Мы с тобой одного страха

И снова приходит ощущение вырванности, выдранности из ткани бытия; материя, из которой состоит всё сущее, в очередной раз расползается с гнилым треском истончившихся и лопнувших волокон. Ещё одна мутная не-явь, ещё один дурной не-сон. Как будто ощущения собственной неуместности, не принадлежности всему происходящему вокруг, что постоянно сопровождало его в часы бодрствования, было недостаточно, чтобы сделать его жизнь совершенно невыносимой! Что на этот раз? Снова белые мёртвые руки, тянущиеся к нему то ли в мольбе, то ли в алчном, злонамеренном порыве? Неестественного цвета глаза - выпученные буркала, затянутые поволокой, следящие за ним неотрывно, а в них самих - потустороннее мерцание болотных огней и тина? Кровь, слизь и грязь, плесень, затхлость и мертвенная стылость, насильственно вторгающиеся в его тело сквозь ноздри, уши и зрачки; он готов оказать сопротивление, он готов встретить очередной кошмар с высоко поднятой головой - но готовности всегда хватает только на первые несколько мгновений. Потом он сдаётся. Он всегда сдаётся. Всегда. Но не на этот раз. На этот раз сдаваться не пришлось. Потому что его встретили не грязь и не тина. Не кровь и не слизь. Не острое, жестокое стремление причинить ему вред, дотянуться, разорвать на куски, добраться до нервов и сердца, запустить в него, трепещущее, пальцы. Не сладкий и гнилостный похотливый морок, своими липкими прикосновениями оставляющий на коже влажные следы, которые - как мерещится - обязательно должны переходить наутро в багровые пятна, какими клеймит крапива своего губителя. Всё это ещё вернётся, всенепременно вернётся, как бы Николай ни хотел иного, но сейчас... Сейчас. Комната, пропитанная полумраком; на столе - неровным пламенем горит свеча, и от её неверного огня по углам пляшут тени. У стен протянулись полки с книгами - корешки составлены друг с другом впритык, отблёскивают золотым тиснением. Надписей на них не разглядеть, не понять; Николай зацепился взглядом за буквы, просто не смог иначе: его душа влеклась к слову - устному ли, печатному ли, рукописному ли. Но язык, которым были записаны названия, не был русским. Латиница, не кириллица - и это само по себе возбуждало интерес. Будь обстоятельства иными, он бы попросил соизволения у владельца книг и приник к ним, пользуясь тем скудным знанием иностранных языков, кое приобрёл в Гимназии высших наук в Нежине. Но сейчас думать стоило не о том. Потому что за столом, положив голову на сложенные руки, спал человек. Тёмные его волосы разметались по листам бумаги, на которых покоилось спрятанное в сгибе локтя лицо; чернила из стоящей рядом, у свечи, чернильницы растеклись и измарали дерево и бумагу топкими кляксами. Добрались они и до волос незнакомца, склеивая по правой стороне пряди. Будь в комнате немногим сумрачней - и чернила можно было бы легко принять за кровь. А спящего человека, следовательно - за мёртвое тело, а записи на листах бумаги - за предсмертное письмо; но чернила явственно были чернилами, и дыхание, поднимавшее и опускавшее его лопатки, разубеждало в этой мысли окончательно. Оно было едва слышимым и едва заметным - но всё же было. В попытке понять, как здесь оказался - в незнакомой комнате, по всей видимости являвшейся рабочим кабинетом человека, которого он никогда в жизни не видел - Николай оглянулся через плечо. Дверь была прямо за ним, тяжёлая и некрашеная. Он попытался её отворить, сперва потянув на себя, потом толкнув, - но створка не поддалась. Он снова обратил свой взгляд в прежнем направлении, где горела свеча и спал за столом человек. За спиной спящего колыхались занавеси, скрывая от глаз окно и мир за ним. Они служили ещё одним препятствием тому, чтобы понять, где он находится; единственное, что Николай мог бы утверждать почти наверняка - то, что комната эта не принадлежала сельскому дому; не могла она находиться, скорее всего, и в Малороссии, и маловероятно, чтобы в Российской Империи вовсе. Это было странно. Для сна всё казалось слишком реальным: слабый запах свечной гари и разогретого воска, приглушённый звук шагов по ковру, то неуютное ощущение, которое всегда бывает в чужих стенах, в незнакомой обстановке. В горле свернулся ком, как будто Николай только что проглотил свежую смолу, выступившую на раненом стволе дерева, и она застряла, не дойдя до желудка - распирая гортань, мешая дышать. Внутренности стянуло узлом, а по коже бежали знобкие, скользкие мурашки. Чувство было до тошноты привычным. Непривычным было то, куда занесло его видение. В жизни Николая не было ничего, что могло бы связать его с этим местом. Он осторожно, настороженно приблизился к столу, не зная, чего боится или желает больше: того, чтобы сидящий за ним человек проснулся и рассеял окружавший ситуацию туман хоть отчасти, или того, чтобы присутствие незваного гостя его не потревожило вовсе. Может быть, на одном из разбросанных по крышке стола листов он найдёт ответ на загадку своего появления здесь? А если даже не ответ, то хоть ключ к нему?.. Но когда до стола оставался всего один шаг, пламя свечи, до того едва дрожавшее, затрепетало, заплескалось, забилось. Затрещало в стоялом воздухе комнаты. Человек за столом сделал глубокий вдох, шумный от того, что сквозь зубы; застонал, как от надсадной головной или зубной боли; пошевелился. Поднял голову и встретился с Николаем взглядом. Николай застыл, где стоял, поражённый внезапным оцепенением - холодным и свинцовым, как вода в полынье январской ночью. Что сказать? Представиться ли? Рассыпаться в извинениях? В оправданиях? Что если он преступно забрался к человеку в дом, сам того не зная, и забыл всю ту цепочку событий, которая могла к этому привести? Забыл - начисто? Язык онемел и не повиновался - но даже будь он послушен, Николаю всё равно нечего было бы сказать. Впрочем, молчание, приведшее Николая в столь глубокое замешательство, долго не продлилось. Проснувшийся - теперь свет свечного пламени и сменившееся положение лица позволили разглядеть его наружность и определить, что принадлежит она молодому мужчине, предположительно ровеснику самого Николая, растрёпанному и мятому, с неуловимо