Скажи, что впереди - Желанный рай или дорога в ад?
Николину Васильевну ночами съедали страхи. Она непременно просыпалась в утренних сумерках с неспокойным поверхностным дыханием, от которого сдавливало горло, и спрыгивала с постели в ночном белом платье. Обескровленным призраком она металась по комнатушке, превозмогая беспредметный ужас, охвативший ее трепещущую в лихорадке душу, и унимала болезненную дрожь в пальцах. Обычно она успевала успокаиваться, покуда солнце совершенно не встало, и переодевала ночное белье, чтобы встретить Жаклин Петровну, учтиво постукивающую в ее дверь три раза при входе. Гоголь хотелось думать, что женщина верит ее косой улыбке и не замечает сонливой красноты в ее глазах, но Гуро была проницательна и меж тем мудра: она молча оглядывала трепещущую, как раненая птица, девушку и начинала свой разговор, уводя мысли Николины Васильевны прочь от опутавшего ее кошмара. Но то утро запомнилось тем, что Гоголь проснулась от собственного крика. Она подскочила с постели, словно лежала на тысячи ядовитых игл и каждая цепляла ее кожу мелкими крючками, не давая шевельнуться. Глаза обожгло видением пожара, и Николина Васильевна, даже проснувшись, видела впереди себя огненные блики на мутном и продрогшем стекле. От невидимого дыма ей было тяжко дышать, но у уголков глаз собрались не слезы, а вязкая и черная смоль, пахнущая едким дегтем. Николина Васильевна споткнулась и рухнула на колени, в немом крике раскрыв рот. Ее глаза не видели ничего, ощущали лишь, как их печет поистине адским огнем, как со слезами и дегтем по ее щекам струится не менее едкая кровь. И эта грязь – грязь, грязь, грязь, - оставляла на ее лице трупные пятна, кожа ссыхалась и обвисала, заставив Николину Васильевну сжаться на полу в комок и приставить к самому лицу дрожащие от боли и нервов ладони. Она не могла коснуться своего лица от отвращения и страха ощутить больше страданий, и пальцы свело судорогой, выгнуло отвратительными птичьими когтями, и вся тонкая фигура девушки застыла в агонии. Нелепо изогнулся позвоночник с острыми лопатками, черные волосы разметало из прически, и они хаотично рассыпались по напряженным плечам, опадая к самому полу, а лицо Николины Васильевны было бледно и болезненно. Невидящим взором она таращилась сквозь стены и само время, не в силах моргнуть, не в силах спрятать собственный взгляд в ладонях, потому что она все равно видела сквозь уродливые щели тонких, скрюченных пальцев. Более подняться с колен она не смогла. И Жаклин Петровна, привычно постучав трижды и не услышав отклика, аккуратно вошла в комнату девушки. Постель была пуста и смята, одеяло было отброшено в неясной суматохе, а подушки находились в абсолютном безобразии. Гуро встряхнуло на месте еще и от того факта, что Николины Васильевны не было видно, и ее сердце нешуточно замерло, а после сильно взбрыкнуло, отдавшись в голове болезненной вспышкой. Жаклин Петровна немедленно подбросила в руке тяжелую трость, удерживая ее на манер оружия, и сделала пару стремительных шагов. У стола что-то метнулось тенью слишком уж большой для обычной крысы, и женщина замерла, в ужасе осознав, что Николина Васильевна сидит на полу бледная, дерганная, на грани истерики. Ее глаза были прозрачными и колючими, с неприятным льдом вцепившиеся в глаза Жаклин Петровны, отчего женщине стало не по себе. Ее лицо уже было почти не отличить по цвету от ее кипенно-белой ночной рубахи, которая неприлично задралась, оголяя разбитые в кровь колени и бедра, на которых виднелись параллельные красные линии от когтей. Казалось, словно Николина Васильевна сама расцарапывала себе кожу, чтобы прийти в чувство от боли, которая не была навязана ей видением, но болью, которая действительно была реальна. Гуро была поражена и