гробовая тишина

Стук каблуков по каменному полу не то, чтобы нервирует Гробовщика — так-то он уже привык, но тишина есть самое главное, и это скорее досадное недоразумение, которое вскоре исправится, чем действительно большая неприятность. Стоит лечь в гроб — строгий, даже в какой-то мере изящный, обитый алым бархатом, — и наступит блаженное безмолвие, где оживут самые потаенные и опасные мечты — думать о подобном не должно даже Легендарному жнецу. Маленький граф — Сиэль Фантомхайв — является по делу ненадолго, и Гробовщик уже даже подумывает прикрыть лавку информатора — работа на королеву, пусть даже и косвенно, через Цепного Пса, слишком утомляет, и дело не в затрачиваемых силах и времени — хоть это и тоже существенное условие — а скорее в личных причинах: шинигами может помочь один-два раза тому, кто ему понравится, но постоянно выполнять поручения гребаной Виктории — та ещё сумасшедшая, по мнению желтоглазого — это вам не тела вскрывать. У него вообще есть и другие дела и стремления, и это вовсе не означает, что он день и ночь играет со Странными куклами — просто пара неудачных экспериментов, хоть и не все потеряно — просто может же у Легенды быть пара секретов? Разумеется, если рассматривать всех скелетов в его вместительном платяном шкафу, то там точно не парочка, но самый важный, пожалуй — секрет о человеке, за которого Гробовщик отдал бы сотни жизней простых смертных. Сотня жизней — это мало. Смерть ненасытна, требует больше жертв. Именно поэтому её верный прислужник и Бог каждый вечер ложится в гроб и отдается безумным помыслам — Смерть любит, когда о ней так много думают, и все же — это мечты о победе над ней. Смерть и бесчисленные иллюзии идут рука об руку — только поэтому жнец все ещё топчется на одном месте, будто бы связанный бесплодными грезами, и вырваться из этого плена он может — только незачем. Тело с пленкой — всего лишь Кукла, неуправляемая и бездумная, а ещё невероятно уродливая. Нельзя сказать, что он влюблен в графа лишь из-за внешности. Но было бы ложью так же сказать, что притягательность умершего Цепного Пса ни в коем случае не задела мастера похоронных дел. Но вспоминать ли его тело или душу — вопрос гораздо более незначительный, и все равно Гробовщик выгибается, будто бы ломаясь — мысленно и физически — от ирреальности, впивается тонкими пальцами с длинными черными ногтями в бархатную обивку, оставляет глубокие порезы на лаковых дубовых стенках. Это можно назвать «игрой в Смерть». Это словно сон без сновидений, но с воспоминаниями, которые словно микровзрыв где-то внутри, и бывают моменты, когда он жалеет о своем бессмертии — смысл в одинокой вечности? Каждый раз он смеется, когда слышит подобное от молодых и заскучавших шинигами — каждый раз он завидует, когда видит чуждый ему якорь существования Грелля или Уильяма. Когда Сатклифф скалится, взмахивая окровавленной пилой, а Спирс укоризненно качает головой и бесконечно нудит про бумажную работу — Легенда досадливо машет рукой, потому что его это не волнует. Его коса уже приобрела зловещий багровый оттенок от того множества жертв, что были в прошлом, а бумажная волокита — фетиш разве что чертова почти-идеального Уилла. И все же, он находит смысл своего существования в мыслях. Ради этого он ложится в гроб — дыхание вечной спутницы обволакивает, и на тонких губах мимолетно расцветает полубезумная улыбка, когда мелькавшие и цепляющие лишь на долю секунды думы могут поглотить с головой неосторожного жнеца, ставшего почти что мраморной статуей. Холодной. Недвижной. И невероятно опасной. Угрозой веет за чейн, и заключается она даже не в бездушном отблеске стальной косы в углу, а в напряжении с виду расслабленного тела. Стоит прервать дрему — поплатишься жизнью. Гробовщик резко распахивает желто-зеленоватые глаза и бездумно всматривается в рельеф витиеватого вензеля на внешней стороне крышки гроба. Таких гробов — эксклюзив, все дела — всего два, и один из них вот уже в течение нескольких лет служит владельцу бюро ложем, а второй используется по назначению — ах, иметь даже идентичные гробы, разве это не романтично? А ведь об этом он говорит ему ещё тогда.

