Ночное единство

      Я пишу в состоянии, близком к нервному срыву, сидя здесь — на прекрасном холме, озаренном осенним солнцем и обласканном последними цветами. Всё это великолепие в одночасье для меня померкло сегодня утром, когда я понял ужасную правду о себе.       С некоторых пор меня тревожили странные сны. Начались они весной, когда я наконец вернулся в древнее обиталище моего рода — одинокий старинный дом среди пустой долины. Поселенцы близлежащей деревни, куда довез меня полуразваленный старый поезд, едва узнав о моем происхождении моментально воззрились на меня как на прокаженного. С тех пор мне приходилось ездить за продуктами гораздо дальше, так как поселение встречало меня теперь исключительно неприветливо и даже враждебно. Это было ожидаемо, я знал о легендах, круживших вокруг этого более чем древнего дома и его обитателей. Даже в более просвященной части страны на меня смотрели с легкой усмешкой, но такая откровенная неприязнь, смешанная с ужасом могла быть присуща лишь глухой местности. Теперь я понимаю, что имел в виду случайный попутчик в поезде, когда сказал мне, что моё имя сделает из меня изгоя.       Но теперь решительно всё равно, что думают поселенцы. Сегодня утром вся моя жизнь до переезда сюда осталась где-то позади туманным счастливым сном. Мне уже никогда не избавиться от гнетущего меня бремени виденного и содеянного, а тому, кто найдет эти записи я завещаю сжечь мой дом и ни при каких обстоятельствах больше не являться в эту долину.       Странные мои сновидения начались в мае, когда я перебрался в исконное обиталище моих предков. С самой первой ночи мне стало казаться, что кто-то неотступно и тяжело взирает на меня с наступления темноты и до первых рассветных лучей.       Исследуя дом, я обнаружил множество жутковатых диковинок, а библиотека на поверку оказалась состоящей сплошь из мерзких оккультных рукописей, считающихся в просвещенном мире бредом сумасшедшего. Хуже всего было то, что из семейных альбомов и дневников я узнал о принадлежности всей староанглийской ветви фамилии к некоему древнему культу, столь отвратительному, что читая о его истреблении я испытал невероятное облегчение. Однако на сны мои это никак не повлияло, присутствие чего-то зловещего и странные ощущения будто после сильной мигрени по утрам не давали спокойствию воцариться в древней обители.       Летом всё стало хуже, когда в грезах своих я начал ночами бродить по дому, просыпаясь порой там, куда даже и не думал забредать днем или утром, подскакивал, вспоминая невероятные скитания по долине.       Вместе с тем я продолжал исследовать дом, и последовавшая за этим находка вызвала во мне столь сильное отвращение, что чудом удержавшись от бегства, я нашел в себе силы похоронить её. Это оказался запертый в одной из чердачных комнат скелет, как я позже выяснил, сумасшедшего Эллджера Тейгу-Фарли. Кем он мне приходился я не сумел установить, однако разузнал в деревне, где хоть и не без страха, смешанного с отвращением, помнили всё о моих предках, что Эллджер слыл колдуном и убийцей. О нем говорили как о самом жестоком и страшном порождении всей нашей фамилии, но что точно утвердило меня в необходимости избавиться от его скелета путем сожжения, так это его портрет и дневник. С холста на меня смотрел совершенно отвратительными зелеными глазами альбинос, напоминающий больше змея, нежели человека. Я никогда не слышал, чтобы при альбинизме глаза имели столь глубокий и яркий оттенок, но и в целом он производил отталкивающее впечатление. Первой ассоциацией моей и был змей. Белый ледяной искуситель, умеющий пустить пыль в глаза, как говорили падкие на трёп селяне, но поражало в этом потрете всё. Эллджер был чрезвычайно высок и худощав, лишь глаза сквозили почти черными дырами, а белые длинные волосы, которых он никогда не стриг, ниспадали до самых пят и были собраны в низкий хвост. Всё это селяне, после того, как я рассказал им о портрете, благоразумно умолчав о найденных останках безумца, подтвердили. Подтвердили вместе со слухом о том, что он мог вселяться в других людей и их руками вершить зло.       С тех пор прошел месяц. Всё связанное с колдуном покоилось в земле, но сны мои не отступили. Развязка всей этой истории случилась сегодня ночью.       