взволнована. Ее не на шутку испугало то, что она увидела, но еще сильнее ее ошарашило, как Николина Васильевна едва не зашипела на ее попытку подойти ближе – ее конечности ломано задергались, она пыталась уползти в еще более дальний угол, наблюдая за тростью Жаклин Петровны, которую та все еще держала в руке. Жаклин Петровна немедленно отбросила ее в сторону, на кровать, показав пустые ладони. Гоголь замерла и гулко выдохнула, ворчливо, как зверь, дернув злым и одновременно напуганным оскалом. Под глазами залегла тяжелая чернота, щеки блестели от слез и дрожали от напряжения и холода. Сама стылость обнимала Николину Васильевну за плечи, и та растворилась в ней, став едва ли не одной температуры с мерзлой, обдутой всеми сквозняками комнатой. Жаклин Петровна едва дышала, боясь еще сильнее ее испугать, и не понимала, отчего девушка все еще смотрит на ее открытые ладони в таком резком неприятии, а потом поняла и содрала со своих рук перчатки, отбрасывая их еще дальше, чем чертову трость. Жаклин Петровна осмелилась сделать шаг к девушке лишь тогда, когда в ее взгляде треснул лед и на смену волчьей дикости пришло тусклое понимание, а за ним – робость, человечий страх и искреннее сожаление. Одного этого взгляда, потеплевшего, забитого, молящего о помощи хватило, чтобы Гуро немедленно упала на колени рядом с Николиной Васильевной, яростно прижимая ее ослабленное тело к себе. Женщина покачивалась из стороны в сторону, словно успокаивала дитя в своих руках, и шелестела на ухо приятные глупости, чтобы успокоить, защитить и дать почувствовать, что Гоголь теперь не одна. И девушка покорно приникала грудью к Жаклин Петровне, тихонько хныча ей в плечо. У нее совершенно не было сил на рыдания, она не могла поднять своих ватных, ослабленных рук, чтобы обнять женщину в ответ, но Гуро этого и не требовала – крепко сжимая на спине Николины Васильевны ее платье, чувствуя, как она холодна, будто бы Гуро вытащила ее из проруби в крещенский мороз. - Теперь все, хорошо, голубушка, все хорошо, моя милая. Вы со мною, вот я держу вас. Вы совершенно как лед, даже жжете мне кожу, тише, тише. Женщина отстранилась от Николины Васильевны, обеспокоенно бегая взглядом по ее сморщенному лицу. Из глаз текли слезы, губы изломило в страдальческой гримасе, и дышала девушка лишь сквозь зубы, чтобы унять спазмы от рыданий в груди. Ловкими руками Жаклин Петровна поправила ночную рубаху, закрывая ключицы, плечи и едва-едва обнаженную грудь, и дернула его подол вниз, чтобы скрыть и голые ноги, разбитые в синяках. - Николина Васильевна, вы что, бродили по окрестностям ночью? – удивленно пробормотала Гуро, заметив грязь на стопах и тленную листву, приставшую к пятке. Но Николина Васильевна отчаянно замотала головой, едва собирая собственное разбитое сознание по кусочкам. – Все-все, голубушка моя, все пройдет. У вас ничего не болит? Николина Васильевна вымученно улыбнулась и поднесла руку к сердцу. - Все болезни от нервов, моя дорогая. Давайте мы с вами поднимемся, что же мы все на земле да на земле. День прошел за вскрытием недавно эксгумированной девушки. Николина Васильевна сидела на стуле со все еще болезненным видом, но Гуро старалась на нее не отвлекаться – работа не терпела отлагательства, и потому женщина делала искусный надрез за надрезом, диктуя сделанные наблюдения. Николина Васильевна кивала невпопад, и ее лихорадочно блестящий взгляд выдавал ее немощность с потрохами. Она была бы и рада не сидеть, сжавшись побитой собакой, но от запаха разложения ее безобразно вело в сторону, живот крутило, и приходилось сцепливать вместе челюсти, чтобы перебить паскудную горечь на корне языка. - Николина Васильевна, можете выйти. Подышите свежим воздухом. – Голос Гуро звучал как наказ немедленно убираться вон, и