***

Дверь тихо скрипит, неспешно отворяясь, и в мрачное помещение с порывом ветра чуть ли не врывается стройный брюнет — он не того типажа, что так любят знойные светские львицы, мечтающие о несомненно брутальном (читай: немытом и волосатом) кавалере. Его личико можно даже назвать смазливым — но обычно те, кто так говорят, обнаруживаются через день в похоронном бюро, и в пометках ставится «смерть по невыясненным обстоятельствам». Потому что пытаться зубоскалить насчет графа Фантомхайва — любимчика судьбы, королевы и Легендарного жнеца — подобно добровольной подписи под свидетельством о собственной смерти и легкому шагу под взбесившихся коней. Гробовщик наблюдает за гостем через небольшой просвет от неплотно прикрытой крышки гроба; этот гроб — произведение мрачного искусства, и даже по самым скромным (а это не в духе жнеца) прикидкам должен идеально подходить ему. Холодный красавец-аристократ и строгий черный гроб из дуба, внутри обитый темно-кровавым бархатом — вкус Легенды можно назвать извращенным, но трудно не согласиться, что это поразительное сочетание. А пока его клиент жив — он отчетливо, чеканя каждое слово, зовет Гробовщика и ходит-ходит-ходит по комнатке, громко стуча невысокими каблучками туфлей, и это один из немногих шумов, не раздражающий тонкий слух жнеца. — Гробовщик, у меня очень важное дело. Королевской важности, — мужчина перестает мерить комнату шагами и устало выдыхает. Владельцу бюро будто бы не несколько тысяч лет — он ведет себя слишком игриво для того, кто перевидал миллионы смертей, а с другой стороны — так цинично вести себя по отношению к Цепному псу королевы может только тот, кто крутится в сфере гораздо более высшей, нежели подчинение английским монархам. И все равно раздражает. — Даже Диди не ведет себя так, когда дело касается Виктории, — насмешливо замечает граф и на каблуках поворачивается практически ровно на сто восемьдесят градусов — пару секунд назад там скрипнула дверца, и Фантомхайв проявляет чересчур поспешную беспечность. Тихий перестук нити с деревянными бусинами возвещает о проигрыше — Винсент снова попадается в старую (как он сам) ловушку, отступать уже поздно: шинигами стоит за спиной, и поворот означает конец. — Хорошо, я сдаюсь, черт, — разве пристало так выражаться аристократам? думает и Гробовщик, и проигравший, но ответ ускользает сквозь пальцы, когда граф все же поворачивается и в упор смотрит на своего победителя. Это всегда работает безотказно. Жнец не хочет противиться воле Цепного пса. — Он красивый, правда? — Легендарный кивает на гроб чуть сбоку, и Винсент чуть улыбается: он априори согласен со всем, что скажет его ангел смерти. — Я думаю, он подойдет тебе. — Я ещё жив, — смех непритворный, Фантомхайв уже привыкает к подобному и позволяет себе веселиться (когда в последний раз он искренне улыбался Рейчел?). — Ты будешь жить вечно, — так не бывает. Но Винсент всегда согласен со жнецом.

***

Губы кривит подобие улыбки, и он рассеянно смаргивает слезы с длинных, потяжелевших от влаги ресниц. Забываться больно, помнить — хуже, воспоминания о Фантомхайве-старшем режут почище скальпеля, а по почти-безупречному телу — нематериальное гниение как напоминание о том, где сейчас его драгоценный граф. Проклятая тишина перестает быть благословенной и становится словно куполом без воздуха: Гробовщик задыхается, и это постоянный эффект, когда мгновения прошлого, столь сладкие и пьянящие лучше хваленного французского «Петрюс», становятся настоящей отравой его (не)существования. Словно ножом, холодным и раскаленным, по замершему сердцу, словно яд и наркотик в одном флаконе: отравиться любовью — как начало несмешного анекдота. И все же жнецу хочется смеяться. Он закрывает глаза и снова слышит не забытый голос графа — ненастоящий, воспоминание, но оттого не менее желанный. Снова холодные нотки приказа, мягкие увещевания — вслед за ними и горькая усмешка, и беззаботная улыбка. И даже нечто большее. [Будешь хорошим мальчиком — обойдемся без плети, — игриво и завораживающе, чертов «изысканный дьявол»] Три года — ничто для памяти бессмертного, и Гробовщик закусывает губу (граф любил кусаться во время поцелуев), чтобы болью отвлечь себя, но чувствует только призрачную сладкую горечь, столь знакомую, что пора все же резать вены, чтобы избавиться от проклятого наваждения. Металлический привкус крови на языке возвращает в реальность, и жнец чувствует дикий контраст горячего дыхания и холодных слез. [Ты жутко нетерпелив. Сегодня я хочу мягче, — после поездок в Германию граф всегда требует от любовника нежности. И тому нравится распалять искушенного мужчину неторопливостью] По телу проходит мелкая дрожь, и жнец коротко ощущает тепло чужого тела и тяжелое дыхание, обжигающее ключицы — это особенно четко и на грани боли вырисовывается в могильном холоде и полном вакууме реальности. А потом приходит нечто более… ужасное.

