The queerness doesn't matter, so long as they're friends. (с) The Road to Oz, 1909
Когда Дин спускается вниз по мощеной улице, он минует разноцветные ряды двух- и трехэтажных домов, любопытными горящими окнами глядящих ему вслед. Он любит прогуливаться по ней, как когда-то давно в детстве. Разве что сейчас этот район города не видится ему затерянным сказочным уголком, куда можно сбежать из реального мира и где тебя никогда не найдут. Дин уже много лет не был дома, и выбрался он сюда лишь благодаря случайно выпавшему отпуску. Уже следующим утром после этой неожиданно свалившейся на его голову удачи он летел в самолете на другой конец мира, чтобы, наконец, снова сбежать в беззаботность и детство, в свою сказочную страну Оз. Эту улицу Дин любил в том числе за то, что только здесь по вечерам собирались самые потрясающие музыканты их города. И с наступлением темноты многочисленные скрипачи, певцы и гитаристы, озаренные теплым светом любопытных окон, словно превращались в посланников другого мира. Публика тоже преображалась, и от спешащих занятых людей не оставалось и следа, сплошь и рядом были лишь танцующие, подпевающие и с каждым аккордом словно молодеющие слушатели. Улица оживала и начинала дышать, каждый хотел раствориться в этом карнавале веселья и душевности, и измученный повседневностью Дин не был тому исключением. Дин не помнит, сколько времени провел, заслушавшись одного из местных музыкантов, играющего недалеко от полукруглой кирпичной арки. Он приходит в себя в тот момент, когда кто-то случайно задевает его плечом, и тогда Дин обнаруживает, что довольно долго стоит на одном месте. А музыкант играет. И делает это так волшебно и вдохновляюще, что Дин не хочет, чтобы этот момент вообще когда-нибудь заканчивался. В душе царят спокойствие и возвышенность, будто в ней наступило натуральным образом Рождество со всеми оттенками джаза. При своей любви к тяжелой музыке, именно соул, переигранный на старенькой пробитой гитаре заставил Дина затормозить и заслушаться. И теперь, когда Дин очнулся от магии, которой способна обладать лишь музыка, он обращает внимание и на самого музыканта. Несуразный, нестандартный, не вписывающийся в повседневность, он был каким-то иным, отличающимся от остальных, хотя фриков тут как раз всегда хватало. Но нет, этот парень не фрик, он именно другой. Он очень старомодно одет и представляет из себя что-то вроде сдержанного хиппи, каким бы парадоксальным ни было это сочетание. Черные волосы взлохмачены в беспорядке, — Дин убежден, что такая затерянная душа, как этот парень, просто не стала бы заморачиваться на продумывании своего имиджа. А еще его лицо Дину кажется смутно знакомым. И это неуловимое узнавание отчего-то не отпускает, а лишь вызывает желание вляпаться в очередную историю в самом начале своего отпуска. Когда очередная композиция сыграна, чудак опускается на корточки и шарит рукой в сумке, после чего достает оттуда бутылку с водой. И пока тот пьет, Дин решает, что этот небольшой перерыв исполнителя — его шанс. И тогда он подходит к нему, не зная, на самом деле, с чего начать разговор. — Чувак… это было… Дин как-то пытается связать три слова между собой, но парень перебивает его: — Это Сэм Кук. Его музыка… — Охрененна, — заканчивает Дин. — Я бы так не выразился, но верно, — кивает гитарист. — Я Кастиэль. Можешь звать меня Кас, — не моргая, представился он. — Не самое популярное имя, — с интересом отмечает Дин. — Оно вообще нигде не популярное, — на мгновение лицо Каса становится хмурым. — Оно редкое. И давно не актуальное. — Это здорово. Нет, правда. Я вот тем же похвастаться не могу. Меня зовут Дин. — Отличное имя, — серьезно отвечает Кас. — Хочешь помочь мне, Дин? — Смотря как, — отвечает Дин после неловкой паузы. — Я бы и рад, да только всю мелочь в номере оставил. — Для следующего выступления мне бы не помешал танцор. Это определенно не тот ответ, которого можно было бы ожидать, думает Дин. — Мистер, а вы точно продюсер? — нервно шутит он на автомате. — Как хочешь, — Кас отворачивается убрать бутылку. — Чувак… — запинается Дин, пытаясь подобрать слова. — Честно говоря, танцор из меня не очень. Испорчу весь твой блистательный номер. — Тогда, может, нам накидают денег из жалости, — говорит Кас. Он ждет ответ, его ясные синие глаза завораживающе поблескивают в свете загоревшегося уличного фонаря, а Дин почему-то не может отказаться. — Я и не думал, что все так плохо, — позже замечает Кас. — А я предупреждал! — Дин в шутливой беспомощности вскидывает руки. — В следующий раз попроси меня спеть. Тут мне нет равных. Кас закатывает глаза и усмехается.***