Гоголь вскинула голову, чтобы убедиться, что женщина действительно выгоняет ее оттого, что более не может выносить ее слабости. Но Жаклин Петровна глядела хоть и с жесткостью, но без агрессии, почти с лаской, запрятанной где-то глубоко, потому как… работа. Если бы и стала Николина Васильевна когда-либо ревновать Гуро к кому бы то ни было, то только к работе. И Гоголь вышла из сарая на свежий воздух. Вокруг пахло сеном и лошадьми, вдалеке скрипели колеса телеги, и свет серого солнца нагонял лишь большую нервозность – словно она все стоит у стола со вскрытой девушкой, а четкий и холодный голос Жаклин Петровны диктует ей, что «удивительно, а крови-то и нет…» Николину Васильевну вынесло на проселочную дорогу. Она не ведала, куда ведут ее ноги, и кружащий вокруг нее мир навевал лишь мутную неопределенность – то ли она действительно идет, ступая собственными ногами, то ли плывет, игнорируя логику и здравый смысл. Металлические небеса нависали над ее головой тяжким, удушающим куполом, туманный свет резал глаза, облизывая дрожащие ресницы холодом и сыростью. Николина Васильевна совершенно не чувствовала себя частью окружающего мира, и любая мысль ее была отстраненной и далекой от звуков, обхвативших голову. Не слышала она того, как ей кричали посторониться, не чуяла дрожи под ногами от стука копыт и дребезжания графской повозки. Гоголь лишь обернулась, задирая голову, и увидела пред своими глазами лошадиную морду – огромную, вытянутую, с оголенными желтыми зубами, которые было видно из-за того, что кучер сильно оттянул поводьями мясистые губы назад. Николина Васильевна даже не вздрогнула – ее отрешенность была болезненной и легкой, прозрачной, - и тело подломилось на ногах, падая куда-то на обочину. Девушка с поверхностным удивлением увидела над головой небо, которое наполовину закрывало тело огромной дергающейся лошади, нервно прядущей головой и перебирающей сильными ногами по земле совсем рядом с Николиной Васильевной. А той и вовсе дела не было до того – все небо над головою приковывало ее мысли и безразличный взгляд, наконец помутневший и совершенно потухший от слабости, охватившей тело. Обморочную Николину Васильевну вносили в ее комнату на постоялом дворе. Яким бурчал, не замолкая, и хлопотал вокруг, устанавливая на табуретке у кровати жестяной корец с холодной водой. Рядом он выложил несколько белых тряпок, одну из которых смочил в воде, крепко выжал и положил девушке на бледный лоб. Жаклин Петровна сидела тут же, на тяжелой дубовой лавке у окна, и задумчиво наблюдала, как охает слуга, аккуратно касаясь пальцами горячей кожи на щеках. - Куда вы-то смотрели, Жаклин Петровна, - с укоризной проговорил он, сменив тряпочку на лбу. – С барыней и без того все ясно – на ровном месте лоб расшибет, а вы?.. Гуро дергала плечом, мол, замолчи, Яким, только твоего трепа не хватало, и слуга действительно замолкал и выходил из комнаты, оставляя их наедине. На заправленной кровати да в черных одеждах Николина Васильевна выглядела не лучше недавно почившего мертвеца. Трупная бледность ее кожи вовсе стала серой, глаза очертились тонкими синюшными венками, которые страшно просвечивались сквозь выцветшую белизну. Даже руки Николины Васильевны были сложены на животе как у покойницы, и Жаклин Петровна глядела на нее в волнительном ужасе, не имея силы отмахнуться от тяжких мыслей. Хотелось чуть сбить эту безмолвную картину, взять ладонь Николины Васильевны в свою, надавив на чрезмерно отзывчивые костяшки тоненьких пальцев, которые будут как отлаженный механизм поддаваться на любое усилие. Но Жаклин Петровна не могла и подняться с места, с жалостью оглядывая колючие черты с черными тенями, от которых лицо становилось вовсе гипсовой посмертной маской. - Жаклин Петровна, вы все сидите? – Яким