Тусклый факельный свет озарял огромное подземелье, судя по всему ритуальное капище, однако я ничего не мог вспомнить, но ощущал себя в теле, действующем не по моей воле, но по чуждому замыслу. И выглядел в точности как жуткое существо на портрете — с длинными и белыми как паутина волосами, острым худым лицом, и одет в какое-то невозможно странное подобие ритуальной мантии. От шипов на странной золотой тиаре, которая довершала и без того мерзкий образ, начинала болеть голова. Сам я находился на некоем возвышении с жертвенным камнем и статуями позади, а подземелье полнилось беснующейся толпой, даже не маскирующейся под людей. Сотни тысяч нежити орали, вопили и выли в каком-то подобии песни и только минуту спустя я понял что, собственно, и сам не молчу, на меня все смотрят, а я, в совершенно истерическом танце, при котором нормальный человек вывернет себе позвоночник, выкрикивал заглавья строк, которые тут же подхватывал многоголосый ад и сотни воплей завершали вместе со мной. Зрелище было страшнее некуда, пока я не обернулся. Это было самое извращенное и самое прекрасное из всего скульптурного искусства, что я видел. Аморфные неописуемые твари клубились одна за другой, будто были вовсе не каменными, а на секунду застыли, и во главе, как бы довершая всё это, стояла Лилит Тысячеликая луна. Она была изваяна из черного оникса, высотой где-то метров пять. Бездвижное лицо, складки прозрачного одеяния и длинные как щупальца морской твари волосы, опутывавшие всё остальное скопление фигур, влажно и странно блестели в неверном свете. Я не знаю, почему от этого видения не остановился, но прокружившись (или прокорчившись, при красоте ощущаемых движений я понимал, что так выворачиваться человек не может) еще три странных па я остановился и в огромном зале повисла гробовая тишина. Все смотрели на меня, сейчас исподлобья с удовольствием растягивающего ожидание чего-то мерзкого и наконец тот, в чей разум я был заточен коротким жестом отдал приказ. Откуда-то из-за чудовищных статуй уродливые порождения союза человека с каким-то монстром вывели двадцать… детей. У всех были завязаны глаза, но в мертвой тишине хорошо различался тихий плач страха. А дальше желание смотреть и чувствовать всё свое новое тело резко исчезло, так как я понял, что живым этим детям отсюда не выйти и более того — не без моей помощи. Всем им развязали глаза и явившаяся нежить разразилась гнусными воплями издевательского восторга. Я же за волосы подтащил первую из жертв к камню и на едва различимые в поднявшемся гвалте жалобные мольбы отпустить и вопросы «За что?» с размаху всадил в него один из нескольких очень тонкий длинных ножей, крепившихся на странных браслетах под рукавами. От первых криков боли вся нечисть в подземелье пришла в сущее безумие, а когда с алтаря реками потекла горячая кровь, толпа, давя, кусая и топча друг друга ринулась к источнику желанного алого нектара, но передо мной и грозными ониксовыми монолитами все они отступали, смиряя свою неутолимую жажду. Внутренне меня терзал ужас, но тело не слушалось и я старался не видеть, как нож снова и снова вонзается в распростертое на камне тело, не задевая органов, но проливая достаточно крови и принося боль. Самым жутким казалось то, что мне исподволь начинало доставлять наслаждение снова и снова заставлять это невинное создание кричать в муках, но пока что разум мой не поддавался гнусным мыслям. Или я думал, что не поддавался.       Остальных детей швырнули в толпу, а с ониксовой громады позади меня, изо ртов монстров и глаз Лилит хлынула потоками кровь. Дальше зрительная память моя отказывается воспроизводить что-либо, кроме смешавшихся воедино нелюдей, с богопротивной радостью рвавших и терзавших невинные существа. Я стоял, запрокинув голову и не двигался в истерическом наслаждении, чувствуя хлещущую сверху алую субстанцию, яркой полосой с головы до пят перечеркнувшей мою белую мантию. Позже, к рассвету, я помнил лишь как полуживой выползал из склепа, пьяно и недостойно шатаясь, ощущая всем телом сладостарстную мерзкую дрожь.       Сон был ужасен и я в полном смятении вскочил, щурясь под проникшими в комнату рассветными лучами. Едва мысли о том, что всё виденное мной — лишь плод собственного воображения, начали утверждаться в сознание, принося с собой относительный покой, я машинально взглянул на свои руки. Должно быть, крик, сотрясший меня слышали и в деревне. Я стоял перед зеркалом и буквально чувствовал злую волю, торжествующую и предвкушающую скорый свой триумф над жалким смертным, а белые неестественно худые руки мои покрывала по локоть запекшаяся кровь.       На этом сказать мне больше нечего. Сожгите дом! Сожгите! И пусть любой, кто найдет эти записи бежит отсюда прежде, чем разум мой сольется в Ночь Всех Святых с разумом мертвеца.