. Он тяжело вздохнул, потупил взгляд, а после осторожно поднял руки и изобразил жестами символы, означавшие фразу «Береги себя». Ещё пару секунд его карие глаза пристально смотрели на меня, а после закрылись. Теперь навсегда. Я похоронил его рядом с самыми дорогими и памятными людьми – родителями и Изабелл. И когда меня спросили, какую надпись сделать на камне, долго думать мне не пришлось. Я не знал, какие были его любимые цветы, но почему-то решил купить лилии. В моей памяти навсегда останутся эти две белые лилии и надпись «Ким Джонхён Родился 8 апреля 1990 года. Умер 22 августа 2011 года. Джонхён, знаешь, а мы тебя помним» Наверняка, вы сейчас спрашиваете себя, зачем же я после этого пришел в свой гостиничный номер и вскрыл вены? Признаться, я и сам этого не знаю. Это была минутная слабость, промежуточная стадия между шоком и состоянием аффекта. Я был потерян. Скажите, вот в вашей жизни был человек, который кардинально изменил ее? Я уже не думал, что Кибом станет задавать какие-либо вопросы, я ожидал развязки. Но его вопрос прозвучал и на него требовался ответ. — Да, я думаю, это была моя мать, – произнёс я. — А моей мамы больше нет. И нет того человека, который изменил мою жизнь. Вы не понимаете! Если бы он тогда не пришёл на мост, меня бы не было сейчас здесь, меня, такого сияющего изнутри и счастливого, женатого и влюбленного. Я наполнен жизнью до краев, это правда, просто в тот миг я сломался. И, я почему-то уверен, что я был не первым, кого он спас однажды. Взять хотя бы этих детей, из школы для глухонемых, — он же учил их географии, учил их миру. Редко кто согласится на такую тяжелую и плохо оплачиваемую работу, а он не просто согласился, он посвятил этому остаток своей бесценной жизни. Вот, пожалуй, и всё. Я могу идти? Я кивнул и через пару минут дверь с шумом захлопнулась. Моим заключением, как врача, было слово «здоров». Ведь этот парень и, правда, был абсолютно здоров и полон решимости жить каждый последующий день. Я уверен, что Кибом никогда больше не позволит себе «минутной слабости», всё-таки он знает, что жизнь стоит слишком дорого, для того, чтобы вот так просто её отпустить. Этот двадцатилетний юноша знает, возможно, больше, чем многие люди, казалось бы, умудренные жизнью. Просто он понимает, зачем ему нужно жить. И живёт. И помнит. *** Все всегда говорят, что главным образом стоит учиться на своих ошибках, но не стоит и пропускать мимо ушей вот такие истории из жизни. Кому-то герой может показаться ненормальным или глупым, кто-то может и не поверить в то, что это могло произойти. Но правда всё равно останется правдой – нужно жить, чтобы помнить.