вошел в комнату ближе к вечеру, неся перед собой свечи. Женщина посмотрела на него без интереса, и слуга некоторое время ворчливо помялся на входе. Одну из свечей он зажег и оставил на столе, сменил высохшую тряпку на лбу Николины Васильевны, тяжело вздыхая, и исчез за дверью, будто его не бывало здесь вовсе. Гуро снова осталась наедине с девушкой, не вернувшей себе хоть отдаленно живой вид – та же мертвенная бледность, равнодушный покой на расслабленном лице и глубокие тени, залегшие под глазами. Жаклин Петровна снова и снова перебирала в голове важные мысли, которые все равно не давались ей в руки, и лениво раздражалась, когда ей чудилось, что Николина Васильевна тяжко вздохнула, раскрыв ссохшиеся губы, или сморщилась, зажмуривая веки и сводя вместе брови, тем самым ломая ощущение того, что Жаклин Петровна действительно находилась в одной комнате с покойницей. Женщина не могла уйти так просто. Ей мешало предчувствие чего-то грозного, неприятного и всеобъемлющего. Она вспоминала, как по утрам Николина Васильевна выглядела нервной и робкой – не оттого, что Жаклин Петровна действительно приходила к ней заплетать волосы, а оттого, что ее что-то преследовало. Странные ее мысли или же кошмары приходили к ней в утренних сумерках, потому как вечерами Гоголь обычно была мирной и ласковой и не выказывала ничего, о чем бы стоило беспокоиться. Да и сегодняшнее утро говорило о многом. Жаклин Петровна не спрашивала Николину Васильевну ни о чем, но сейчас ей казалось, что зря – как бы ни артачилась девушка, как бы она ни упиралась и ни сбегала от серьезных разговоров, Гуро следовало один раз посильнее нажать на ее кровоточащую рану. Не для того, чтобы сделать больно, а для того, чтобы приостановить неотвратимо бегущую сквозь нее кровь. И только Жаклин Петровна решила так и поступить – буквально загнать Николину Васильевну в угол, не дать той ни выкрутиться, ни упорхнуть, - как Гоголь опередила ее и уже уставилась своими блеклыми, подозрительно сверкающими глазами с постели. Женщину передернуло от ужаса, сменившегося облегчением. Вот только на улыбку Николина Васильевна никак не ответила, ее взгляд стал лишь жестче и нетерпимее, и она рывком спрыгнула с кровати, отчего тряпка с ее лба упала на пол. Гуро встала следом за нею, но девушка промчалась мимо, вон из комнаты, торопливо сбегая по лестнице – без единого слова, намека и причины. У Жаклин Петровны гулко ударило сердце, и она помчалась следом, отчаянно надеясь не упустить чрезмерно прыткую Николину Васильевну из виду, когда та уже выскакивала на крыльцо постоялого двора, а Гуро только-только семенила ногами по ступеням, ставшими вмиг непослушными. Улицу оглушала тишина, и свет обескровленной луны ложился ладным покрывалом на подмерзшую от ночного морозца дорогу. Стылый туман поднимался до половины голени и мягко, словно невесомая молочная река, тянулся от самого леса, стоявшего мрачным и угрюмым частоколом. Жаклин Петровна с ужасом глядела, как Николина Васильевна, схватившись пальцами за подол своего платья, бежала куда-то вперед, не чуя собственных ног. И Гуро обмерла совершенно, когда на границе селения ее глаз заприметил фигуру Всадника. Его крупная лошадь тяжело держала голову, и ее ноги грузно переступали в окружавшем ее тумане. И сам Всадник сидел в седле тяжело и несколько лениво, словно его сила сама тяжким грузом давила на его плечи и спину, из которых росла пара крепких дьявольских рогов. И девушка бежала прямо к нему, несмотря на то, что Всадник уже с игривой ленцой обнажал свой меч, а его лошадь, будто почуявши свежую кровь, всхрапнула, подняла голову и прянула ушами. - Николина! Беспокойный возглас Гуро прорвал немую тишину призрачной ночи, и сама женщина совершенно забыла, что умеет кричать так, что