Следующий раз действительно наступает. Дин старательно пытается развлекать себя всевозможными способами, чтобы отвлечься от желания промотать вот эти несколько часов до вечера, когда он снова сможет повидаться с Касом и помочь ему заработать пару десятков лишних монет. Однако нервяк неумолим, и в итоге ноги сами его приносят на место немного раньше положенного времени. Кас появляется словно из ниоткуда точно в тот же час, когда приходит всегда. Вообще Кас оказывается в чем-то еще большим фриком, чем Дин мог предполагать. А в чем-то самым обычным парнем. Ну, например, у него нет мобильного телефона, и он совершенно не видит смысла покупать себе таковой. Зачем? Ведь Каса почти всегда можно найти на одном и том же месте в одно и то же время. Если задуматься, то такой подход даже логичен, хотя и вовсе Дину непонятен. А еще Кас собирает деньги в чехол для гитары не ради заработка, а просто так, для атмосферы. Вот этот пункт, кстати, Дин считает как раз нормальным для человека музыки. Зачастив к Касу на огонек, Дин отмечает, что в его репертуаре всегда найдутся лучшие хиты первой половины двадцатого века, но чаще всего он проходится именно по Рэю Чарльзу, Сэму Куку и Элле Фитцджеральд. — Любишь шестидесятые? — Я бы сказал, что питаю к ним теплые чувства, — осторожно проговаривает Кас, будто эти слова могут разбиться, если их неправильно произнести. — Хорошее было время, — говорит Дин. Кас на него бросает довольно странный взгляд, но Дин этому не придает никакого значения.***
После очередного вечера, собираясь расходиться с Касом, Дин неожиданно для себя предлагает: — Может, я провожу тебя? — Не думаю, что это будет хорошей идеей, — отвечает Кас, и тогда Дин сокрушается, что спрашивать об этом изначально была плохая идея. Кретин. Он всего лишь хотел немного продлить их встречу. — Я живу слишком далеко и буду чувствовать себя неловко, — поясняет Кас. Этот аргумент Дина определенно устраивает, так что он идет на новый заход: — Тогда как насчет паба? Завтра вечером? — Идет. После этого ноги Дина, само собой, сами несут его к арке днем, однако Каса обладатель ног, конечно, не застает. Дин ждет какое-то долгое время, ругая себя за то, что так влип: ну когда бы еще ему ждать странного уличного чудака, как не в свой отпуск, теряя драгоценное свободное время. Но все это не может пойти ни в какое сравнение с тем, какое разочарование испытывает Дин, когда понимает, что Кас не появится. В тот вечер, возвращаясь в отель, Дин не обращает внимания ни на одного музыканта вокруг. На следующий день Дин идет на то же место из чистого ослиного упрямства: нужно ведь убедиться, что Кас, и в самом деле, засранец, опрокинувший его с выпивкой. Кроме ослиного упрямства, не последнюю роль, конечно, играют невыносимо синие глаза засранца и его медом льющийся на слух голос, но эти мысли Дин предпочитает игнорировать, уверенный в том, что никого сейчас там не застанет. «А ведь мог хоть попрощаться», — психует Дин. Однако, вопреки и в соответствии всем ожиданиям Дина, Кас сейчас стоит на прежнем месте, самозабвенно играет очередного Сэма Кука и не замечает ничего вокруг. — Тебя вчера не было, — говорит Дин, вырастая прямо перед его носом. Кас будто прозревает: — И тебе привет, — он прекращает петь, но не перестает играть. — Да, не смог прийти. Прости, что не предупредил. — Да я… — Дин мнется: не говорить же, что вчера он проторчал тут битый час, а то и три, если уж быть до конца откровенным с самим собой. — Я особо не ждал. Подумал, что ничего страшного, приду завтра, может, увидимся. Дин пожимает плечами, преисполняясь гордости за сохраненное лицо. Кас слегка рассеянно улыбается. — Это приятно. — Что приятно? — Что ты хотел увидеться, — для Каса это, похоже, действительно приятная мелочь, тогда как Дин после этих слов чувствует себя школьником, спалившимся перед родителями на прогуле: ощущается как минимум как конец света. — Ну, в общем, да, — он сует руки в карманы. — Как ты насчет того, чтобы прогуляться, может, сегодня ночью? Спустимся до моста, пройдем по набережной… Да чтоб ему провалиться! Он не школьник, он школьница, ей-богу. И все те мгновения, пока Кас молчит, Дин молится о том, чтобы земля разверзлась под его ногами. А потом Кас отвечает: — Давай. И Дина отпускает. А потом Кас говорит: — Только я не хочу уходить далеко, мне под утро нужно будет вернуться сюда, к моей арке. — Не волнуйся, Золушка, доставим тебя к карете до рассвета, — смеется Дин. — Может, сыграешь San Francisco? — спрашивает Дин, когда стрелки часов пересекают полночный