нерусскими чертами - посмотрел на незваного гостя пристально, хотя и несколько мутно, и спросил: - Who are you? Двумя равновеликими течениями пришло понимание. Одна его доля складывалась из скудных останков гимназической зубрёжки, другая была подспудной, поднявшейся из потёмков и глубины; из источника, что был куда глубже, первичней и сокровенней, чем любые полученные формальным путём знания. "Кто вы?" - вот что спросил у него человек. И Николай осознал, что совершенно не способен ему ответить. Ведь действительно, кто он? Николай, сын Василия. Со смешной фамилией. Писарь, которого занесло... которого занесли... - мысль о Якове обожгла и обледенила... - который сам занёсся в места, где когда-то был рождён. Поэт и писатель - вычеркнуть - бумагомаратель. Неспособный выполнять толком работу, которую от него требуют, - но, кажется, способный на то, чего от него категорически не желают. Никто не желает, кроме... но теперь уже... Нет, в первый раз было правильно. Не желает никто. За неимением лучшего ответа, Николай представился: - Гоголь, Николай Васильевич. И добавил: - Прошу прощения, но я не совсем... - Am I dreaming? - нетерпеливо перебил его незнакомец. - The language you speak... It is not English, is it? So why am I able to understand you? Gogol... Is it your name? Если бы Николаю пришлось судить лишь по тону, которым были заданы эти вопросы, он бы сейчас наверняка совсем потерялся бы, и смог бы лишь бессмысленно открывать рот, ощущая, как горят от стыда щёки. Но понимание пришло снова - и теперь полученные в Гимназии знания были уже совершенно не при чём. - Возможно, вы и спите. Но тогда я тоже сплю, и мы с вами видим один сон. Я бы предположил, что вы мне снитесь - но уверен, что с вашей точки зрения всё выглядит, будто снюсь вам я. Я говорю по-русски... Вы, смею предположить, по-английски? Причина, по которой мы понимаем друг друга, от меня ускользает точно так же, как и от вас, к сожалению. Николай не знал, что придало ему отваги так свободно разговаривать с незнакомцем, делать столь смелые предположения; быть может, то, что другого объяснения дать он всё равно не сумел бы? Чем может оказаться происходящее, кроме как сном? Откуда может придти понимание слов, произнесённых на чужом языке, кроме как из глубин сна? У снов свои законы, свои правила. Николаю не оставалось ничего, кроме как подчиниться им. - What an odd, fancy dream... - выдохнул незнакомец и внезапно протянул руку - не вставая со стула и практически перевесившись через крышку стола. - Edgar Allan Poe. Nice to make your acquaintance, Gogol. - Мне тоже очень приятно, Аллан По, - призвал на помощь вежливость, которая изредка его спасала в деликатных ситуациях, Николай, и осторожно пожал руку. Ладонь была сухой и горячей – даже чересчур, нездорово горячей, словно её владельца сжигала изнутри лихорадка. На мгновение Николай почувствовал стыд – за то, насколько его собственная ладонь, его собственные пальцы были холодными и скользкими в сравнении. Но этот стыд был привычен, как нательная рубаха, и кололся давным-давно затупленной иглой. Николай проглотил его сквозь смоляной ком, всё так же распиравший горло, и позволил растечься жгучей лужицей на его обычном месте под ложечкой. Аллан По на мгновение поморщился, и Николай обмер, разжав враз ослабшие пальцы - неужто сказал или сделал что-то не то? Может, рука была протянута вовсе не для рукопожатия, а он?.. Но Аллан По не оттолкнул от себя чужую кисть, как почти ожидал от него Николай - с негодованием или отвращением, как отталкивают от себя найденную в молоке жабу. Он задержал прикосновение, прежде чем его прервать, и поправил: - No, that's not quite right. It is not Allan Poe, it's Edgar Poe, or just Edgar. Please, I would be much obliged if you called me Edgar, by my name. For those who crossed their paths in the land of dreams, there is no need for such formalities. Николай мысленно ударил себя по лбу. Как же он мог запамятовать, что русские имя, фамилия и по-батькови вовсе не соответствуют чужестранным правилам именования! Эдгар Аллан По наверняка заключил, что "Гоголь" - не фамилия, а имя, и даже спросил его, так ли это! Вежливость спасала его далеко не всегда, определённо. - Прошу тогда и меня звать по имени, пусть это и несколько непривычно... Зовите меня Николай, Эдгар. Гоголь - моя фамилия. А лишние расшаркивания действительно ни к чему, если мы даже не определились, кто из нас кому снится. Эдгар коротко хохотнул и подобрал под себя руки. В процессе этих перемещений локоть его зацепил чернильницу, и Николай уж было вздрогнул, ожидая, что она опрокинется - но ничего не произошло. При более внимательном рассмотрении он обнаружил, что чернильница была утоплена в кусок мрамора с широким основанием, и потому единственным горестным исходом неловкости Эдгара стало чернильное пятно, расплывшееся по рукаву его сорочки. Поскольку оно прибавилось к сонму других сходных пятен, Николай заключил, что его новый знакомый не увидит трагедии в появлении ещё одного. Он был прав - Эдгар, казалось, даже не заметил усугубившегося состояния своей одежды. Он отвёл взгляд от Николая и теперь задумчиво взирал на страницы перед собой. Николаю был знаком этот взгляд. Он видел его иногда - в зеркале. - Of all times and places... Why did the foresightful Fate choose you to show me in my dreams? Is the reason even fathomable to a man? Why now, when the direst of circumstances drove me into a corner? Those dead bodies... Murder. Murder! And here you are. For what? Блеск в его светлых глазах был... загнанным. Николаю был знаком этот блеск. Он видел его иногда - в зеркале. Особенно в последнее время - если бы в Диканьке было больше зеркал. - Постойте. Вы говорите о мёртвых телах... об убийстве? Убийствах? Кажется, у меня есть ответ на ваш вопрос - на тот, где вы обращались к судьбе, нас сведшей, и осведомлялись о причине сему. Я не вполне могу представить, по какой её прихоти мы друг другу снимся, и каков, гм, механизм этого процесса... - здесь он запнулся, вспоминая все те бессчётные разы, когда сам задавался вопросами: почему? почему сейчас? почему с ним? почему - и для