звон ее голоса всколыхнул молочную пелену у ног, а Гоголь, будто споткнувшись об него, осеклась и вздрогнула, замерев на месте. Мир замер вместе с ними. Неспокойный ветер дыхнул в лица, покорежил тени скрюченных деревьев и немелодично проскрипел их голыми, обезображенными тленной осенью телами. Жаклин Петровна, затаив дыхание, глядела, как оборачивается на ее зов Николина Васильевна – женщина была уверена, что видит ужас в ее широко раскрытых, прозрачных глазах. И стоило только девушке сделать шаг к Гуро, мир продолжил свой бешеный бег. Лошадь Всадника громко заржала и встала на дыбы, осев на задние ноги. Тяжелый меч поднялся к черному небу, и последний луч серебряной луны, вмиг скрывшейся за облаками, окропил его темное лезвие светом как кровью, блеснув отчаянно и жутко. Николина Васильевна бросилась назад. Ноги ее подгибались от страха, и даже ветер, казалось, цеплялся и рвал ее волосы, мешая бежать. Лишь неминуемо приближающийся стук копыт гнал ее все вперед, хлесткой плетью ужаса стегая по шее и лопаткам, и Жаклин Петровна, рванувшая навстречу, была единственным оплотом безопасности, к которому так отчаянно стоило стремиться. Они столкнулись в одно мгновение, в одной точке пространства. Звук копыт стал невыносимо громок, сталь прорезала ледяной воздух, а руки Николины Васильевны тянулись к Жаклин Петровне, которая расширенными черными глазами, исказив лицо в напряженном и болезненном ожидании удара, глядела в сторону и вверх. В руках женщины упруго завизжал клинок, выдернутый из трости, и стоило только девушке коснуться ее другой руки, до побелевших костяшек сжимающей ножны, Жаклин Петровна немедленно оттолкнула Николину Васильевну прочь, чтобы широкое лезвие черного меча не достало ее головы. Железо стукнулось о железо над затылком Николины Васильевны, едва не высекая копну искр, и она, не удержавшись, свалилась на землю, разбив себе в кровь ладони. Где-то рядом прыгнула Гуро, немедленно разворачиваясь на пятках, чтобы не упускать из вида то, как Всадник несется дальше, расслабленно удерживая в руках меч и легко дернув поводьями, чтобы его лошадь развернулась всем корпусом и остановилась, нетерпеливо взрывая ногами туман, ставший лишь гуще. От сильного удара сохла рука, и мышцы пальцев свело в спазме, но Жаклин Петровна радовалась лишь тому, что теперь клинок из ее ладони просто так не выдрать из-за задеревеневших суставов. - Николина Васильевна, поднимайтесь! Девушка вскочила на ноги, чувствуя, что ее всю колотит. Широко раскрытые глаза не могли распознать себя в пространстве, и Гоголь как слепец выставила вперед руки, почти сразу сшибаясь с горячей и пустой ладонью Жаклин Петровны, которая уже успела выкинуть бесполезную трость-ножны и немедленно вцепиться девушке в кисть, потянув вперед. Они снова бежали, но на этот раз Николина Васильевна не слышала стука копыт, и почему-то беспокойно ждала, когда в спину им раздастся бесовской смех и гомон. Девушка даже скосила взгляд в сторону, но лишь увидела, как вяло и неохотно, с отяжелявшей его силой, Всадник слезает со своего коня и оборачивается к ним своим черным, непроницаемым лицом, делая целенаправленный шаг. Жаклин Петровна утягивает ее за дома, в узкие переулки, до боли сжимая пальцами, но Гоголь не смеет пискнуть или вырваться, лихорадочно думая лишь о том, почему же улица настолько пустынна и глуха. Где все люди? Почему они не слышат?! - Сидите здесь, Николина, - мрачно бросает Гуро, расцепляя свои пальцы, и девушка чувствует, будто ухает в глубокий и бездонный колодец. Жаклин Петровна совершенно не смотрит на нее, ее губы сжаты, плечи трясутся от решимости и ярости – вряд ли от страха, поверхностно думает девушка, - и взгляд острый, пронзительный и настолько темный, затянутый пеленой потустороннего