рубеж. — Только если ты составишь мне компанию, — отвечает Кас. Дин так и не понял, что его так подкупает в образе хиппованного гитариста, что он каждый раз не в состоянии сказать нет. И тогда они отыгрывают самую прекрасную песню на этой земле. Во всяком случае, Дин в этом точно не сомневается. Улица будто бережно накрыта темно-синим покрывалом с узором, шитыми золотыми нитями. Кас играет, Дин поет, а люди останавливаются и замирают, словно от прикосновения чуда. И в чехле от гитары практически беспрестанно звенит мелочь. Буквально очередной сказочный сюжет. — Всегда мечтал под эту песню гнать в своей машине по шоссе и ни о чем не думать. Быть кем-то типа Питера Фонды, — позже делится Дин. Кас непонимающе смотрит на него. — Как же, классика кинематографа, «Беспечный ездок»? — удивляется Дин. — Не могу разделить твой энтузиазм, — уклончиво отвечает Кас после небольшой паузы. Дину кажется, что Касу отчего-то этот диалог неприятен и потому сворачивает тему. — Да и черт с ним, — говорит он. Они уходят, когда на улице практически никого не остается, кроме редких полуночников. Дин настаивает на том, чтобы забрать сумку у Каса, ведь у того еще гитара. Касу почему-то смешно от этого, но в итоге он соглашается, а Дин немного чувствует себя героем, хотя и отмечает про себя, что это, пожалуй, странновато. И эти мысли он старательно гонит прочь. Впереди расстилается все такая же огненная и цветастая улица, ведущая к самому красивому из мостов. Дин, конечно, не может рассуждать не предвзято, но, с другой стороны, кто его осудит? Может, и у уличных музыкантов бывают глаза гораздо синее, чем у Каса, но какое это имеет значение, когда этот странный, но очень ему в своей странности понятный Кас идет рядом и напевает Скотта МакКензи. Наедине с собой его рейтинг самых красивых мостов и гитаристов может быть предвзятым сколько угодно, благосклонно решает Дин. — Это моя последняя ночь в городе, — говорит Дин, когда они возвращаются по мосту обратно. — Утром у меня самолет. — Когда? — В одиннадцать тридцать. Кас ничего не отвечает ему, он просто идет рядом. — Слушай, забери меня с собой, а? Куда бы ты там ни шел. Я не хочу возвращаться, — шутит Дин, тем самым нарушая повисшее молчание. И лишь сказав это, Дин осознает, что по сути почти не шутит. В конце концов, не он ли бежал на другой конец мира от своей жизни? И тогда, словно окрылившись, он продолжает: — Я серьезно. И, наверное, меня это удивляет даже больше, чем тебя, но... С твоей музыкой себя чувствую по-другому. Как будто мое место вообще не здесь. — Дин, ты кое-чего обо мне не знаешь, — начинает Кас, по-прежнему не глядя на Дина. — Я могу производить впечатление довольно странного человека, но этому есть свое объяснение. — Что я еще должен о тебе знать? Ты уличный чудак, который живет у черта на куличиках, но приходит на одно и то же место изо дня в день и наотрез отказывается давать мне свой номер телефона, — поток мысли Дина прерывается усмешкой. — Возможно, это я неадекватен, что набиваюсь в спутники к тебе, но с тобой мне точно все понятно. Вряд ли ты меня чем-то сможешь удивить, — победная улыбка озаряет лицо Дина. — Дин, я из шестьдесят восьмого. С этими словами улыбка ко всему готового человека трансформируется в крайнюю степень растерянности. — Шестьдесят восьмого чего? — переспрашивает Дин. — Года, — все так же невозмутимо отвечает Кас. Дин не знает, в чьей адекватности сейчас ему стоило бы сомневаться и вообще стоит ли. И на обдумывание этой идеи у него уходит минуты три, пока они с Касом идут в абсолютной тишине, прерываемой лишь пением птиц. — А я из Канзаса.***
Когда Дин и Кас доходят до арки, сумрак уже норовит скрыться вслед за той сказочной звездной ночью над страной Оз. А они стоят, не решаясь сделать более не единого шага. Дин протягивает Касу сумку. Тот закидывает ее на плечо. — Дин, ты уверен? — с опаской уточняет он на всякий случай. — Почему-то больше, чем когда-либо, — кивает он. Шагнуть в пустоту, в неизвестность, так ли это страшно? И не страшнее ли остаться на месте? Или, хуже того — сесть в самолет в одиннадцать тридцать? — Уж не знаю, какого хрена я друг Дороти, но давай, вперед, веди меня по дороге из желтого кирпича, — смеется Дин, начиная верить в безумие, которого, быть может, ему не хватало всю его жизнь. — Ты из Канзаса. Может, поэтому, — отвечает Кас и протягивает Дину руку. По мощеной улице все выше и выше взбирается предрассветное утро, силясь успеть схватить их, хотя бы коснуться лучами носка ботинка. Утро щедро прольется светом под сводом арки. Только их обоих ему уже не поймать.