чего?.. - а затем продолжил: - Но у меня есть некоторые весьма любопытные предположения. Эдгар поднял брови и сделал неопределённый жест - развёл руки, повёрнутые в сторону Николая ладонями. - If you please?.. Он не сделал попытки подняться со стула и не предложил Николаю присесть. Если говорить по правде, присаживаться было и некуда - разве что прямо на стол, о чём немыслимо и думать; и тем, кто без спроса вторгся в чужое жилое пространство, был Николай, а не Эдгар, так что неудивительно, что тот не стал его привечать, как дорогого гостя. Но это не вязалось с его фамильярным, почти панибратским обращением по имени. И разница в положении - Николай стоял перед его столом, как нашкодивший школяр - сбивала с толку ещё сильнее и заставляла чувствовать себя, словно на экзамене, где учитель ждёт от тебя ответа на вопрос, ответа на который ты не знаешь наверняка, но пытаешься догадаться, выведя его из уже известного; и ты говоришь и говоришь, и слова тебе самому кажутся гладкими и правильными, нанизанными на одну общую нить - а учитель всё кивает и кивает твоей речи, и почему-то в тебе поселяется страх, что кивает он вовсе не одобрительно, не потому что согласен. А в такт своим мыслям, в которых он уже давным-давно решил, что видит перед собой олуха беспросветного, и не прерывает тебя лишь потому, что находит твои измышления забавными. И как только ты закроешь рот, поставив в своём ответе точку - он расхохочется, откинувшись на спинку стула, и несколько раз издевательски хлопнет ладонью об ладонь, размеренно и неспешно. И откуда только пришли эти вздорные мысли?.. Последний формальный экзамен Николай сдавал уже очень давно. И не суть важно, что в его жизни каждый новый Божий день казался таким экзаменом, равно как и едва ли не всё его наполнение. Николай набрал в грудь воздуха для храбрости, и произнёс: - Ваше положение кажется мне сходным с моим. Скажите, - он кивнул на перепачканные чернилами листы бумаги, - вы писатель? Или, быть может, поэт? - I'm both, although some people would, most likely, question this assertion. Damn, some days I am quite inclined to question it myself, - взгляд Эдгара снова упёрся в листы бумаги, но теперь был не задумчивым, а скорее раздражённым с лёгким оттенком недоумения - будто он то ли не мог понять, почему именно столь не уверен в собственном писательском и поэтическом даре, то ли удивлялся, откуда вообще взялись бумага и чернила на его столе. А может быть, его беспокоил беспорядок, и Николай пришёл к неверному умозаключению насчёт того, что оный был обычным, повседневным состоянием стола. - Весьма знакомое чувство. Смею вам признаться, я тоже не обделён литературным талантом - или так, по крайней мере, мне иногда кажется. Но в последнее время обстоятельства сложились таким образом, - на этом месте Николаю пришлось на мгновение умолкнуть, чтобы отогнать непрошеные видения, - что мне пришлось заняться несколько другой деятельностью. А именно, принять на себя обязательства по расследованию насильственной гибели девушек в одном из отдалённых мест Русской Империи. Впервые за короткое знакомство с Николаем Эдгар покинул полулежачее положение на крышке стола и выпрямился. Муть, которую не могли прогнать даже исключительные вести о совместном сне и пришельце из далёкой России, совершенно ушла из его глаз, не оставив после себя и следа; её сменили искры откровенного любопытства, разгоравшиеся всё ярче и ярче, пока к концу произнесённой им фразы не переросли в пламя. В нём по-прежнему горело любопытство - но и что-то ещё, чему Николай не мог найти подходящего определения. Что-то болезненное и жадное, почти плотоядное и почти страстное - и вот этого чего-то он не видел в зеркале никогда. - You don't say... Deaths by unnatural causes? Violent ones, wrought with ill intent? I venture to suggest that we found ourselves in quite a similar predicament! Николай кивнул, подавив в себе малодушное желание отступить на шаг назад. - Да, злополучные обстоятельства, в коих мы имели несчастье оказаться, выглядят весьма сходными. И у меня есть ещё одно предположение, которые вы, вероятно, найдёте безумным, способным родиться лишь в воспалённом разуме помешанного. Но прошу, Эдгар, выслушайте меня, - Николай умолк снова, не зная, как облечь в слова то, что собирался рассказать сейчас человеку, которого видел в первый раз. Как вообще говорят - о таком? Никакие правила этикета, никакие наблюдения за тем, как ведаются друг с другом иные люди, никакая прозорливость не могут дать нужных на то указаний. Заминка затянулась. Когда Эдгар, кажется, уже собрался открыть рот и поторопить Николая, тот сумел совладать с собой; дальнейшее промедление только усугубило бы неловкость и придало бы его словам вес, который почти наверняка стал бы излишним. Впрочем, какие бы предосторожности Николай ни принимал в разговоре, он был уверен, что обязательно найдёт способ оконфузиться всё равно. Следовало выложить всё начистоту и покончить с этим. - Видите ли, Эдгар... Тому, что я оказался в подобных обстоятельствах, есть причина. Следствию я начал содействовать в качестве судебного писаря... Но это лишь наружное оправдание моему присутствию. Не более чем отговорка. Многие могли бы сослужить ту же службу, но лучше. Настоящей же причиной, по которой Яков Петрович... следователь... позволил мне себя сопровождать, было нечто другое. Некое свойство, которым я обладаю, - и снова, уже в который раз, Николай замолчал, ища в лице собеседника заранее заготовленные насмешку или недоверие; но Эдгар слушал внимательно, и даже если его снедало нетерпение, он ничем его не выказывал. Ободрённый этим негласным, но зримым участием, Николай подобрал нить разговора вновь. - Это свойство, о котором я говорю... Свойство, послужившее настоящей причиной моего присутствия там, где были совершены злодеяния... Когда я оказываюсь рядом с местом, где произошло некое лиходейство, где покинула этот мир живая человеческая душа... Ко мне приходят видения. О том, как это случилось, как произошло. Я вижу жертву в момент её погибели, иногда - нечто большее или нечто иное. Обрывки мороков, наваждений. Временами туманные, временами - ясные и вещественные, будто это происходит со мной. То откровенные, то иносказательные. Символы, знаки... Имена. Чаще всего я сам не знаю, какой из них вывести смысл - но бывает, находится тот, кто истолкует их для меня. Кто-то, куда более осведомлённый о картине дела. И тогда мои слова... или скорее то, что я успеваю записать или зарисовать в таком состоянии... это может послужить ключом к раскрытию тайны. Недостающим осколком цветного стекла, из которого сложится сцена на витраже или мозаике. Последнее слово зависло в воздухе, прежде чем кануть в небытие вслед за остальными. Николай сцепил перед собой руки, переплетя пальцы у пояса. В желудке что-то ворочалось и истекало кислотой - что-то, куда более злотворное, чем смола. Он старался об этом не думать; усилием воли он перенёс своё внимание на костяшки пальцев, которые сдавил друг между другом, пока они не были готовы затрещать. Это было лучше, чем сосредотачиваться на том, что... Треск - бесконечно более громкий, чем могли бы хрустнуть его кости - и грохот. Стул, на котором сидел Эдгар, лежал на полу опрокинутый - а сам Эдгар вскочил и теперь опирался обеими ладонями на стол, подавшись вперёд с таким напором, что желание отступить назад стало почти невыносимым. Его руки ещё больше пачкались в чернилах, а своим правым мизинцем он и вовсе влез в чёрную лужицу целиком - но он, очевидно, этого совершенно не замечал, и обратил всё своё внимание, всю свою лихорадочную энергию на Николая. - So, as I've gathered from your words, you possess an extraordinary ability, the ability to attain insights into the occurrences of the past, the lives of people long gone... Is it what you've meant? Their experiences, their deaths... What a peculiar faculty! Indeed, now I'm fully able to see, why we were brought together by Divine Providence! Николай ожидал чего угодно, от откровенной, щерящей зубы насмешки до вежливой смены темы, когда тебе продолжают сиять любезной улыбкой и вести с тобой светские разговоры, но по ту сторону глаз что-то захлопывается, беззвучно и резко - словно закрывается дверь, незримая и скрытая где-то в глубине, но безусловно существующая, и одним своим существованием доказывающая, что тебе здесь больше не рады по-настоящему; он ожидал подобного, он был к этому готов или уверил себя, что был готов... Но прямое, бесхитростное, не требующее никаких доказательств доверие? В это было слишком сложно поверить. - Не знаю уж, в Провидении здесь дело, или в чём ином, - осторожно ответил он, впившись ногтями правой руки в костяшки левой - как напоминание, что всё ещё является человеком из плоти и крови, телесным существом, полным органов, что делают его способным извлекать из себя звуки, - но я действительно это, кажется, умею. Вы мне верите?.. "...или ваши слова - продолжение глупой и несмешной шутки, жестокий и неуместный розыгрыш? Кивать и поддакивать, сделать вид, что поверили, улыбаться и брать меж своих ладоней мою руку, как привечают не просто дорогого гостя, а дорогого друга?.. Лишь для того, чтобы после тепло в голосе сменилось февральской стужей, чтобы искры в глазах превратились в морозные узоры на оконном стекле?.." - но это Николай уже вслух не добавил, оставив пустоту непроизнесённых слов звенеть в окружающем пространстве. Эдгар - всё так же не обращая внимания на чернила, теперь почти не оставлявшие на его руках и рукавах его сорочки чистого места - обогнул стол и оперся на него спиной, или, вернее будет сказать, частью тела её пониже. Скрестил на груди руки. Николай всё-таки отступил, разрывая расстояние между ними - иначе пришлось бы стоять с ним почти нос к носу; ещё чуть-чуть, и их дыхание бы смешивалось. При мысли об этом по телу шла неприятная, кислая дрожь, а во рту поселялся гадостный привкус. Теперь также стало ощутимо, что Эдгар распространяет вокруг себя застарелую спиртовую вонь - не так, будто пил недавно, а словно бы долгое время провёл в винном погребе, где жил нагишом в бочке для сбраживания винограда и весь пропитался парами. Самого же Эдгара близость их тел друг к другу, кажется, не беспокоила вовсе; он склонил голову набок и посмотрел на Николая с прежней живостью. - Do I believe you? I am quite comfortable to tell you that yes, I do believe everything you've told me. However, don't make a mistake of attributing it to my gullibility; I am not one to treat improbable talks lightly, gasping at every titillating word. The realm of reason is my domain; what are dramatic speeches, if they are not substantiated by proper facts and logical inferences? So don't take me for a naïve sort; I'm not a dewy-eyed simpleton. В эти мгновения в Эдгаре и впрямь было сложно заподозрить простофилю, открыв рот внимающего байкам и верящего каждому их слову; если поначалу простецкое его отношение к собственному виду, сумбурность в движениях и жгучий, воспалённый взгляд наводили на мысли, что человеком он может оказаться чуждым земных дел и безалаберным, витающим в высших сферах - то теперешние его речи выдавали личность проницательную, обладающую незаурядным умом. Сказанное им насчёт утверждений, что не основываются на явлениях реального мира и не следуют стройным мыслительным построениям, звучало весомо. И не просто весомо: Николай знал того, кто мог бы разделить подобный сентимент хоть отчасти. Вернее, не знал, а знавал - и эта мысль по-прежнему причиняла боль. Вновь крепко, почти до хруста, сжав пальцы, Николай отогнал её прочь; она мешала быть здесь и сейчас, вести разговор. Она не должна была отвлечь его от нестыковки, что почудилась ему в словах Эдгара. Утверждение, что он не принимает чужие речи на веру так запросто, что он требует их подтверждения фактами, берущими своё начало в вещественной действительности, никак не вязалось с признанием того, что он верит в сказанное Николаем, а следовательно - и в его противоестественные возможности. - Вы и вправду мне верите? Но почему же? Неужто одного лишь моего прихода к вам во сне достаточно, чтобы подтвердить, что мои слова представляют собой нечто большее, чем пустое, зряшное суесловие?.. Эдгар ухмыльнулся, и от этой ухмылки в груди Николая бы всё