Черное и белое.

А дождь все льет, все ждем весны Цветные сны, сны, сны… Протяжные звуки звучащей в наушниках песни переплетаются с привычным выверенно-четким ритмом шага. Ритм, словно по волнам, несет по привычному маршруту, и, что более важно, помогает не думать и чувствовать, потому что от мыслей и чувств Валме успел безумно устать. В солнечные дни путь по длинному светлому, с невозможно выбеленными стенами коридору навевал настойчивое желание остановиться и проверить пульс, дабы убедиться, что ты жив, а коридор — не путь напрямик в лучший мир. Марсель сильно сомневался, что оный мир ему уготован, но в недавние приходы еще летом подобное желание возникало не раз и не два. Поэтому, наверное, хорошо, что сегодня типичный позднеосенний дождь — из-за хмурого пейзажа за окном и электрического освещения коридор кажется вполне себе земным. Разве что до невозможности тоскливым — но это на Марселя уже действует повод посещения этого не очень веселого места. Привычно скрипит знакомая дверь. За ней — безликие белые стены палаты, темный пейзаж воющей за окном поздней осени и монотонно жужжащие приборы — привычная и до жути надоевшая гамма черного и белого. И все то же недвижно лежащее на больничной кровати тело. Настолько недвижное и вписывающееся в унылую цветовую гамму палаты, что при взгляде на него хочется выть. Белое, с заострившимися скулами лицо, чьи черты наполовину скрывает маска аппарата искусственного дыхания. Руки, бессильно лежащие поверх белого же покрывала — тоже тонкие и почти бесцветные. Черные волосы, разметавшиеся по белой подушке… Черное и белое. Невозможно надоело. Он садится на стул рядом с узкой больничной кроватью. Собирается с духом и все так же привычно начинает самым бодрым тоном: — Здравствуй, Рокэ!.. Рокэ, разумеется, безучастен — кома есть кома. Только бодрому и прочувствованному монологу Марселя это не мешает. Закрыть глаза, чтобы не видеть черно-белой гаммы и застывшего равнодушного лица — и продолжать говорить обо всем, что накопилось. И быть уверенным, что Рокэ, несмотря на свое состояние, все же слышит и понимает. Слова срываются с губ в быстрой череде. Слова обо всем — о погоде, о жизни, об общих друзьях и знакомых… Только не молчать. Не вслушиваться в писк приборов и не вспоминать о том, что друг, скорее всего, все же его не услышит. Оставьте мне любви глоток! Я вам уже, чем смог помог! Песня в наушнике не умолкает и, кажется, идет по второму кругу. Марсель вполголоса подпевает, потому что говорить больше не о чем, молчать невозможно, а что-то внутри не позволяет уйти. Подпевать получается вполне с чувством — Рокэ точно бы оценил. Ему вообще были близки песни этой группы — только ему больше нравилась другая, про ворона. Марселю, впрочем, тоже — слишком хорошо её припев характеризовал сумасшедшую и противоречивую натуру Рокэ. Как и резкие, словно падающие с обрыва аккорды, которые Рокэ сам извлекал из звонко поющей гитары… Он встряхнул головой, отгоняя мысли. Нельзя было думать о Рокэ в прошедшем времени, нельзя. Даже если его теперешнее состояние не меняется уже полгода. Даже если врачи говорят, что вряд ли изменится вообще… Марсель уже привык, что Алва совершает невозможное. И поэтому надежда не оставляет его даже в разгар поздней осени и белого безумного безмолвия палаты. «Я в тебя верю, Рокэ…» — он не говорит этого вслух, когда наконец приходит время уходить. Только проскальзывает мысль при взгляде на все так же бледное лицо. И Марсель надеется, что друг выберется. Ведь иначе и быть не может. *** А снег метёт, живём весной, И в сердце лёд, лёд, лёд… Через два месяца, уже зимой, все на первый взгляд кажется по-прежнему. Все та же больница, все тот же невозможно светлый коридор, все та же палата — да даже песня, звучащая в наушниках, та же самая, и все так же подходит к месту и времени. Только на этот раз ритмичный шаг сбивается на дикую спешку, заставляя сердце колотиться громко и бешено. А музыка бессильна заглушить мысли и чувства, роящиеся в голове и рвущие сердце на части. «Состояние безнадежно, господа, в его состоянии шанс прийти в себя очень низкий, если есть вообще… Советую отключить его от аппарата». При одном воспоминании об этих жестоких, лишенных чувства словах врача сознание утопает в бессильной злости. Хулио Салина ходит мрачнее тучи и тоже хотел бы упрямо надеяться — но подписал все необходимые бумаги. И уже завтра Рокэ не будет вообще. Луна плывёт, душа ревёт! Под волчий вой, вой, вой! Выть действительно хочется. Потому что Марсель не может и не хочет осознать, что сегодня идет попрощаться. А Рокэ все так же безучастно ко всему лежит на кровати и кажется почти мертвым, хотя Марсель в исступлении ищет хоть какие-то признаки изменения состояния. Если не пробуждения, то хотя бы знака, что не все еще потеряно, что стоит ждать еще хотя бы немного… Ничего. Только приборы, от которых теперь зависела жизнь Рокэ, упрямо пищат — но скоро замолчат и они. И Марсель больше не услышит родного голоса и не увидит пронзительного взгляда синих глаз. И Марсель угрюмо молчит, не поднимая взгляда, потому что не хочет выдать своих чувств и не знает, о чем говорить. Просто ощущает, как в груди кипит болезненная смесь злости и черного, бьющего в сердце отчаяния. Оставьте мне любви глоток! Я вам уже, чем смог помог! А боль я заберу с собой, В залог, под серебра поток… Он все же решается поднять взгляд и посмотреть в бледное лицо без пяти минут мертвого, остающегося все так же безразличным ко всему. Смотрит — и внутри словно что-то взрывается. — Рокэ, скотина! — почти кричит он, глядя в безразличное лицо — Ты всю жизнь совершал невозможное, ты выбирался не из такого — почему ты сейчас позволяешь себя убить, скажи мне?! Рокэ, бывший в сознании, усмехнулся бы или ответил что-нибудь резкое, сейчас — все так же безучастен к его, Марселя, крику души. Несколько долгих минут он тяжело дышит, глядя в пол. А после произносит — более спокойно, но не менее страшно: — Не надейся, что я приду на твои похороны, Росио. И страдать тоже не стану… Марсель в этот момент искренне верит, что не станет, вот ни разу. И даже брызнувшие из глаз злые слёзы этому не мешают. Он широко смахивает их с лица. — И «прощай» тоже не скажу. — прибавляет он, разворачиваясь к двери и собираясь уйти. Не прощаясь и не запомнив на прощание ни день, ни образ лежащего на кровати друга — ничего. А боль я заберу с собой, В залог, под серебра поток… …А дождь всё льёт… Он собрал всю свою волю, чтобы уйти, не обернувшись и оставив все сказанное позади. Не обернувшись, почти дошел до двери и взялся на ручку. Быть может, Валме не хватило воли. А может, что-то внутри него почувствовало, что что-то изменилось. Он оборачивается, чтобы в последний раз посмотреть на того, кто изменил его жизнь — и при взгляде на него сердце вдруг пропускает удар, а душа тонет в недоверии — и сменяющей его дикой радости. Черно-белую гамму палаты разбавляет чистый и твердый небесный взгляд ярко-синих глаз.