***

Поместье Фантомхайвов объято жадным пламенем, и алые всполохи окрашивают лондонское ночное небо в зловещий оттенок. Дым, кажется, напрочь въедается в мантию невольного свидетеля драмы, пропитывает волосы отвратительным запахом; случайные искры трещат, смешиваясь с перестуком деревянных бусин на нити, и создают до нелепости жуткую симфонию. Легенда только щурится — особняк размыт, но не нужно обладать экстраординарным зрением, чтобы понять, что ничего целого — никого живого — не остается. — Dummkopf, was hast du getan?! — Дидрих впервые, наверное, позволяет себе так обратиться к бессмертному, забывая и про смертоносную косу, и про (точно врожденное) безумие. Потому что, какого хера этот мега-хладнокровный сумасшедший чуть ли не ноет при виде пожара? — Sie kümmern sich um mich? — Не умничай, — от возмущения немец переходит на английский и даже толкает Гробовщика в бок, и между ними завязывается короткая потасовка: сложно назвать это иным, потому что у дворянина военная выправка и немецкий расчёт, а у жнеца — бессмертие и тысячи мертвых душ за плечами. Они сидят на холме и уже молча смотрят на догорающее поместье: спускаться вниз подобно самоубийству, и шинигами не торопится повторять опыт давно минувших тысячелетий, а немец думает, что со смертью проклятого «die mole» закончится все. Общий романтический пейзаж портит только гора обезображенных тел в стороне — когда Дидрих заявляется на вершину, они уже так и лежат, а над ними, подобно разгневанному богу мщения, возвышается мастер похоронных дел. Сейчас его сотоба и Коса Смерти лежат недвижно — и, черт возьми, немец наивно надеется, что отступник не возьмется за них ещё хотя бы лет двадцать (и уже через полгода Гробовщик тайно приедет в Германию, и Дидрих вновь увидит на зловещем острие запекшуюся кровь).

***

Воспоминания — живые и яркие картинки перед невидящими глазами, не меркнущие даже через три года, и не только: едкий запах темно-серого дыма, стелющегося по земле, раздирает горло и легкие (в воздухе запах формалина); мелькающие искры громко и неприятно потрескивают над ухом (в бюро царит гробовая тишина); бесконечный жар расползается по всему телу (этот холод сравнивают с могилой). Иллюзия меняет восприятие яви, и осознание собственного бессилия выбивает из колеи — жнец будто проваливается в пелену забытья и хочет остаться там навсегда (хотя бы на три года). Нельзя. Он — сильнейший охотник, а не жалкий кролик. [В Германии говорят: «Ohne Fleiß kein Preis», — у Винсента ужасный акцент, но он старательно выговаривает пословицу и задумывается. — Это мне постоянно говорила кухарка, когда я пытался что-то приготовить. Думаю, это означает, что нужно постоянно пытаться. По крайней мере, после этой фразы Диди начинал рычать и выгонял меня из кухни] Это — словно осмысление простого и невероятно далекого факта. Наверное, это можно назвать прозрением. Крышка гроба открывается — стук от резкого толчка разносится по пустому бюро и, кажется, даже тревожит замершего за окном ворона — и Гробовщик резко садится — в ушах шумит, а перед глазами пляшущие белые точки, и шрам на пальце невыносимо зудит. В голове — полная сумятица (мечтает, помнит, надеется), но ещё столько незавершенного, что терять время — кощунственно даже для такого безумца. У него впереди — наблюдения, исследования, эксперименты: люди в них — как разменные монеты, и вряд ли нынешнего Цепного пса это устроит (но Гробовщик обещал заботиться о Фантомхайве-младшем, как о собственном сыне — большей проблемой становится присутствие дьявольского дворецкого). Один-два-три-сто планов и маленькая вечность. Главное: он снова слышит голос своего графа.