мрака, что Николина Васильевна пугается и ее. Женщина стремительно оставляет ее одну, в какой-то щели близко-близко поставленных домов, и Николина Васильевна замирает так же, как дичь в траве, на которую ведут охоту собаки. Ее органы чувств работали так сильно и нещадно, что в какие-то моменты девушка ощущала, что не может слышать, не может видеть и не может дышать от сковавшего ее тело удушающего напряжения. И звуки, звуки, звуки заполнили ее голову изнутри. Голоса, вспышки, шепоты, крики, плач. По большей части женские и нетерпеливые, по меньшей – потусторонние, низкие и прилипчивые как… деготь. «Нет дыма без огня, и огня без дыма нет. Что ты мне расскажешь? Дай. Отдай. Держи. Спрячь. У сороки было сорок деток, а у сорока деток была одна мать – сорока. Белые бока, изогнутый клюв. Черные перья. Ха! Краденные вещи дарят сороки. Тебе подарили краденное. Держи. Отдай.» У Николины Васильевны едва не подкосились ноги от духоты, и ослабленные руки вцепились в стены, чтобы не свалиться от груза абсурдного гомона внутри собственной головы. «Дорога в ад легка. Дороги в рай нет. Иди там, где легко. Легко, легко! Верхом на ветрах. Верхом на спине горбатого беса. На метле, Николина Васильевна, как ведьме! Голышом, голышом на шабаш! К мавкам, к лешим! К чертям. Вас ждут. Извольте?» Суставы пальцев треснули, девушка едва не теряла сознание, поддаваясь черноте. «Извольте сгореть! Извольте пылать! Вот вам костер. Все письма сгорят, поэмы умрут. И вашу Жаклин тоже сожгут. Гори ясно-ясно, чтоб вовек не погасло!» От дыма засвербело в глотке, и Николина Васильевна выпала из щели домов, увидев яркое зарево пожара, которое сияло так ослепительно, словно небо уже рассветало. Невесть откуда явились люди с ведрами, обеспокоенные и галдящие, но девушка и думать о них не могла, неудержимо вбегая в самую толпу и сразу же пропуская несколько болезненных ударов сердца. Пламя рвалось ввысь, облизывая длинными прожорливыми языками небесный свод, а сам сарай выглядел так, словно горел долго, но Николина Васильевна совершенно не могла понять, когда огонь успел стать таким сильным и неудержимым. Внутри мерещилось движение, и то были не просто обваливающиеся сгоревшие балки – две фигуры, абсолютно непропорциональные по своему росту, крутились внутри юлой. И девушка видела их только в тот редкий момент, когда они мелькали у объятого пламенем провала окна, но даже этого хватило, чтобы опознать оба силуэта. Жаклин Петровна казалась коротышкой по сравнению со Всадником, и ее острый, иглоподобный клинок был просто смешон против тяжелого меча. Но, даже несмотря на это, женщина ловко крутилась на месте без отдыха – она отступала после каждого грузного удара неповоротливого Всадника, однако не давала загнать себя в угол и боролась с ним практически на равных. Ей бы росту повыше и комплекции повнушительнее, и тогда можно было бы совершенно думать, что их шансы на выигрыш поразительно одинаковы. Но огонь был жарок, дерево изъедалось слишком быстро, и крыша уже опасно проседала. Николина Васильевна слышала, как неистово пищал и скрипел натужный, невыносимый жар, и ее подъедало паникой. В окне вновь мелькнули силуэты, девушка не выдержала и выкрикнула одно лишь имя, что есть мочи, бросаясь вперед, как бледный, неразумный мотылек рвется к пламени свечки. Гуро остановилась, обернула голову, и ее черный взгляд оказался нечитаем. Даже выражение лица было неясным – грубо освещенное рыжими бликами, четко проглядывающееся сквозь серый дым. Николина Васильевна совершенно не могла думать об этом, потому что в голове отчаянно скреблась лишь одна мысль – спасти. Она не знала, как, знала, что лишь надо, но… Грубые руки Якима сгребли ее в охапку, поднимая над землей. Гоголь едва не завизжала от ярости, забила