Прощай

      Чему нас научила Вторая Мировая Война? Похоже, тому же, что и Первая. Предотвратить даже малейший намёк на что-то подобное. Впрочем, я более, чем уверен, что будущие люди и власть предержащие не вынесут из этого никакого урока, как и правительство всей Европы в тридцатые. Стоит отдать им должное — они старались. Очень старались. Право, никогда ещё Германию так не пытались задобрить. Всего лишь оттягивали начало конца, так, товарищ Сталин? Я не сведущ в большой политике, господа, я лишь офицер СС средней руки, право, я не могу наверняка сказать, что и как там сложилось, но ясно было одно: Германия являлась часовой бомбой, которую старательно обкладывали различными бессмысленными бумагами.       Мой рассказ, господа, не является попыткой очернить кого-либо из победивших или обелить себя и свою страну. Мой рассказ является единственной правдой, которой верю я сам. Поймите меня правильно, человек моих лет ещё помнит Первую Мировую и ныне с уверенностью может сказать, что войны совсем не отличаются одна от другой. Сначала договариваются, потом бьются, затем снова договариваются и в конце концов подписывают мир миллионами литров крови. Как и здесь, впрочем. Хотя, признаюсь, этот мир стоил гораздо дороже предыдущего. Знаете, мне не жаль повешенных и совершивших «самоубийство чести». Я никогда не понимал их глупой идеологии. Нет, конечно, в ней имелся определённый смысл — нам не раз рассказывали о нём. Однако он, видно, был настолько витиеват, что оказался недоступен уму штурмбаннфюрера.       Почему я вообще пришёл в СС? Сложный вопрос. Мне было двадцать, когда война пришла за мной и моей семьёй. Я был отправлен на Западный фронт и вместе с такими же молодыми и неопытными ребятами вяз в мокрой от крови земле, пытаясь воевать во славу Германской Империи. Потом вышло интересно: наша рота неожиданно была командирована на Восточный. В Россию. Я помню это жуткое ощущение пустоты — уже тогда чувствовалось, что их империя пойдёт на дно. Люди там были голодные, замёрзшие и злые. Такими их сделала провальная царская политика. Но даже там я нашёл тех, кто ещё не сломался. Такой была семья Воронецких. Их старшая дочь, Анна, стала мне женой. Я до сих пор вижу перед собой её косы, уложенные в праздничную причёску, венок и красное платье. Она смеётся, тянет ко мне руки и зовёт в хоровод. Такое светлое воспоминание, а заканчивается исключительно паршиво — расстрелом. Большевики расправились с ней в тысяча девятьсот девятнадцатом за то, что отказала их комиссару. Как жаль, что я слишком поздно вернулся из соседнего села… Я возненавидел их, возненавидел то государство, которое они создали. Моя Анна, моя добрая жена с наивной улыбкой и нежным взглядом пала под пулями, избитая и использованная. Бедная, как ей было тяжело и страшно. Я любил и люблю её по сей день. Мне очень не хватает её, её тепла. Я привык к этой боли, она стала мне как родная. Я много лет жил ненавистью и желанием мести. И вот, мне представился случай — в сорок первом Гитлер начал войну против Советского Союза — как можно было устоять?       Пять лет я был начальником в одном из лагерей и курировал разведшколу. Мне нравилось смотреть, как мучаются военнопленные, но чувство удовлетворения расплатой всё не наступало. Это не было достаточной местью, это не делало вреда такому уж большому количеству населения. Мне же хотелось сделать как можно больнее. Так, как было больно мне тогда, у общей, ещё не закопанной могилы. Я обнимал бездыханное тело Анны и рыдал, умоляю вышние силы забрать и меня тоже. До сих пор я содроганием вспоминаю это. Мне с тех пор было мало всего. Пленные продолжали прибывать, а я никак не мог насытиться местью.       А затем Германия с треском и блеском проиграла. Какой позор. Признаться, я был неприятно удивлён. Это противоречило моему плану. Мне не оставалось теперь ничего, как пойти последним и наиболее мерзким путём — дезертирством. Я вознамерился отравить хлеб, благо, у меня было возможность добраться до ядов и заводов — разве может учитель терять контакт с учениками? Бывшие разведчики мне очень пригодились.       Я устроился на хлебозавод. Проблем не было: ветеран войны с орденом, ворованным, конечно, но всё же, и инвалид — мне прострелили руку, пришлось ампутировать. Девушка, которая меня там курировала, Тося, была очень похожа на Анну. Такая же юная и добрая, такая же светлая. Я очаровался, не смог устоять. У меня щемило сердце при одном взгляде на неё, я ощущал себя тем юным и смущённым солдатом на пороге дома семьи Воронецких. Признаться, я ненадолго был влюблён в Тосин облик, больно она была похожа на единственный оставшийся со мной призрак прошлого. Я провожал её, приглашал в кино, объясняя себе это попыткой войти в доверие, но на деле мне было приятно её общество. Мне было даже жаль признаться, что всё это простой карнавал. В любом случае, если откинуть моральную сторону вопроса, главное то, что своей официальной цели я добился — я узнал, где хранят муку. Теперь Горелый, один из курсантов, должен был поднять шум, а я бы незаметно пробрался туда и… и моя милая супруга была бы отомщена. Жаль было только предавать таким образом Тосю. Она нравилась мне, мне было с ней хорошо. Она этого не заслуживала.       Тося заметила меня — она догадалась, что я хочу сделать. Мне было стыдно ей врать, даже немного стыдно за то, что будет сделано. А это юное создание так смотрело… так гневно и обиженно — я её обманул. Она хотела уже позвать кого-то на помощь, как я, пересилив себя, утянул её в задние помещения. Специально ли, нечаянно ли, но я убил её, проткнул насквозь какой-то арматурой. Я не знаю, что там такое было, но Тося умерла мгновенно. Я ощутил пустоту, ту, которую когда-то ощущал, похоронив свою жену. Что-то пошло не так, неправильно, не по плану. Я бы, наверное, мог её пощадить, да и зачем ей было умирать — такая молодая, вся жизнь впереди… но было то, что меня останавливало: Анна тоже была молода и носила ребёнка. Кто невиннее?       Я чувствую пистолет у виска — до меня добрались. Тоже месть, кажется. Все теперь платят по счетам. Жаль только, что Советы не до конца заплатили. Что напоследок? Я не раскаиваюсь и никогда не буду раскаиваться в том, что сделал, и что хотел сделать. Я не откажусь ни от одного своего помысла или шага — всё, что я творил, я принимаю и горжусь этим. Порой, мне кажется, что Аннушка не одобрила бы этого, не поняла. Она вообще не любила насилия и мести, ничего такого, чтобы причинило боль другому. Бедное доброе создание. Будь моей Беатриче перед смертью, попроси обо мне Бога.       Я бы мог вымаливать прощение у небес, у Всевышнего, просто прекратить лить кровь, чтобы придушить и заглушить свою боль, желание сделать также больно этим проклятым Советам. Я бы мог не начинать этого всего, не становиться палачом. Я бы мог простить сам и просто жить воспоминаниями, глушить свои чувства как-то по-другому или просто забыть, но…       Каждой сказке нужен старый добрый злодей.