оборвалось, если б оное движение губ не было совершенно лишено злобы или любого иного дурного чувства. А если даже в ней проскользнуло нечто тёмное и лихое, некая пасмурная, но шальная тень - она никак не относилась к Николаю; это он откуда-то знал точно, пусть даже в голову Эдгара хода у него быть никак не могло. - You are right to wonder. However, I have a very specific reason to give credence to your claims, no matter how bizarre or outlandish they are. You see, my friend, - на этом месте его речи Николай заподозрил, что Эдгар использовал приветливое и интимное слово "друг" лишь потому, что не уловил имя или боялся исковеркать его при произношении; но даже если причина была именно в этом, чего Николай не мог знать наверняка, "мой друг" всё же звучало куда любезней и милее сердцу, чем любые иные словесные подмены, - the reason for my eagerness to trust you is that I did, too, find myself in possession of a peculiar power, which, seemingly, lies outside the boundaries of the natural world. Он посмотрел на собеседника с торжественностью, которая подобает столь поворотному признанию; Николай воззрился на него в ответ, чувствуя, как растапливается в горле мешающий говорить и дышать смоляной комок - то ли стекая вниз, то ли сходя на нет. - Вы говорите... что тоже замечали за собой нечто необычное? Некую силу, другим людям неподвластную?.. Эдгар кивнул и расплёл руки, ухватился за край стола, будто тот неожиданно шатнулся под ним и тем самым заставил потерять равновесие. Николай даже пробежался взглядом по комнате, чтобы проверить - но пол определённо не качался, и полки стояли у стен всё так же недвижимо. Только пламя свечи всё билось и билось на фитиле, будто хотело выбраться, оказаться от своего воскового насеста как можно дальше; но, сколь бы испуганным или ярящимся оно ни было, сколь бы отчаянно ни бросало себя на окружающий мир - его попытки освободиться пропадали втуне. И благо, что так - ибо, лишившись своей привязи, оно лишилось бы и питающей его пуповины, и неминуемо бы погасло, как уходит жизнь из берёзового листа с отнятым черенком или из цветка, что был сорван со стебля. Иногда Николаю казалось, что его душу и его тело соединяет точно такая же пуповина-привязь. И при том - куда более длинная, чем у других людей, и - возможно, именно поэтому - куда более заметная. Неужели что-то такое ощущал и Эдгар?.. Но задать подобный вопрос Николай ни за что не отважился бы. Тем более, Эдгар ещё не ответил и на предыдущий. Сейчас он изучал узоры ковра у своих ног и нарушать молчание не спешил. Черты лица его будто бы застыли, но не каменно, как вышедшие из-под резца скульптора, а как застывает причудливыми каплями стёкший по свечному огарку воск, ещё мягкий. Брови его хмурились, а прежде блестящие глаза подёрнулись матовой пеленой. - I see dead bodies, - наконец, произнёс он. - Not in the sense that I have visions of dead bodies, or see optical manifestations of the deceased. I see corporeal vessels, in which a living soul once resided. The human skeletons, the corpses of beasts and birds... I can see them, no matter how deep they are buried. Or immured into a wall, or encased in the most fine leaden casket. Six feet of impenetrable soil do not obstruct my gaze; I would see them even if they were buried sixteen, or sixty feet under the ground! Эдгар оторвал взгляд от ковра, на который перед этим глядел столь внимательно; ещё не ушедшая из глаз, пусть и истончившаяся до почти полной прозрачности поволока заставила Николая подумать: что если смотрел Эдгар не на ковёр, не на расцвечивающие его арабески - а за него, глубоко внутрь? Он сказал, что видит мёртвые тела, тела людей и животных, и ничто не может послужить его взгляду препятствием. Видит ли он их в их теперешнем облике, изъеденные разложением, дошедшие сквозь время не полностью, а лишь своими остовами? Или такими, как в момент, когда душа покинула сосуд из плоти - почти не подёрнутыми тлением, не порченными природной стихией? Каково это - придти на погост и видеть, как под твоими ногами глубоко в земле лежат люди, нашедшие своё последнее пристанище и вкушающие вечный покой? Точно знать, где они похоронены - или не похоронены, что в десятки раз хуже и страшнее?.. Видимо, на его лице что-то проявилось - то ли сочувствие, то ли несколько брезгливое удивление, то ли страх - потому что Эдгар снова усмехнулся, и было в этой усмешке больше горечи, чем в самом крепком и неподслащенным чёрном кофии. - And, before you ask me, I shall let you know: its distance is limited only by my faculty of vision - I can see them as far as my eyesight allows. I am able to discern the details of their cadaveric image with the same degree of minuteness, as I would be able to, if there were no obstacles whatsoever. I see through what should be impervious to a human eye; however, only corpses can be targeted by this transnormal vision. Bowels of the earth, moles and worms, hidden secrets - everything that is alive or have never been alive in the first place is as obscure to me as it is for any regular person. Теперь Николай понимал, почему его новый знакомый столь легко принял его слова на веру, отнёсся к ним с готовностью, коей сложно было ожидать даже от ребёнка. В том не было ничего удивительного, если он сам обнаружил себя обладателем невероятных способностей, несчастным их носителем. В том, чтобы видеть мёртвые тела и ничего кроме них, даже не было особой пользы. К чему человеку знать, что за останки покоятся под его ногами? К чему видеть мёртвых птиц в каминных трубах? Сотни и сотни скелетов, чьи кости можно рассмотреть в подробностях, будто ничто не препятствует твоему взору - но зачем? - And this mere fact is not the worst that is for me in it, - прервал потрясённые размышления Николая Эдгар, видимо, ещё не завершивший речь. - The worst of all is that the corpses I see, they... Some of them did not undergo a proper burial and did not succumb to a peaceful death. На его лицо, прежде застывшее, словно набросили исказившую черты паутину. То ли пляска теней, подхлёстываемая мечущимся пламенем свечи, то ли некая невыразимая и от того