ногами, и они вместе опрокинулись на землю. Девушка рвалась из хватки так неистово, что бедный слуга уж и не знал, как удержать барыню на месте – та билась диким зверем, вилась скользким угрем в руках, и, если бы в ее дерганьях было больше толковости, она бы давно вырвалась и поднялась на ноги, успевая добежать до огня. Однако Николина Васильевна была ослеплена страхом за Жаклин Петровну, и ее вой, полный боли, сумел поглотить лишь надсадный треск обваливающейся постройки. Девушка выгнулась вместе с ним, будто этот звук ломал ей все кости и потрошил душу, и, до боли впившись пальцами в руки Якима, запрокинула голову назад в диком ужасе. Она знала, что не успела.***
В комнате Гуро было сыро и пусто. Заправленная кровать, прибранный стол, пара пальто выскальзывали из неплотно закрытого дубового шкафа. Гоголь стояла на пороге и не смела дышать, горько оглядывая скромное убранство. Холодное утреннее солнце проскальзывало в окно, и сырая серость ложилась на пол и темное дерево поставленных у стены лавок. Николине Васильевне казалось, что комната должна выглядеть как-то иначе после смерти Жаклин Петровны, да вот только все было обставлено так, будто Гуро вышла всего на пару минут и, если неожиданно вернется назад, очень удивится, встретив замершую на пороге девушку. Но женщина не вернется. Гоголь кисло сморщилась и шагнула внутрь, как за невидимую черту, отделяющую ее от совершенно иного мира, и вновь огляделась. Лишь тишина была ее попутчиком, и Гоголь не находила ничего, что бы смогло привлечь ее взгляд. Лишь пара бумаг на столе, на которых лежала книга обложкой вниз, чтобы их не снесло ветром случайного сквозняка из хлипких окон. И Николина Васильевна подошла ближе, с печальным трепетом касаясь пальцами края мебели, задевая стоящую свечку и перо у чернильницы, чтобы потом, проведя невесомую линию, донести руку до лежащей книги. В груди кольнуло неясной догадкой, но Николина Васильевна, уставшая от предостережений собственной интуиции, мягко взяла в ладонь книгу, переворачивая ее лицевой стороной к себе. «Ганц Кюхельгартен» Девушка вздрогнула всем телом, и даже волосы зашевелились на ее затылке, а глаза неверующе уставились на книгу в собственных руках. Николина Васильевна даже открыла томик и пролистала его несколько раз, и строчки, написанные внутри, будили в ней желчь напополам со стыдом и невыразимым удивлением. Слезы брызнули из ее глаз, и Николина Васильевна захлопнула томик, неаккуратно швырнув его обратно на стол. Она не плакала с тех пор, как покинула Петербург. Не плакала с тех пор, как Жаклин Петровна взяла за привычку заплетать ей волосы. Не плакала с тех пор, как ощутила настоящую потребность в чужой ласке и принятии. А тут. Свербело в груди от всего того, что оставалось недосказанным и невыраженным, что было сперва столь эфемерным и призрачным, а потом – тяжелой ношей сдавило плечи, перетянуло ребра и выбило из легких весь воздух. Тогда Всадник пришел за нею. И она, не помня саму себя, не чувствуя самой себя, бежала к нему. И добежала бы, если бы не Гуро. Не Жаклин Петровна. Просто Жаклин. «Что же вы так убивайтесь, голубушка?» - почудилось Николине Васильевне, и слезы ее стали горше и неудержимее. – «Не смейте плакать, лучше уж прикажите Якиму оставить ваши вещи в покое. Неужто вы уезжать собрались, Николина Васильевна?» Девушка неведомо кому отчаянно замотала головой, сглатывая слезы. Нет, не собиралась, и нет, теперь уж точно никуда не поедет. И, наскоро вытирая влажность с щек, Гоголь решительно вышла из комнаты, отзывать Якима и докладывать господину Бинху, что она совершенно не намерена покидать Диканьку, покуда сюда не явится новый следователь. А пока и она сама тут справится. Своими силами. «Нет, Николина Васильевна, своими чудесными силами.»