мучительная эмоция изменили его, превратили на мгновение его облик в живую, потустороннюю маску. - Вы... под "не похороненными по-христиански" и "встретившими насильственную смерть" вы имеете в виду жертв преступлений? Тех несчастных, чья жизнь была оборвана в расцвете лет, и чьи тела злодей спрятал от глаз людских, не озаботившись подлинным погребением? - Николай спросил его, с трудом шевеля пересохшими, занемелыми губами. На ум снова пришли бледные тела, восковые, навеки смеженные веки. Как податливо и недвижимо свешивается с наспех сочинённого анатомического стола рука. Прозрачные ногти с сине-лиловым ложем, с запёкшейся под ними грязью. Как тошнотно хрустят теснимые металлом кости, как отходит от них вялая, обескровленная плоть. Как... - I didn't say "violent deaths" as in "the deaths caused by violence", - голос Эдгара благословенно перебил его мысли. - Although, I truly was quite unfortunate to see a few poor lads and lasses, who did fall victims to one dreadful crime or another, and then were never discovered, being lodged deep within a tree trunk or put in the basement and walled up. Being consigned to eternal rest in an ungodly, undignified place is rather horrific, I have to admit. But what I've meant, what I've referred to as "not a peaceful death" - it is so much worse, so much more harrowing. - Но что может быть хуже и страшнее, чем стать жертвой намеренного злодейства? - Николай не был уверен, что желает это знать, но спросил всё равно, словно бы против своей воли. - Чем попасть в руки человека... в руки чудовища, что не озаботится не только твоими желаниями и стремлениями, не только твоими мечтами, не только твоим желанием жить, - но и твоей посмертной судьбой? Что должна чувствовать человеческая душа, покидая тело и зная, что некому будет его оплакать? Что родня не бросит последний взгляд на милое сердцу лицо, не омоет тело, не уложит в гроб, не бросит на него горсть земли, не обскорбит как должно, выплакивая горе наружу, пока на их и ушедшую души не снизойдёт покой? Уходить, зная, что твоя бренная оболочка будет гнить в трясине посреди лесной глуши или в чьём-нибудь подвале, брошенная, как ненужная более, сломанная тряпичная кукла, или даже не как кукла, потому что куклы любимы, потому что ими дорожат и тем самым населяют частью своей души, а как... как что-то пустое и дешёвое, не имевшее никакой ценности, как предмет, как гниющий, изъеденный древоточцами сломанный стул, более не нужный... Что? Что может быть хуже?.. Выпустив из грудной клетки всю неожиданно страстную тираду, Николай замолк в смущении и отступил ещё на шаг; его щёки горели, и по ним наверняка шли жгучие красные пятна. Что на него нашло, что он принялся столь пылко объясняться, говорить со столь непривычной для него ретивостью? Так, словно от произнесённого зависит его собственная судьба, его собственная жизнь - или смерть?.. Но непохоже, чтобы горячечные речи чем-то смутили Эдгара - он выглядел привыкшим к столь ярым словоизлияниям; и более того - на лице его промелькнуло довольство, будто бы слова Николая его чем-то обрадовали. Это было мрачное, болезненное довольство, и при иных обстоятельствах его можно было бы назвать пугающим или даже зловещим - но в нём по-прежнему не было никакой злобы, направленной напрямую на Николая. Он словно бы иронически улыбался своим мыслям, как лихо улыбаются полынной горечи во рту, когда так, что невмоготу терпеть, болит зуб, и горькая полынь должна помочь против боли. - The single most ungodly thing that is much more woeful and atrocious, than not receiving a proper burial after your death, is to be buried properly, in accordance with every Christian funeral custom... but before your death. Id est, prematurely. Может быть, если бы Эдгар разговаривал с ним по-русски, его слова не возымели бы столь сокрушительного действия. Может быть, тогда Николаю удалось бы отрешиться от их значения, уцепиться за их звуковые оболочки, отшелушить их от смысла, отбросить его зёрна в сторону и остаться с плевелами и порожней мякиной. Может быть, он бы смог отмахнуться, откреститься, оставить себя в кои-то веки невовлечённым... но сейчас. Сейчас вместе с наружной формой слов в его голову вливалось и содержание. Образы того, что слова на незнакомом языке должны были означать. Зримая, плотная, давящая, ничем не нарушаемая темнота. Где ты приходишь в себя и не можешь уразуметь, закрыты твои глаза или нет - они столь бесполезны, что их уже может не быть вовсе - выклеваны птицами, выедены падальщиками, источены червями, и в глазницах давным-давно поселились слизни. Ты не знаешь, жив ещё или нет, ты завис, сдавленный темнотой со всех сторон, и она наваливается на грудь, и мешает дышать, мешает расправить лёгкие, и они наливаются тупой, ноющей болью, и ты хватаешь воздух, и давишься им, потому что он не пригоден для дыхания, он сырой, землистый и плотный, и раздирает горло, или это не он, нет - это крик раздирает горло, но ты его не слышишь, или слышишь, но сам того не знаешь, потому что темнота оглушительнее любого крика, она давит на уши, она пытается их проломить, ворваться в твою голову, взять её приступом, наполнить собой, подчинить, сломить твоё сопротивление. А ты сопротивляешься, ты бьёшься, ты пытаешься выбраться - отсюда, немедленно, как можно скорее, потому что это невыносимо, потому что так нельзя, потому что нет, нет, нет... но вокруг твёрдость, вокруг стены, дерево или что-то, что-то другое, и ты надеешься, что, быть может, оно податливо; ты царапаешь его, ты запускаешь в него ногти - и оно поддаётся, в первые мгновения оно поддаётся, и рвётся, и позволяет затолкать в себя пальцы, и пальцы встречают что-то мягкое, и ты на какое-то мгновение, воспалённый надеждой, даже перестаёшь кричать; ты раздираешь мягкое и устремляешься прочь, прочь, прочь - но мягкое и податливое заканчивается, заканчивается быстрее, чем заполошенное, неистово бьющееся сердце успевает сделать десяток ударов. И ты снова натыкаешься на твёрдое, и ссаживаешь об него кожу, и обламываешь ногти, и разбиваешь пальцы, и растерзываешь их о преграду - растерзываешь себя о преграду. И ты снова разрываешься изнутри криком, давясь на каждом глотке плесневелого воздуха, и зовёшь, зовёшь в надежде, что кто-то там, на той стороне, услышит. Что вот сейчас, уже сейчас твой голос доносится до чьих-то ушей, что кто-то вот прямо сейчас тебя слышит и понимает, что произошло ужасное. Что произошла ошибка, что ты был похоронен заживо, что там, под землёй, в гробу сейчас находится живой человек, живое, бьющееся сердце, живая, трепещущая, содрогающаяся от страха душа. И тебя разроют, и над тобой уберут крышку, и ты снова вернёшься под солнце и небо, на свет божий. Что произойдёт чудо. Но чуда не происходит - вернее, оно оборачивается самым страшным кошмаром. Потому что, сколько бы ты ни надеялся, наверху, над тобой никого нет - а даже если был, то давно сбежал в ужасе, греша на нечистую силу, и возвращаться не собирается. Твои крики напрасны, и биться напрасно, потому что твоя темница наглухо заколочена и придавлена многими пудами земли. И ты останешься здесь, останешься, пока не кончится воздух для криков, пока не разобьёшь себя в кровь и мясо, пока не устанешь бороться за себя, пока тебе не станет всё равно. И тогда, когда тебе станет всё равно, когда ты перестанешь слышать своё дыхание, когда замедлит свои удары утомлённое, измученное сердце, когда нальются апатией и вялостью твои члены, когда судороги сведут по очереди все твои мышцы и затем отпустят их навсегда... Тогда... Тогда... Николай резко распахнул глаза. Тёплое янтарное мерцание свечного огня, сколь бы тусклым оно ни было, ослепило его. По краям поля зрения мелькали и клубились чёрные мушки. Над головой его - благословенно высоко - распростёрся белёный потолок. Сам Николай лежал на полу, но, в отличие от многих прежних раз, когда приходил в себя в таком положении, его спина и затылок не опирались на твёрдые деревянные доски или каменные плиты и не вязли в топкой грязи. Сейчас под ним был ворсяной ковёр, не слишком чистый - но куда менее пакостный для лежания на нём, чем большинство иных поверхностей, и представляющий куда меньшую опасность об него зашибиться при падении. Голова ныла, но больше изнутри, не как от удара. И откуда-то сбоку доносился голос - полузнакомый, сбивчиво говорящий что-то, смысл чего уловить сразу не удалось. - ...me. I could not possibly foresee that my words would induce such a vehement reaction. В поле зрения, в добавление к потолку и продолжавшим беспорядочно сновать перед глазами тёмным точкам, появилась голова. Волосы на голове были растрёпанными, выражение лица - встревоженным и одновременно вдохновлённым, почти азартным. - Это я прошу меня простить, - произнёс Николай, отведя взгляд и предпочтя держать его на потолке, чем на хозяине комнаты; сердце, что билось так, словно желало вырваться из грудной клетки и покинуть бренную оболочку, приносящую ему столько стыда и горя, постепенно начинало униматься. Вдох, выдох. Глубокий, вкусный, насыщающий живительным воздухом, чистый и прозрачный, как холодная ключевая вода, от которой ломит зубы, вдох. Выдох - и лёгкие опадают беспрепятственно, по своей собственной воле, а не потому что на них давит свинцовая тяжесть земли. Вдох. Потолок медленно завращался над головой, пошёл рябью. Выдох. Снова застыл гладкой поверхностью, лишь тени шевелятся по углам, тянут усики и руки, переползают с места на место, да мельтешит несуществующий гнус. Вдох. - Наверное, за тем, что произошло, было весьма неприятно наблюдать. Подобная реакция... Прошу прощения. Движение рядом, и даже покрытый ковром, пол передаёт ощущение от него - едва заметную дрожь, уловимую хребтом и лопатками, теменными костями. Николай повернул голову и снова встретился с Эдгаром взглядом. Совсем не там, где ожидал: если раньше Эдгар нависал над ним, стоя, то теперь опустился рядом на пол, уселся по-басурмански. Что бы ни читалось в его лице, это точно не было насмешкой или жалостью - и за это Николай был благодарен. - Когда вы рассказали о своём даре, - продолжил говорить он, так и не сделав попытки подняться; то, что Эдгар, вместо того, чтобы подать ему руку или молча наблюдать, как он вскарабкивается на ноги сам, спустился к нему навстречу, унизил себя вместе с ним - словно бы разрешало отбросить приличия и прислушаться к тому, чего хочешь сам, чего желает тело; а оно желало лежать и не двигаться, и недурно бы, если бы бесконечно долго, - и о том, что он заставляет вас иногда видеть тела тех, кто был захоронен преждевременно, живыми... Я вспомнил о своём страхе. И вспомнил, как нечто подобное испытал сам. Я не был погребён по-настоящему, разумеется, и меня никогда не признавали мёртвым - но совсем недавно произошло нечто, что заставило меня думать, что я погребён. Это был... весьма неприятный опыт. На лице Эдгара по-прежнему не было написано жалости - но теперь в нём обнаруживалось нечто вроде понимания и сочувствия. Когда он заговорил, в голосе его была непривычная мягкость, некая безыскусная простота, на которую, как Николаю уже начинало было казаться, его товарищ по таланту и несчастью не был способен. - I know, how it is. I know, how it feels - for I suffered through the same circumstance as you did. Until recently, I had been subject to catalepsy, which presents quite a vexatious medical mystery. I was prone to falling into lethargic state, and very unexpectedly too. That stage of my life was tainted by constant fear: what if I were buried, while being in such an unresponsive state, the state that resembled death so closely?.. Не в силах выдерживать его пронзительный взгляд, Николай прикрыл веки. На внутренней их стороне плясали серо-розовые пятна. - Мои соболезнования. Этот недуг... как вы его назвали? "каталепсия"?.. он звучит как худший из всех, коими можно обладать. Или близко к тому. Лишаться чувств, терять сознание до такой степени, что тело могут принять за тело мертвеца... Едва ли дышать, вовсе не шевелиться... Неудивительно, что страх быть похороненному заживо преследовал вас. Я полагаю, равно как и страх однажды не проснуться... это должно быть тяжело. Но... вы говорите об этой хвори в прошедшем времени. Правильно ли я уразумел, сейчас вы от неё исцелились? Он снова открыл глаза. Комната ни в чём не изменилась, равно как и Эдгар, всё так же сидящий рядом, всё так же глядящий не него со сложной смесью чувств, где по-прежнему не было жалости. Только тени чуть утишили свою пляску, и чёрные точки заметно поубавились в числе. Пламя свечи умиротворилось и больше не рвалось с фитиля. Не колыхались занавески. - Not until I had to live through my worst nightmare. I thought I was buried alive after having been found in a cataleptic trance. - Вы... думали, что похоронены заживо? Но на самом деле это было не так? - Indeed. I was mistaken. After a tiring trip with my friend, I fell asleep on board of an anchored vessel that provided us with shelter, on a berth under its deck. When I woke up to voices of the laborers that were about to unload the sloop, my senses led me astray. I thought I was buried, when, in reality, I was nothing of that sort, and was very much alive and free to leave my confinement, - Эдгар покачал головой и улыбнулся - уже новой, доселе не виданной Николаем разновидностью горьких улыбок. Николай проследил за тем, как поднялись уголки его губ, как смялись рукава сорочки, когда Эдгар снова скрестил на груди руки, теперь уже сидя. Это было лучше, чем ускользнуть обратно в глубину, туда, где он не сможет не представлять, каково это было - очнуться под палубой судна, куда забрался штормовой ночью в поисках убежища, смертельно усталый; увидеть лишь темноту, почувствовать под собой и над собой лишь голые доски. Удерживать своё внимание на окружающей реальности, сколь бы в действительности они ни была эфемерной и принадлежащей ещё одному сну, было лучше, чем обращаться мыслями к пережитым наяву чужим кошмарам. Лучше - но необязательно проще. - Не столь уж важно, чем это было на самом деле. Вернее, важно - иначе сейчас бы вы рядом со мной не сидели, живой и во вполне добром здравии... но тогда, в тот самый момент - это было не так уж важно. Если вы думали, что были погребены под землёй, то для вас это было взаправду. Вы всё равно что пережили это. Благо, что это закончилось хорошо - но подобный опыт не может не оставлять след. - It did, - ответил Эдгар, ответил двумя простыми словами. И добавил: - It cured me of catalepsy. It vanished. I have never fallen into the petrified, death-like state since. Николай расхохотался. Это было глупо и стыдно, и совсем по-дурацки, но он ничего не мог с собой поделать. Смех рвался наружу, колючий и гранёный, весь с выпяченными заострёнными краями. Не уместный ни в груди, ни в горле, ни в пространстве комнаты. Николай смеялся и смеялся, а Эдгар продолжал на него смотреть. Николай не знал, с какими эмоциями во взгляде - он не смотрел на него в ответ. Он смотрел на пламя свечи, а оно всё билось и танцевало на фитиле, и вместе с ним плясали и кружились в хороводе тени. - Жаль, что в моём случае всё не так просто. Я бы не отказался, чтобы и у меня всё точно так же прошло. После звучавшего под этим потолком смеха его слова показались шелестом. Едва слышным шорохом. На языке стоял солёно-металлический привкус. Такой солёной и одновременно кислой, такой железистой едва ли не до горечи могла быть только кровь. На его плечо опустилась рука. Она должна была быть невыносимо горячей - но почему-то не была. Будто бы лихорадочный жар, ежечасно, ежедневно сжигающий тело одного человека сравнялся с жаром, разгоревшимся под кожей другого - разгоревшимся только сейчас. Прикосновение ощущалось, как вторжение - но вторжение, которое Николай встретил с признательностью. Впервые за долгое, невообразимо долгое, длиной в целую жизнь время ощущая, как внутри него, где-то в потаённых, недоступных даже его внутреннему взору глубинах, рушится и падает стена. - If it did, you, most probably, wouldn't be able to help in the investigation. And you, most probably, wouldn't be able to help me. Николай хотел ответить на это, хотел возразить его словам - ведь одно с другим не так уж связано? Ведь когда каталептические припадки Эдгара прекратились, он свою способность видеть мёртвые тела сквозь любые преграды не растерял?.. Ведь можно же, наверное - уметь и не страдать за это? А потом он вспомнил, как чернели и коробились в камине страницы книг, как языки пламени облизывали остатки его гордости и оставляли после себя пепел, как ушло в небытие - он надеялся, что в небытие, он боялся, что в небытие - его последнее "Как непонятен человек!", и осознал. Что всё равно уже однажды умер. Тогда, в голодном пламени камина. И, всего несколько дней спустя, он умер снова. В другом, ещё более жарком, ещё более гневном, ещё более голодном пламени. Всё из того, что он боялся, уже произошло. Или почти всё. В пепле можно остаться, из пепла можно восстать... можно многое - из пепла. Из пепла нельзя только превратиться в ещё больший пепел. Николай опёрся ладонями о ковёр, сделал над непослушным телом усилие - и сел. Так он был с Эдгаром почти одного роста. Даже немного выше, потому что тот сидел ссутулившись. - Значит, тебе нужна помощь в расследовании? Узнать, какой смертью погибли жертвы преступления на твоей стороне, и кто убийца? Я помогу. Не знаю, как именно - для этого мне нужно быть на месте, где свершилось злодеяние, а я наверняка проснусь утром в собственной постели далеко от твоих родных земель. Но, возможно, если ты ляжешь спать неподалёку оттуда, и я засну или упаду в обморок в то же самое время, судьба, чем бы она ни была, меня снова приведёт к тебе - так, как привела сегодня. Быть может, эта встреча для нас предначертана. Быть может, из моей способности действительно выйдет толк. Николай протянул руку. - Я помогу тебе. Но с одним условием. Эдгар наклонил голову к плечу. Несмотря на то, что он сидел против света, в зрачках его плясало нездешнее пламя. - Only under one condition? What is it? - Если ты поможешь мне. Я должен узнать точно, сколько на этой земле было убито девушек, где и когда, - на этот раз, голос Николая не походил ни на шелест, ни на шорох. На этот раз, он звучал твёрдо. Николай совсем не удивился, когда Эдгар, ухмыляясь и всё так же держа голову у плеча, пожал протянутую руку. Его ладонь была самой правильной температуры.